Иван Толстой: В одной из песен Юлия Кима есть такие строки:

Доставай бандуру, Юра,
конфискуй у Галича.
А где ты там, цензура-дура?
Ну-ка, спой, как давеча.
Эх, раз, еще раз,
еще много-много раз,
еще Пашку,
и Наташку,
и Ларису Богораз!

Были времена, когда интеллигентный человек в России (точнее, в Советском Союзе) безошибочно понимал, кто такие Пашка и Наташка. Я сомневаюсь, что сейчас с этим будет просто. Литвинов и Горбаневская скоро будут восприниматься как далекие народовольцы какие-нибудь. А для вас, Андрей, когда прозвучало имя Ларисы Богораз?

Андрей Гаврилов: Имя Ларисы Иосифовны Богораз для меня прозвучало примерно как в песне Кима - в одной компании. Может быть, я слышал про нее раньше, но в памяти это совершенно не отложилось. Несмотря на процесс Синявского и Даниэля, несмотря на обращения, связанные с процессом Гинзбурга и Галанского, не помню этой фамилии. А вот что касается демонстрации на Красной площади, - Литвинов, Горбаневская, Лариса Богораз и их друзья - после этого, конечно, это имя я забыть уже не мог.

Иван Толстой: А я могу точно сказать, что впервые с именем Ларисы Богораз встретился осенью 76 года, когда моя невеста привела меня в свой дом и познакомила с будущей тещей. Теща без долгих слов спросила, не дав даже присесть: ''Гинзбурга знаешь? А Щаранского?''
Я несколько опешил, но имена эти почему-то знал, хотя регулярным слушателем западного радио в те годы вовсе не был. Так как-то, вся страна, по-моему, знала об этих людях. Вот в том разговоре мы и дошли до Ларисы Богораз и до демонстрации на Красной площади. И я был благосклонно принят в семье будущей жены.
Ларисе Иосифовне Богораз была отведена настоящая полноценная жизнь со всеми полагающимися драмами и утратами, но, что, вероятно, не менее важно, - она дожила до политических свобод, до новой России и успела внести свой вклад и в нашу жизнь. Так что и поговорить с ней о прошлых временах можно было совершенно не таясь.
Давайте по порядку. Одиннадцать лет назад в ее московской квартире я записал с нашей сегодняшней героиней большое биографическое интервью. Вот Лариса Иосифовна рассказывает о своей семье.

Лариса Богораз: Мои родители с Украины родом, и отец, и мать, но из разных мест Украины. Они советские партийные работники активные, как это теперь называется... элита, что ли. Отец занимался политэкономией (социализма, естественно), а мама - идеологией (социализма, естественно). Жили мы в городе Харькове, я там родилась и там прожила почти всю жизнь.

Иван Толстой: Вы урожденная...?

Лариса Богораз: У меня две фамилии, это тоже отдельная история - Богораз-Брухман. Дело было так. Когда я родилась, тогда не регистрировали браки, брак не был зарегистрирован между родителями, но записали меня как Богораз в метрике. Потом отца арестовали, мама решила, что лучше мне носить другую фамилию, Брухман, ее фамилию, и она вписала в метрику вторую фамилию сама. Потом началось антисемитское движение, и стало не очевидно, что хуже. Пока было по ее выбору - в школу там записывать, - она записывала то одну фамилию, то другую, в зависимости от ситуации. Поэтому у меня оказалось две фамилии. А когда я получала паспорт, никто уже ничего не спрашивал, писали, что написано в метрике, — Богораз-Брухман. Такая у меня фамилия и сейчас. Но поскольку я заканчивала университет как Богораз, я уже привыкла к этой фамилии.

Иван Толстой: Судьба отца какая оказалась?

Лариса Богораз: Он просидел на Воркуте до хрущевской амнистии. Хотя у него был маленький срок, говорили, что пять лет - это на горшке можно отсидеть. Он освободился, вышел. Они с матерью еще раньше, еще до его ареста, разъехались. Когда отец освободился, я его не знала, его посадили, когда я была совсем еще маленькая. А мама продолжала работать. Потом я познакомилась с отцом, который оказал на меня огромное влияние, просто очень большое, он был очень умный, мудрый еврей, знаете, из мудрых евреев, все понимал еще до ареста. Он не навязывал свою точку зрения, свою позицию, как-то корректировал ее слегка, а я была против его позиции, я была комсомолка очень активная, очень идейная комсомолка, что называется.

Андрей Гаврилов: Лариса Иосифовна всегда очень откровенно, честно и открыто говорила о своей жизни, тем не менее, не хочу, чтобы можно было подумать, будто она потомственная диссидентка, она столько видела, она всех знала и очень легко подумать, будто в связи с тем, что ее семья была репрессирована, она с детства сразу готова была идти на баррикады. Ничего подобного. Я хочу напомнить ее собственный рассказ о 1946 годе. Лариса Богораз на первом курсе и, как она сама говорила (я сейчас прочту несколько слов из ее интервью):

"На семинаре мы должны были одобрять постановление Жданова об Ахматовой. Юлий Даниэль сказал: какой это дурак станет вдруг одобрять это постановление? Я сказала, что я. Он спросил меня: а вы читали Пастернака? Я сказала: нет. А Ахматову? Я сказала: нет. А Зощенко читали? Нет. А хотите почитать? Я сказала: да. Он стал читать мне Пастернака. И я... я ничего не поняла в этих стихах. Абсолютно ничего. Я не подготовлена была к восприятию поэзии. Однако я поняла, что всё, что говорится в докладе Жданова, не имеет никакого отношения к поэзии".

Кстати, после этого на семинаре Лариса Богораз все-таки выступила в духе постановления Жданова, и ее разгромили те, кто на первом курсе учились рядом с ней, но были старше ее, потому что прошли войну, - те, которых она называла ''ребята-фронтовики''. Они ее разгромили в пух и прах, и можно сказать, что здесь у нее и появились зерна сомнения в правоте этой самой линии. Но больше, честно говоря, мне по душе ее фраза ''я сказала, что хочу почитать Ахматову и Зощенко''. Я думаю, что вот это хотение почитать того, кого ругают, это желание самой разобраться, докопаться до сути и есть то, что определяет людей независимых, свободно инакомыслящих.

Иван Толстой: Еще один фрагмент из беседы 2000-го года. Лариса Иосифовна рассказывает о том, где и как она работала после окончания Русского отделения Харьковского университета.

Лариса Богораз: Сначала в школе много лет, но не подряд - то увольняли, то брали, то не брали. Сложности были всякие, и национальные, поэтому по разным причинам не брали. После школы я очень короткое время работала внештатным корреспондентом в журнале ''Дружба народов''. Я думаю, только потому, что я хорошо знала украинский, других оснований не было, журналистом я была плохим. А потом я поступила в аспирантуру, закончила аспирантуру, поехала на работу в Новосибирск, преподавала в университете, там Даниэля арестовали, и я должна была уехать в Москву, чтобы передавать передачи. Здесь мне ГБ помогло утроиться на работу в Москве. На работу я пришла к 8 или к 9 - вот она я, ухожу в 6 - вот она я. Это был только создавшийся Научно-исследовательский институт кодирования информации. Специальность у меня - структурная лингвистика, то есть поисковые системы. Вот в таком институте я работала. Там я украла один документ - технические условия или патент на колючую проволоку, он где-то у меня есть.

Иван Толстой: Созданную в недрах вашего института?

Лариса Богораз: Нет, мы только с документами имели дело, только поисковая система, поиск патентов. А потом, в 1968 году, я была в ссылке, работала на деревообрабатывающем комбинате грузчиком, мне нравилась эта работа - хотя бы виден результат. Потом, когда я вернулась из ссылки в Москву, никакой работы, куда ни пойду, нет.

Иван Толстой: Какой это год?

Лариса Богораз: 1971, кажется. Меня для того, чтобы я не была тунеядкой, оформила домработницей к себе моя приятельница, научный сотрудник, но я числилась просто у нее. Но работать же тоже надо, зарабатывать. Вижу объявление - в детском саду нужна новая няня. Меня это очень устраивало. У меня тяжело больны были родители в это время, в нашем же дворе это было, ночью я в детском саду и могу в любой момент посмотреть как родители, как отец и мачеха. Меня не взяли на работу. Идеологическая работа - горшки выносить. Сначала взяли, потом посмотрели анкету, где-то справились. Потом меня взяли все-таки на работу консьержкой - лифты мыть, лестничные площадки убирать. Там я доработала до пенсии - весь мой трудовой стаж.

Иван Толстой: Во время беседы 2000-го года Я спросил Ларису Иосифовну, когда скончался ее отец.

Лариса Богораз: В 1986 году, уже очень старым человеком.

Иван Толстой: Как он реагировал на все ваши выкрутасы?

Лариса Богораз: Я старалась не все ему говорить, я боялась, что он будет нервничать очень. Мамы уже не было, мама умерла в 1950-м еще. У отца была другая жена. Они оба очень за меня волновались, я старалась не все им говорить. И вот 1968 год, процесс Гинзбурга и Галанскова, наше обращение с Литвиновым. Я, конечно, ничего не говорила, что я собираюсь написать или написала. Кончился процесс, мне звонит отец, и я услышала в его голосе, что он услышал звуки боевой трубы - он был доволен, хотя понимал всю опасность для меня этого. Но для него это был положительный момент. Он не то, чтобы поддерживал меня (кто же будет поддерживать дочь, которая лезет в петлю?), но я услышала, что он как боевой конь реагировал на это. Это еще было до начала 1968 года.
Он, конечно, знал, что я принимаю участие в передаче информации, он слушал ''Свободу'' всегда, конечно, знал об этом. Я говорю: ''Папа, я же не могу тебе все по телефону сказать''. ''Ты не приходишь, редко бываешь у меня. А где ты?'' Я говорю: ''Я не всегда могу тебе сказать''. ''А ты мне говори: ''Я пошла в ресторан''. Мы устроили такую маленькую конспирацию.
Потом приблизился август 1968 года - тоже не могу сказать ничего. Я перед тем, что идти на Красную площадь, оставила записки папе, мачехе, сыну, просила прощения, ну, понятно. Он поддерживал моего сына, которому было 17 лет, потом они приезжали ко мне в ссылку. Дальше у нас уже было абсолютное взаимопонимание с отцом, полное. Я не могу сказать, чтобы они радовались тому, что я угодила в ссылку, но когда они ко мне приехали, они ходили по этому поселку, отец и мачеха, которая тоже сидела, и говорили: ''Как это похоже на Игарку, боже мой! А на Воркуту? Посмотри, такие же штабеля дров около заборов!''. В общем, для них это была знакомая и не ужасная картина. Хотя они пережили все, и кирпичный завод на Воркуте.
Когда появился Горбачев (отец еще успел застать Горбачева) он говорил: ''Все-таки в этом парне что-то есть''. Я говорю: ''Ну что ты, папа, сколько можно дурачить тебя! Ну хорошо, погладил в Питере ребёнка по головке. Ты мало таких видел?''. Он стал стесняться своего отношения, но не изменил его. Потом он мне сказал: ''Знаешь, голодное детство в деревне не может пройти даром. Все-таки в этом парне что-то есть''.

Иван Толстой: Дадим слово давнему другу Ларисы Иосифовны, и во многом соратнице, Арине Гинзбург.

Арина Гинзбург: Мы познакомились с ней в 60-х, точнее в 1965 году, когда ее муж, писатель Юрий Даниэль, и его друг, писатель Синявский, были арестованы за то, что публиковали на Западе свои произведения. Дело это вызвало тогда в послеоттепельной стране широкий резонанс, очень будоражило умы, и нам, честно говоря, тогда действительно казалось, что, может быть, мы присутствием при рождении гражданского общества в нашей стране.
Тогда Лариса стояла (действительно, она была одной из первых, кто принимал в этом участие) у истоков этого возможного рождения гражданского общества: они (она и жена Синявского Мария Розанова) записывали этот процесс, закрытый процесс, на бумагу, и потом друзья вечером перепечатывали все это на машинке, и уже на следующий день по рукам ходили машинописные записи этого процесса, шелестящие листочки такие, как сейчас помню, и это присоединялось к открытым обращениям в защиту арестованных писателей. И тогда, когда были собраны потом эти книги, все эти листовки, все газетные вырезки западной прессы, и Александр Гинзбург составил сборник ''Белая книга'' по делу Синявского и Даниэля, казалось еще, что какая-то есть надежда, что что-то будет. Но составитель, как и его герои, тоже был арестован после того, как сборник появился на Западе, и через полтора года оказался в том же лагере в Мордовии с весьма уютным названием ''Озерный''. Там уже сидел Юлий Даниэль, и там они все вместе оказались.
Уже после этого с семьей Даниэлей и Богоразов мы сошлись просто как родные. И вот одна какая-то особенность, если говорить об этом времени... Оно было, в общем, как сейчас говорят — аресты, обыски, допросы, поездки на лагерные свидания, очень редкие, кстати, это было страшно, безусловно страшно, но была в этом всем какая-то, если хотите, по аналогии с Пражской весной, какая-то Московская весна. Все-таки была какая-то надежда, понимаете, и казалось, что не зря все это, не зря все эти поступки, все эти события. Вообще это удивительное было братство 60-х годов, оно такое было веселое, бесстрашное и очень доброе.
А главное, и я хочу это подчеркнуть, потому что сейчас очень много говорится высоких слов, и они как бы и правильные, но в то же время в этих людях, в этом нашем братстве никогда не было никакой позы, никого ощущения героизма собственного, никакой звериной серьезности. И когда сейчас о Ларе говорят ''крестная мать правозащитного движения'', ''честь и совесть страны'', я совсем не хочу с этим спорить, это правда, но только я знаю, что сама она себя в этих терминах никогда не определяла. Они просто не могли, однажды поняв лицемерную суть этой системы, не могли и не хотели с ней сосуществовать, они жили по нормальным человеческим, если хотите, христианским законам, и в этом была их сила, заразительная сила, их прелесть, то, что называют демократическим движением, диссидентством, инакомыслием. Это был порыв не политический, а чисто нравственный. Но вот куда ушел этот нравственный заряд, потому он сейчас не востребован, вот это у меня вызывает большое недоумение. Почему общество как-то выдохлось, испустило вот этот дух?

Иван Толстой: Арина Гинзбург. Из выступления в программе Карена Агамирова 2004 года.
Андрей, Ларисе Иосифовне ведь посвящена одна пронзительная лирическая песня.

Андрей Гаврилов: Хочу сказать, что она очень сблизилась со своей мачехой, которую завали Ольга Григорьевна Олсуфьева. Литературный псевдоним ее был - Алла Зимина. По словам самой Ларисы Богораз, поэтессой Алла Зимина стала после лагеря, написала много стихов и песен и исполняла их под гитару. ''Когда я была на открытии памятника - камня из Соловков, - позже писала Лариса Богораз, - я подумала, что многие песни Ольги Григорьевны были бы уместны там. Например:

"Закрытый от мира нахмуренный рудник,
Не ты ли учил нас романтике буден,
Чтоб сердце отдали не злобе и мести,
А дружбе высокой и рыцарской чести".

К сожалению, записей Аллы Зиминой сохранилось очень немного, я даже не знаю, в каких обстоятельствах были эти записи, похоже, это был дешевый советский магнитофон где-то в комнате, в квартире.

(Песня)

Посвящается Л.Богораз.

Бежит баржа по Енисею
И облака над головой.
Выводит песню "про Рассею"
Белоголовый рулевой.

А капитан лежит на лавке,
Ему на песню наплевать,
Он десять лет живет по справке,
Ему России не видать,
Ему в России не бывать.
Жена его с ним не согласна,
Пускай теперь она матрос,
Но в ней надежда не угасла,
Хоть жизнь прошла и вкривь и вкось.

Она стоит, качает помпу,
Не отрываясь от воды,
А рулевой нарочно громко
Поет про летние сады,
Поет про русские сады.
А ей мерещится Калуга
И молодая слобода,
И пастухи идут по лугу,
И чернопегие стада.

И вдруг подхватывает тонко,
С каким-то визгом наверху,
Как та безумная девчонка,
Что мчалась лугом к пастуху.

(Москва-Чуна, март 1970)

Иван Толстой: Пела Алла Зимина.
В 1965 году, когда арестовали ее мужа, писателя Юлия Даниэля, Лариса Иосифовна на пару с женой Синявского Марией Розановой стенографировали в зале суда. А поскольку делать это было запрещено и приходилось постоянно скрывать бумагу и карандаши, то записи поневоле выходили неполными и вечерами две соломенные вдовы сопоставляли свои заметки и вспоминали пропущенное.
Мы сейчас не будем останавливаться на деятельности Юлия Даниэля, ему будет посвящена самостоятельная программа в серии ''Алфавит инакомыслия'', сегодня же просто краткий отзыв Ларисы Иосифовны о своем первом муже:

Лариса Богораз: У него был талант. Талант не писательский, я имею в виду, а талант общения с людьми. Она был всегда центром общения - и до ареста на свободе, и в лагере, и после лагеря тоже. Вот это тот талант, который в этой книжке проявился, - талант общения. Ему все было интересно, все люди были интересны. Поэтому он был интересен многим.

Иван Толстой: В Мордовском лагере с Даниэлем сдружился другой заключенный - Анатолий Марченко. Выйдя на волю, он стал вторым мужем Богораз. Его книга о лагере "Мои показания" до известной степени написана в соавторстве с Ларисой Иосифовной.
Стенограмма суда и дополнительные материалы по делу Синявского и Даниэля, собранные Александром Гинзбургом в ''Белую книгу'', привели в лагерь и его, и тогда Лариса Багораз с Павлом Литвиновым впервые адресовали свой протест не власти, а "мировой общественности". Это обращение вызвало вал индивидуальных и коллективных писем протеста - то, что назвали "эпистолярной революцией" весны 1968-го, из чего потом родилась "Хроника текущих событий".
Весна длилась не долго. 25 августа, после повторного осуждения Марченко, после ввода советских войск в Чехословакию, Лариса Богораз вместе с друзьями и единомышленниками вышла на демонстрацию на Красную Площадь.

Андрей Гаврилов: Чего я не знал и что меня потрясло сейчас, когда мы готовились к программе, посвященной Ларисе Богораз... Казалось, я довольно много читал, я, наверное, прочел практически все за годы моей жизни, что было связано с именем Ларисы Богораз, и была одна деталь, на которую я преступно не обратил внимание, и только пару дней назад, готовясь к программе, я это заметил. Дело в том, что Лариса Богораз, это все отмечали, была патологически честным человеком - настолько, что она не лгала даже следователям во время допросов. Это не значит, что она отвечала на их вопросы, это не значит, что она честно все рассказывала. Просто в большинстве случаев она замыкалась и говорила, что на вопрос отвечать не будет. Но не лгала.
Так вот, 22 августа 1968 года Лариса Иосифовна Богораз предупредила дирекцию института, в котором она работала, о том, что она объявляет забастовку в знак протеста против ввода войск в Чехословакию, а 23 августа передала в профком и в дирекцию института об этом письменное заявление.
На демонстрации на Красной площади, как мы знаем, было мало человек, но, тем не менее, это люди, которые перевернули историю, то есть она была не одна. Но я не знаю второго случая в нашей истории, чтобы человек объявил, особенно в 1968 году, забастовку в связи с Чехословакией или чем-то похожим, и написал об этом письменное заявление.

Иван Толстой: Хронике событий на Красной площади мы также посвятим специальный выпуск ''Алфавита инакомыслия''. Сегодня же сосредоточимся на портрете Ларисы Богораз. В лучших традициях правозащитных движений, Последнее слово Ларисы Иосифовны на суде сохранилось. Оно прозвучало в октябре 68-го, а в эфире свободы звучало неоднократно. Мы подобрали сегодня дикторское чтение начала 70-х.

Диктор:

Богораз: Сначала я вынуждена заявить нечто, к моему последнему слову не относящееся: в зал суда не допущены мои друзья и родственники — мои и других подсудимых. Тем самым нарушена ст. 18 УПК, гарантирующая гласность судебного разбирательства.
В последнем слове я не имею возможности и не намерена — здесь и сейчас — обосновывать свою точку зрения по чехословацкому вопросу. Буду говорить только о мотивах своих действий. Почему я, ''будучи несогласна с решением КПСС и Советского правительства о вводе войск в ЧССР'', не только подала заявление об этом в своем институте, но и вышла на демонстрацию на Красную площадь?

Судья: Не говорите о своих убеждениях. Не выходите за рамки судебного разбирательства.

Богораз: Я не выхожу за рамки судебного разбирательства. Был такой вопрос у прокурора. В ходе судебного разбирательства был поставлен вопрос о мотивах, и я имею право остановиться на этом. Мой поступок не был импульсивным. Я действовала обдуманно, полностью отдавая себе отчет в последствиях своего поступка.
Я люблю жизнь и ценю свободу, и я понимала, что рискую своей свободой и не хотела бы ее потерять.
Я не считаю себя общественным деятелем. Общественная жизнь — для меня далеко не самая важная и интересная сторона жизни. Тем более, политическая жизнь. Чтобы мне решиться на демонстрацию, мне пришлось преодолеть свою инертность, свою неприязнь к публичности.
Я предпочла бы поступить не так. Я предпочла бы поддержать моих единомышленников — известных людей. Известных своей профессией или по своему положению в обществе. Я предпочла бы присоединить свой безымянный голос к протесту этих людей. Таких людей в нашей стране не нашлось. Но ведь мои убеждения от этого не изменились.
Я оказалась перед выбором: протестовать или промолчать. Для меня промолчать — значило присоединиться к одобрению действий, которых я не одобряю. Промолчать — значило для меня солгать. Я не считаю свой образ действий единственно правильным, но для меня это было единственно возможным решением.
Для меня мало было знать, что нет моего голоса ''за'', — для меня было важно, что не будет моего голоса ''против''.
Именно митинги, радио, сообщения в прессе о всеобщей поддержке побудили меня сказать: я против, я не согласна. Если бы я этого не сделала, я считала бы себя ответственной за эти действия правительства, точно так же, как на всех взрослых гражданах нашей страны лежит ответственность за все действия нашего правительства, точно так же, как на весь наш народ ложится ответственность за сталинско-бериевские лагеря, за смертные приговоры, за…

Прокурор: Подсудимая выходит за рамки обвинительного заключения. Она не вправе говорить о действиях советского правительства, советского народа. Если это повторится, я прошу лишить подсудимую Богораз последнего слова. Суд имеет на это право по закону.

Адвокат Каминская: Происходит некоторое недопонимание того, что говорит Богораз. Она говорит о мотивах своих действий. Когда в совещательной комнате суд будет принимать решение, он должен будет учитывать эти мотивы, и вы должны их выслушать.

Адвокат Каллистратова: Я присоединяюсь к Каминской. От себя хочу добавить: прокурор не прав, когда говорит о возможности лишить подсудимого права на последнее слово. Такого нет в кодексе. В законе сказано лишь, что председательствующий имеет право исключить из речи подсудимого элементы, не имеющие отношения к делу.

Судья: Заявление прокурора считаю основательным. (К Богораз): Вы все время пытаетесь говорить о своих убеждениях. Вас судят не за ваши убеждения, а за ваши действия. Рассказывайте о конкретных действиях. Суд делает вам замечание.

Богораз: Хорошо, я учту это замечание. Мне тем более легко его учесть, что пока я даже не коснулась мои убеждений и ни слова не говорила о моем отношении к чехословацкому вопросу. Я исключительно говорила о том, что побудило меня к действиям, в которых я обвиняюсь.
У меня было еще одно соображение против того, чтобы пойти на демонстрацию (я настаиваю на том, что события на Красной площади должны называться именно этим словом, как бы их ни именовал прокурор). Это — соображение о практической бесполезности демонстрации, о том, что она не изменит ход событий. Но я решила, в конце концов, что для меня это не вопрос пользы, а вопрос моей личной ответственности.
На вопрос о том, признаю ли я себя виновной, я ответила: ''Нет, не признаю''. Сожалею ли я о случившемся? Полностью или частично? Да, частично сожалею. Я крайне сожалею, что рядом со мной на скамье подсудимых оказался Вадим Делоне, характер и судьба которого еще не определились и могут быть искалечены лагерем. Остальные подсудимые — вполне взрослые люди, способные сделать самостоятельный выбор. Но я сожалею, что талантливый, честный ученый Константин Бабицкий будет надолго оторван от семьи и от своей работы.

(Из зала: ''Вы о себе говорите!'')

Судья: Требую немедленно прекратить выкрики! В случае необходимости буду немедленно удалять из зала. (К. Богораз): Суд делает вам третье замечание. Говорите только о том, что касается лично вас…

Богораз (резко): Может, представить вам конспект моего последнего слова? Не понимаю, почему я не могу говорить о других подсудимых.
Прокурор закончил свою речь предположением, что предложенный им приговор будет одобрен общественным мнением.
Суд не зависит от общественного мнения, а должен руководствоваться законом. Но я согласна с прокурором. Я не сомневаюсь, что общественное мнение одобрит этот приговор, как одобряло оно аналогичные приговоры и раньше, как одобрило бы любой другой приговор. Общественное мнение одобрит три года лагерей молодому поэту, три года ссылки талантливому ученому. Общественное мнение одобрит обвинительный приговор, во-первых, потому, что мы будем представлены ему как тунеядцы, отщепенцы и проводники враждебной идеологии. А во-вторых, если найдутся люди, мнение которых будет отличаться от ''общественного'' и которые найдут смелость его высказать, вскоре они окажутся здесь (указывает на скамью подсудимых). Общественное мнение одобрит расправу над мирной демонстрацией, состоявшей из нескольких человек.
Вчера в своей защитительной речи, защищая свои интересы, я просила суд об оправдательном приговоре. Я и теперь не сомневаюсь, что единственно правильным и единственно законным был бы оправдательный приговор. Я знаю закон. Но я знаю также и судебную практику, и сегодня, в своем последнем слове, я ничего не прошу у суда.

Иван Толстой: За участие в демонстрации Лариса Богораз была приговорена к ссылке в Сибири.

Андрей Гаврилов: Мы много раз обсуждали с вами, Иван, как люди становятся инакомыслящими, что было толчком. И много раз мы сталкивались с тем, что, как ни странно, толчком был идиотизм власти, какой-то сюрреалистический, в духе какой-нибудь антиутопии идиотизм. Вот как об этом пишет Лариса Богораз:
"Я же знала: то, что делал Юлий Даниэль, не является враждебным действием. Он не преследовал политических целей. Это был поступок, связанный с его профессиональной совестью и честью. Но Синявского и Даниэля обвинили в том, что они подрывают Советскую власть. И оказалось-таки: да! Не потому, что это делали они. А потому, как поступили с ними".
Одна из самых распространенных работ Ларисы Бограз в самиздате в свое время была книга, брошюра ''Об одной поездке'', где она рассказывает о том, как она ездила в лагерь к Юлию Даниэлю. Это довольно длинный рассказ, который и сегодня, к сожалению, считается очень узнаваем. Но я хочу привести несколько фраз оттуда, которые не могут не поразить. Лариса Богораз пишет, какие правила были написаны на стене возле комнаты сведений. Их пять:

''Давайте заявление. Ждите ответа''.
''Оставьте все продукты и вещи - кормить на свидании не положено''.
''Ничего не передавать''.
''Говорить только на русском языке''.
И самое главное:
''Стихи на свидании читать нельзя''.

Мне кажется, что здесь добавить даже нечего, это можно в рамку вешать на стену и это будет такая иллюстрация к тому, что есть советская власть, что есть советская машина, которая давила всех и которая боялась стихов.

Иван Толстой: Ни ссылка, ни новые заботы и лишения никогда не останавливали Ларису Богораз от активного переживания социальных, политических, нравственных проблем страны. В 75-м она обращается к руководителю КГБ Юрию Андропову с открытым письмом. Читает диктор ''Свободы''.

Диктор:

Уважаемый председатель Комитета Госбезопасности,

Как вам должно быть известно, более года назад группа советских граждан выступила с Московским обращением - призывом расследовать и предать гласности преступления недавнего прошлого, связанные с деятельностью вашей организации и тех организаций, за действия которых КГБ ответственен по долгу наследования. Под Московским обращением стоит и моя подпись. За прошедший год вышли в свет и на Западе две книги ''Архипелага ГУЛАГ''. Эта замечательная работа в немалой степени заполняет зияющий провал в отечественной истории. Однако:

''Архипелаг ГУЛАГ'' - документально-художественное исследование. По условиям его создания, оно неизбежно неполное, отдельные случаи возможно, недостоверны. И то, и другое в высшей степени корректно оговорено самим автором. Необходимо дополнить его другими материалами.

''Архипелаг ГУЛАГ'' не издан в СССР, поэтому круг его читателей не широк, а также и потому, что его чтение и распространение преследуются вашей организацией вплоть до уголовной ответственности.

Вслед за выходом ''Архипелага ГУЛАГ'', да даже и одновременно с ним, даже и предваряя его, появился ряд официальных кривотолков, попыток прямой и косвенной дискредитации этого произведения. Это все говорит о намерении советских официальных организаций и впредь фальсифицировать историю, отделываясь от нечаянно выплывшей истины беглыми и неконкретными скороговорками типа ''культ личности'', ''нарушение социалистической законности''. И то, чем далее - тем реже.

Таким образом, видимых преград для извращения истории нашей страны внутри нее самой нет, разве что людская память, но и этот слабеющий во времени инструмент истории вы пытаетесь загнать в подполье. При нескольких ее беседах со мной наши сотрудники несколько раз говорили: ''Те времена позади и нечего постоянно вспоминать и напоминать о них''. Это еще в лучшем случае. А ваш следователь Кантов, например, говорил иначе: ''Один день Ивана Денисовича'' это антисоветское произведение, нечего было и печатать его. Подумаешь! В лагерях не то еще было! На то и лагерь''. Сегодня, в день 30-летия победы над германским фашизмом, я хочу повторить : забыть о нашем собственном недавнем прошлом, значит не только предать память миллионов погибших и замученных, но и предать самих себя и своих детей. Нюрнбергский процесс мне представляется не актом мести, а символом всенародного нравственного осуждения фашизма, его идеологии, его практики. Рано или поздно такой процесс должен состояться и у нас. Поэтому я обращаюсь к вам, гражданин Андропов, с вопросом: намерена ли ваша организация публиковать свои архивы, открыть их для свободного доступа?

''Хотелось бы всех поименно назвать,
Да отняли список и негде узнать''.

Дополнение.

Я отлично понимаю, что вопрос мой - риторический. Нет, вы не намерены назвать ни число жертв, ни имена палачей. Еще бы! Поэтому, во-первых, данное письмо — открытое. Во-вторых, сообщаю вам, что я намерена сама, сколько хватит сил, заняться созданием и публикацией архива доступными мне средствами. В ближайшее время я опубликую анкету, по которой надеюсь собрать материалы. На такую самодеятельность я имею как гражданское, так и личное право - из шестнадцати членов старшего поколения моей семьи в 30-е годы были осуждены по 58-й статье семь человек, трое из них при этом погибли. Из девяти человек моего поколения за политическое инакомыслие, да просто за инакомыслие, были осуждены пятеро, один при этом погиб.

9 мая 1975 года.
Подпись: Лариса Богораз, Москва В-261, Ленинский проспект, дом 85, квартира 3.

Иван Толстой: Прошли годы, рухнула советская власть. В 2000 я встретился с Ларисой Иосифовной в Москве и поинтересовался, чем занималась она в первое свободное десятилетие, то есть в 90-е.

Лариса Богораз: Когда уже перестройка началась, я подумала, что мы не доделали свою работу правозащитную - население так же далеко от права, как и было раньше. То мешало государство, а теперь само население его не воспринимает. Я решила, что я должна заняться (я же педагог все-таки) просветительством. Я организовала семинар просветительский для правозащитников - ''Что такое права человека?''. Семинар действовал с 1991 по 1996 или 1997 год. Дважды в год проходили занятия, где выступали юристы, но не только.
У меня было такое соображение. Оказалось вдруг, что я пользуюсь популярностью, когда перестройка началась: расскажите, как вы вышли на площадь? Те знают, эти знают, многие знают. Я думаю: ну должна же я получить какой-то навар с этого. Если я обращусь к юристу такому-то, он мне не откажет выступить на семинаре.
Так оно и было - ни разу никто не отказался. Крупные, видные юристы, и не только юристы, а работники системы правоохранительной выступали. Сорос дал первые деньги. Образовалось же очень много правозащитных групп по всей стране, к нам приезжали с Дальнего Востока правозащитники, с Украины, из Молдавии, из Коми, в общем, со всей страны. Мы устраивали такие семинары, где выступали видные юристы.
Что я сумела сделать? Я себе это в заслугу ставлю. Я сумела хорошо составить программу. То есть, мне было не интересно, чтобы нам крупный юрист лекцию прочитал. Мне были интересны противоречия в самой идее прав человека — противоречия, споры, выяснения. Вот это вот получилось, результат оказался очень хороший, образовались уже более грамотные правозащитные группы. И, главное, что они познакомились между собой на семинарах.
Я не могу сказать, что я завершила эту работу. Я завершилась - у меня уже нет сил на это, потому что на каждый семинар нужно добывать деньги, по каждому семинару мы издавали сборничек материалов семинара. Они все изданы.

Иван Толстой: А у вас есть ответ на наш вечный проклятый вопрос: почему наше население не воспринимает правовых норм?

Лариса Богораз: Потому что предпочитает другие пути решения проблемы, более надежные, с его точки зрения. Например, когда я была в ссылке, принимался тогда закон Советского Союза о трудовом праве, совершенно зверский сталинский закон.
Рабочим читают этот закон, они должны проголосовать ''за''. Голосуют.
Я думаю: что они делают? Они себе на шею ярмо вешают! Потом я разговаривала со своими коллегами-рабочими, они мне говорили: ''Лариса, ты молодец, что проголосовала ''против''.
Я говорю: ''Володя, а ты чего голосовал ''за''? Ты себе ярмо на шею повесил!''.
Он говорит: ''Да, я темный человек''.
Я говорю: ''Брось, ты мне лапшу на уши не вешай. Ты в армии был, ты грамотный, ты понимал. И что же ты не выступил?''.
Он не смог ответить.
Я сама себе задала потом этот вопрос. Потому, что он решил, что закон совершенно зверский, но у него найдется кум в милиции, сват в профсоюзах, знакомый еще где-то. Легче решится любая проблема. Привыкли решать проблему другим способом, не законным. Страна никогда на закон не опиралась. По-моему, такого времени не было, чтобы она опиралась на закон. А проблемы возникают у каждого и каждый день. И это вошло в сознание населения, что все проблемы взаимоотношений решаются иначе. Зачем нам закон? Думаю, что это сыграло роль. И продолжает играть роль и сейчас.

Иван Толстой: Так рассказывала Лариса Иосифовна Богораз в интервью 2000-го года. Через четыре года ее не стало.

Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, закончить нашу программу о Ларисе Иосифовне Богораз я хочу очень необычным образом. Дело в том, что Лариса Иосифовна написала автонекролог, он занимает примерно полторы страницы. Она пишет о том, что она стольких знала людей, которые уже ушли из этой жизни, что очень часто ее просили написать некролог о ком-то из покинувших нас ее друзей, и в какой-то момент она задумалась и решила написать некролог о самой себе, потому что кто так знает человека, как не он сам? Я не буду зачитывать его весь, но в нем есть несколько фраз, которые, я думаю, очень будут уместны к концу нашей программы.

“Но вот, пока я, еще живая, пишу этот некролог, позвольте мне сказать вам нечто важное для меня, а, может, и для вас тоже. Я долго жила и немало грешила, причинив боль и зло кому-то из вас. Эти свои грехи я все помню, но не буду сейчас о них рассказывать: я не сторонница публичного покаяния. Покаюсь перед Всевышним - а вас, моих ближних и дальних, прошу: простите мне мои вины перед вами, “ако же и аз, грешная, прощаю врагам нашим” - всем, если кто думает, что в чем-то виноват передо мною. Даю вам слово, что никому не помню их вины, а только свои. Простите и прощайте.
Еще я хочу сказать, что была счастлива в своей жизни. Судьба подарила мне вас всех, вашу дружбу и любовь и мою любовь к вам. Если есть причина, кроме чисто биологического страха, по которой я не хотела бы уходить, так это то, что я не хочу расставаться с вами. Но каждый из нас смертен, и каждый из нас знает о предстоящей разлуке. Остается только смириться.
А еще о чем я жалею - это что не узнаю, не увижу своими глазами, как обустроится жизнь моих младших потомков, живущих сегодня и еще не пришедших в эту жизнь. Моя жизнь, можно сказать, состоялась, и состоялась хоть и нелегко, но, как я уже сказала, более счастливо, чем я того заслуживала. А вам, мои дорогие, предстоит еще прожить каждому свою трудную жизнь. Не ропщите, не впадайте в уныние. Как говорится, Бог посылает нам испытания и Он же дает силы для преодоления их.
Держитесь!”