“Берега дождя”

Марина Тимашева: В Москве издана книга переводов латышских поэтов ХХ века под названием “Берега дождя”. С ее составителем и переводчиком Сергеем Морейно разговаривала Елена Фанайлова

Елена Фанайлова: В книге – восемь имен, и я спросила у Сергея Морейно, каких латышских поэтов он считает самыми важными, с кого, собственно, следовало бы начинать русскому читателю?

Сергей Морейно: Здесь два видения и два среза. Если говорить о том, с которого надо начинать русскому читателю, то это, конечно, Александрс Чакс и Оярс Вацетис. Их очень много переводили на русский еще при советской власти, при той, хорошей школе перевода с подстрочника и уже наработана некая традиция и перевода этих поэтов, и чтения. Верна она или не верна, устарела или не устарела - это другой вопрос, но просто с них легче начинать, с ними проще и, более того, я думаю, что поколение от сорока и старше точно их читало, и при возобновлении контакт будет. А если говорить о том, что для меня наиболее важно и о том, к чему прицепляется, как к локомотиву, все остальное, то это совершенно удивительная тройка поэтов, которые родились друг за другом, с очень небольшим интервалом: Берзиньш, Рокпелнис и Куннос. Они родились с 1944 по 1948 год, они абсолютно разные, они влияли друг на друга, отталкивались друг от друга, писали вместе, ненавидели друг друга, любили друг друга - уникальная ситуация. Трудно говорить, допустим, про немцев - Гете, Шиллер и так далее - но где-то в Золотом русском веке это может быть, потому, что, скажем, если брать Серебряный век, то эти наши вечные тройки - Пастернак, Ахматова, Мандельштам - они при ближайшем рассмотрении распадаются, потому что не связаны так плотно, как эти трое .

Елена Фанайлова: С кого начнем?

Сергей Морейно: Наверное, с Берзиньша, потому что Берзиньш это такой столп – полиглот, поэт-шаман, заклинатель. В каком-то смысле он - наследник Хлебникова, в таком как, скажем, великолепный московский режиссер Погребничко наследник Ежи Гротовского. То есть он значительно проще, поэтому значительно понятнее, поэтому сделал то, что маэстро только намечал. А, кроме того, все, кто хоть как-то понимают язык, на котором говорит всего полтора миллиона человек, я имею в виду латышский, действительно убеждены, что есть язык до Берзиньша и язык после Берзиньша.

“Как искать”

как мне искать цветок папоротника, как тебе искать, как?
искать в песочнице, искать под елкой пригожей.
искать под подушкой утром, в школе искать под партой,
на карте мира искать, на дне моря и на вершине горы.
искать в книгах, листать за страницей страницу,
разглаживать бережно, что там цвело сто лет назад.
ах, Библия черная, пальцы дедов моих ты знаешь,
сколько лет и зим помнишь, хозяек старых и молодых,
крестины, свадьбы и похороны, голоса журавлей, коров
расскажи, может было, может пришла как-то утром с луга
ноги в росе, с головы до пят в росе, небо в росе,
держит в руке растерянно, куда спрятать Библию?
полистала, вложила, один единенный раз могло же случиться искать.
искать, где старики пьют… может, кто вспомнит, может, кто мимо шел
у детей спросить, говорят знают всякие вещи
в горячей печи искать, во рту смеющемся искать, в сказках Латвии по-немецки учиться в истории древней искать,
в таком-то таком-то году в лесах цвели невиданные цветы, слезы Иисуса, той осенью началась чума
искать, где солдаты шагают, за ротой рота, колеса и гусеницы
кто знает, может как раз из принципа там растет, невытоптаный зацветет, искать где зарыт повешенный, где расстрелянный брошен, кто знает, вдруг пламенеет, вдруг там царапает землю, вдруг там зацветет, искать у себя на родине, у тебя на родине, у них на родине, искать в небе, искать на земле, под землей искать, как мне искать траву, как тебе искать, как найти, искать в январе на льду под снегом, в апреле, в грязи искать, жарким днем на рынке среди помидоров, рыбы и птицы, в летнюю ночь искать, в лесу среди запахов найти. Как найти. Не знаю.

Елена Фанайлова: Какой это год?

Сергей Морейно: Я думаю, 70-й-80-й.

Елена Фанайлова: Я как раз хотела спросить об этой тройке. Вы сказали, что они рождены в 40-е и, соответственно, творческий расцвет это 70-е годы.

Сергей Морейно: Конец 60-х. В принципе, всех их сделала советская власть, точно так же, как русскую школу филологии. То есть, зажав все гайки, она оставила одну дырочку, куда спускался интеллектуальный пар нации. И именно со второй “оттепелью” и связано это было. Юрис Куннос - фамилия ливская, то есть угро-финских корней (по-фински “kaikki on kunnossa” значит - “все в порядке”). В отличие от прекрасно полоориентированных Улдиса Берзиньша и Яниса Рокпелниса, любовь Кунноса была, скорее, любовью той самой воздушной, небесной, прямо туда и на небесах, поэтому его творчество было круто замешано на алкогольных парах. И это прекрасно, потому что оно расцвечено всем этим. И, несмотря на то, что он пил, писал он абсолютно трезвым, чем больше он спивался, тем лучше он писал, тем богаче был его мир. И для меня это было всегда парадоксально, потому что я знаю многих художников, уходящих в мир иной не в лучшем виде, а Куннос - до последнего, чем хуже ему было, тем яснее и четче он писал. Вообще мне кажется, что это самый крупный поэт Латвии, единственный ее экспортный товар, кроме селедки, и его значение с каждым годом возрастает и будет возрастать. И я, задумываясь о том, почему именно он заговорил вещи, которые все более и более значимы и практически все более и более становятся некими ключами к неким тайнам, вспоминаю, что когда Иисус произносил Нагорную проповедь (никаких сравнений, простые параллели), кем он был? Он был представителем крайне маленького народа, к которому никто не относился серьезно, но который обладал определенными музыкальными способностями. Если бы Нагорная проповедь Иисуса была сказана, скажем, устами римского всадника, я думаю, Хиросима и Третья мировая были бы неизбежны гораздо раньше. А так это медленно, медленно, это было то зерно, которое упало, умерло, потом проросло и только-только начинает колоситься и созревать. Вот выбрали самый маленький народ, в нем он был самым маленьким карликом, гномиком (относительным), с очень красивым скульптурным лицом русского богатыря, и он заговорил на этом языке.

я вернулся в свой город исхудавший как гончий пес
что пропал и вновь объявился принюхиваясь к родному столбу
адреса полустертые перемигиваются как лампочки над тем перекрестком
и с усищами монстра нажравшийся электричества везет меня трамвайбус
по местам где счастливы были где каждая вещь считает владельцами нас одних
где до сих пор скрип в парадном как гамма как додекафонический джаз
будто в состоянии невесомости выплывает из дымки черепичная крыша или лепной карниз
и я ощущаю их как слова "тогда" и "сейчас"
словно мода капризны так же изменчивы все с той же тягой к власти в крови
фиолетовые сирени тигриные полосы облачное оперенье дракона
и раскраска домов веселей год от года и напоминает бисквит
так что взял бы и надкусил хоть один да я уж не тот сластена
мне хлеб-соли достаточно как при коммуне а пью я воду
однако законы еще не отменены и гульфик на шее не всем по вкусу
точь-в-точь как в тот раз по Парижу брожу с Бедекером 1912 года
без су в кармане в Латинском квартале живу собирая мусор
здесь не легче но все-таки Рига обволакивает мантией нежно
когда дождь моросит прикалывает к груди золотую булавочку ибо
нужно чтобы сменилась мода и чтобы прошло время прежде чем
сине-стальные молча зайдут за мной и вспыхнет словечко "выбыл"

А следующий поэт, средний из них, это Янис Рокпелнис – человек, который начинал с русских стихов, потом перевел их на латышский. Я однажды, когда только осваивал перевод, перевел обратно две его строчки: “Первый снег, липа переодевается, как девушки - не смотри…”. На что Янис мне сказал: “Ну, какое “не смотри”? Конечно же, “отвернись”!”. Вот круто замешанный на русском языке, русский по матери, абсолютно западный, сухой, искрящийся, желчный поэт, как кошка - погладить, так от него искры посыплются. Вот никакого этого неподцензурного, вымороченного минимализма, никакого хамоватого надрыва, строчки, которые просто распадаются, и на собственном электростатическом отталкивании потом точно так же на притягивании собираются. В определенном смысле он сделал латышский литературный язык певучим, как когда-то русский сделал певучим Пушкин. Опять - никаких сравнений, только параллели.

все труднее зябликов нести
для продажи на птичий рынок
эти зяблики тяжелеют
год от года

словно что-то у них на сердце
эта тяжесть ломает весы
эта тяжесть ломает весы
даже те что стоят на бойнях