Александр Генис: Когда я первый раз услышал ''Онегина'' в английском переводе, мне показалось, что это не стихи Пушкина, а его письма. Та же блестящая легкость, которую Шкловский назвал ''гениальной болтовней'', казалась сведенной на уровень застольной беседы: a table talk. И все же автора не перепутаешь - даже в вольном переводе.
Интересно, что между стихами и письмами поэта действительно существует литературная связь. Родство вызывают обстоятельства: и стихи, и письма сопутствуют жизни, образуя своеобразный дневник, в котором они комментируют друг друга. Собственно, именно поэтому нам так важна и интересна переписка великих поэтов, одним из которых был Томас Стернз Элиот.
Сегодня двухтомник его писем, недавно вышедший в Америке, с нами обсудит поэт ''Американского часа'' Владимир Гандельсман. В последние месяцы преподавательская работа не оставляла ему времени для радио. Тем больше я рад, что Володя нашел возможность поделиться своими соображениями о внутренней жизни поэта, совершившего переворот в англоязычной поэзии и повлиявшего на многих поэтов, включая, конечно, и Бродского.
Прошу Вас, Володя.

Владимир Гандельсман: Томас Стернз Элиот родился в 1888 году в Америке и умер в 1965 году в Англии. Он прожил 77 лет и был свидетелем основных исторических событий 20-го века. Его слава началась в начале 20-х годов, после публикации ''Бесплодной земли''. В 1948 году он получил Нобелевскую премию. Так вот, только что вышедшие письма Элиота, первые два тома, охватывают период с 1898 года по 1925-й.

Александр Генис: И это означает, что первые письма, представленные в издании, написаны 10-летним мальчиком?

Владимир Гандельсман: Именно так. Первые письма адресованы отцу из дачной местности, где он проводил лето. Каким был мальчик Элиот? Любознательным, застенчивым, страдавшим от врожденной грыжи. Однажды он поинтересовался у няньки, почему голые мальчики, нарисованные в книжке, не носят бандаж. Может быть, мы должны из этого сделать вывод, что преодолевая комплекс грыжи, Элиот пытался впоследствии сочинять тяжелые, почти неподъёмные вещи вроде ''Бесплодной земли'', накручивая на штангу дополнительные диски комментариев. Шучу, конечно.

Александр Генис: Забудем про грыжу. Но что касается неподъёмности, то это верно: в ''Бесплодной земле'' используется 7 языков, включая санскрит, поэма заканчивается несколькими страницами примечаний со ссылками на древнеиндийские трактаты и тому подобное.

Владимир Гандельсман: Это коллаж из аллюзий, цитат, реминисценций... Естественно, что здесь неизбежны обвинения в плагиате, и Элиот обвинялся в нем неоднократно, это как бы щекотало его. Но все это естественно, ведь мы говорим о модернизме. Если это, скажем, пародия, то в модернизме пародируется то, что "живо и свято". (Заметим в скобках, что в эпоху постмодернизма ничто не живо и уж тем более не свято). Удивительно, как стремительно выставлялись эти примечания на суперобложки в качестве необходимой и полезной аннотации, дающей ключ к интерпретации текста. В Нортоновской антологии английской литературы комментарии Элиота напечатаны не в конце поэмы, а постранично, под соответствующим текстом. А дело в том, что это не комментарии, а часть текста, которая сама нуждается в комментарии, и редакторы энциклопедии это делают. Всё погружается в бесконечный текст и бесконечную шараду.

Александр Генис: Это не случайно. Если говорить о ''Бесплодной земле'', то это было влияние Джойса. ''Бесплодная земля'' вышла раньше, но Элиот почти весь ''Улисс'' читал в рукописи, присланной самим Джойсом.

Владимир Гандельсман: Совершенно верно. ''Ничего, кроме восхищения'', - так ответил Элиот Джойсу по прочтении ''Улисса''. ''Лучше бы я этого не читал'', - добавлял он, имея в виду силу влияния джойсовского романа. Он даже не хотел продолжать работу над ''Бесплодной землей'', но Паунд его уговорил, сказав: ''Джойс это сделал в прозе, а ты сделаешь в стихах''. И хотя поэма Элиота – это отклик на ситуацию послевоенной Европы, а ''Улисс'' - это история одного дня трех дублинцев, обе вещи – фантастическое, многословное и изобретательное словесное искусство, это кубик Рубика всевозможных значений, стилей, традиций, до такой степени, что сами не имеют своего стиля. ''Улисс'', говорил Элиот Вирджинии Вулф, разрушил все, что сделано 19-м веком. У самого Джойса не осталось ничего для написания другой книги. ''Улисс'' показал тщетность всех стилей в англоязычной литературе. То же самое хотел сделать Элиот. ''Бесплодной землей'' он словно бы хотел обесплодить землю литературы. Это ритмическое рычание, как он сам говорил. Что-то для него закончилось, - впоследствии он не то чтобы не признавал этой работы, но не хотел ее обсуждать, и если говорил, то как о побочном дитяти неудачного брака.

Александр Генис: Как мы знаем, книга не имела моментального успеха. Но она была принята на ура молодыми британскими учеными, особенно в Кембридже, где сложилась, во многом благодаря Элиоту и под его влиянием, новая критика, которая заполонила все западные университеты с тех пор.

Владимир Гандельсман: Да, там была создана кафедра английского, в основе которой лежало убеждение, что людей надо учить, как читать литературу. Это не самоочевидное убеждение. Люди читали и до существования кафедры. Английские профессора, однако, полагали, что читатель не располагает тем интуитивным аппаратом, который необходим для чтения, что читатель читает буквально. Это было принято, хотя сам Элиот питал отвращение к теориям и методам – ''никакой методы, кроме читательского ума'', - так он обезоруживающе утверждал. Он полагал за принцип, что самое главное, что должен знать читатель, - это другие тексты, то есть - знать литературу. Он помог восстановить автономию литературы. Это был замечательный аспект модернизма.

Александр Генис: Что было дальше, после ''Бесплодной земли''? Мы начали с писем и отвлеклись. Давайте вернемся, это интересно.

Владимир Гандельсман: Мы узнаём о том, что Элиот жаждал стать философом, а не поэтом, о его депрессиях, о его женитьбе на Вивьен через три месяца после знакомства, и это был приговор на долгие годы - он промучился с ней много лет, а она закончила свою жизнь в психушке. Мы узнаем о его отношениях с Эзрой Паундом, который вытащил Элиота на свет божий, редактировал и сокращал ''Бесплодную землю'', напечатал ''Любовную песнь Альфреда Пруфрока''. Мы узнаем о первых шагах модернизма.

Александр Генис: Но в чем была, собственно, революция модернизма?

Владимир Гандельсман: Направление, заданное ими в литературе было: внутрь и вниз. Другими словами: в подсознание и ниже пояса. По крайней мере, так воспринимался модернизм читателями, и это притягивало критиков, цензоров, моралистов. Для самих писателей речь шла, в основном, о техническом оснащении. Для них главное – не небывалая новизна, а новизна в хорошо забытом старом. ''Пруфрок'' - это драматический монолог, типичный поэтический жанр 19-го века. Напряжение встроено в форму, напряжение создается изменением тональных регистров: само название (''Любовная песнь Альфреда Пруфрока''), неожиданный эпиграф на итальянском из дантовского ''Ада'', начальное сравнение вечера и человека в коме (''Ну что же, я пойду с тобой, / когда под небом вечер стихает, как больной / под хлороформом на столе хирурга…''), строки о женщинах и Микеланджело (''В гостиной дамы тяжело / беседуют о Микеланджело'' – в прекрасном переводе Андрея Сергеева), и эти строки повторяются как рефрен без всякой видимой причины, просто звучания ради. Это упражнение в синкопах, как джаз, как кубистический портрет. Это вечный финт ушами. Элиот полагал, что Стравинский в ''Весне священной'' трансформировал степные ритмы в визги клаксона, треск машинного оборудования, скрип колес – то есть, в шумы современности. Он взял нечто примитивное и преобразовал это в современные ему идиомы – так Пикассо использовал африканские маски для своих портретов, или Джойс – ''Одиссею'' для своего Улисса. Важнейшим для Паунда или Элиота было взять некий старый скелет и нарастить свежую плоть. Отсюда модернистские диссонансы.

Александр Генис: Это очень убедительная трактовка. Модернистские стихи настаивают на форме, где-то искажают ее, где-то делают ее непроходимой. Но никогда от нее не отказываются. Она подобна электрическому потоку, который непрерывно источает поэт.

Владимир Гандельсман: И этот поток – традиция. Об этом классическое эссе Элиота ''Традиция и индивидуальный талант'', опубликованное в 1919 году в журнале ''Эгоист''. Традиция прежде всего предполагает чувство истории, можно сказать, почти незаменимое для каждого, кто желал бы остаться поэтом и после того, как ему исполнится двадцать пять лет; а чувство истории в свою очередь предполагает понимание той истины, что прошлое не только прошло, но продолжается сегодня; чувство истории побуждает писать, не просто сознавая себя одним из нынешнего поколения, но ощущая, что вся литература Европы, от Гомера до наших дней, существует единовременно и образует единовременный соразмерный ряд. В результате традиция изменяет наше отношение к произведениям прошлого.

Александр Генис: Это интересная мысль, ведь после ''Любовной песни Пруфрока'' дантовский ''Ад'' читается по-другому. То есть происходит взаимовлияние – не только Данте влияет на Элиота, но и наоборот. Об этом говорил Борхес, утверждая, что великие поэты создают себе предшественников. ''Что был бы Марло, - спрашивал он у читателей, - без Шекспира?''.

Владимир Гандельсман: Совершенно верно. И чем сильнее пропитан поэт прошлой литературой, тем подлиннее его новизна, и тем сильнее обратная связь… Если же вернуться к письмам и частной жизни Элиота, то мы найдем много такого, чего никак не хотели бы найти. Есть, например, в письмах свидетельства его антисемитизма, - мать и жена Элиота своего антисемитизма не скрывали, у самого Элиота он был тайным. Вы знаете, Шостакович говорил: ''В наше время ни один человек с претензией на порядочность не имеет права быть антисемитом''. Есть известная шутка Набокова, предложившего прочитать инициал и фамилию Элиот в обратном направлении, - T. Eliot – получается Toilet. Увы, было там и то, что соответствует такому прочтению.

Александр Генис: Но мы любим Элиота не за это. В таком случае, наверное, стоит отложить письма и вернуться к поэту.

Владимир Гандельсман: Да, давайте закончим на мысли, принадлежащей самому поэту: ''Истинная критика и подлинная оценка всегда исходят из мысли не об отдельном поэте, но о поэзии в целом''. При таком подходе Томас Стернз Элиот спасён.