Русский мир Милана

Иван Толстой: ‘’Русский мир Милана’’. Так называется книга историка Михаила Талалая, вышедшая в Петербурге. Автор хорошо известен нашим слушателям по передачам Свободы, он больше 20 лет живет в Италии и регулярно рассказывает в наших программах о русско-итальянских культурных и династических связях.
Но все-таки Милан как-то меньше всего претендует на репутацию русского города. Судя по вашей книге, Михаил, это миф?

Михаил Талалай: Похоже, что так. Действительно, эпиграфом к своей последней книге ‘’Русский мир Милана’’ я поставил слова петербургского искусствоведа Бориса Кирикова. Он сказал следующее: ‘’Я часто бывал в Милане, но никогда там не был’’. И это, наверное, определяющее для русского путешественника, который достаточно часто бывает в Италии, хорошо знает города искусства. Он попадает в Милан, в аэропорт Мальпенса, огромный, могучий аэропорт, оттуда быстренько спешит в знаменитые города - Венецию, едет вниз в Рим, открывает Флоренцию, Болонью, спускается до Неаполя, и потом так же транзитно вылетает из миланского аэропорта Мальпенса.
Казалось бы, русские люди здесь не оставили значительного следа. Но это не так. И я, прежде чем начать этот исследовательский труд, поинтересовался у своего коллеги Московского италофила Алексея Кара-Курзы. Он написал четыре толстых книги, по сути, это антология высказываний знаменитых русских людей о знаменитых итальянских городах. Понятное дело, это – Венеция, Флоренция, Рим. Прошло два года, и Кара-Мурза выпустил четвертую книгу – ‘’Неаполь’’. Тема почти закрыта, но это не так. Я написал Алексею, спросил его, и он сказал: “Да, Михаил, у тебя здесь карт-бланш, Милан я так и не освоил’’. Поэтому я с особым настроением, с новаторским, пионерским настроением (это очень важно для исследователя) занялся изучением русского мира в Милане. Он оказался очень богат и своеобразен. Каждая книга имеет свою судьбу, и эта последняя книга появилась не сразу. С удовольствием назову имя издателя Владимира Левтова и название его издательства ‘’ЛИК’’, в котором вышла самая первая моя исследовательская книга почти четверть века тому назад. Издательство называется “ЛИК”, и, хотя это звучит очень красочно, выспренно даже, но это не лицо в его вышнем смысле, это аббревиатура, и означает это “Ленинградский Информационный Кооператив”. Первая моя книжка в этом издательстве вышла в 1990 году и была посвящена топонимике, точнее, переименованиям в Ленинграде-Петербурге, название книжки “Городские имена сегодня и вчера. Петербургская топонимика”. С коллегами мы собрали максимальный свод наименований и переименований в Петербурге. Книжка вышла еще в советские времена, в 90 году, и в выходных данных стоит, что это напечатано редакционно-производственным кооперативом “ЛИК” - вот такие реалии позднейших советских времен. Правда, книга вышла тиражом 100 тысяч экземпляров.
Следующая книга в том же “ЛИКе” – “Храмы Петербурга. Справочник-путеводитель”, тоже со своими коллегами краеведами, уже в 92 году, ельцинская эра, и она выходит уже тиражом 12 тысяч экземпляров. Книга “Русский мир Милана”, 2012 год (правда, бумага намного лучше, прекрасные иллюстрации), но тираж уже 1000 экземпляров. Слева богу за всё, и, слава богу, что нашелся спонсор, иначе и эту тысячу экземпляров было бы трудно осилить. Спонсор – Фонд “Русский мир”. На обложку книги мы поставили Миланский собор. Ну, как без него? Это – топос, общее место, любая книга, любой путеводитель о Милане начинается и кончается с Миланского кафедрального собора, это - чудо света. Я, правда, постарался уйти от его фасадного плана, очень хорошо известного, и дал неожиданный острый ракурс, где хорошо видна, так называемая, Мадоннина, любимая статуя миланцев - позолоченная статуя Божьей Матери, которая венчает главный шпиль Миланского собора. Как когда-то в Петербурге запрещали строить здания выше Зимнего Дворца, так и по повелению герцогов миланских в Милане нельзя было строить выше этой Мадоннины. Но, что делать - ХХ век, миланцы разбогатели, продвинулись, появляются небоскребы. И миланцы нашли очень хитроумный выход из этого положения: на крыше самого высокого небоскреба стоит уменьшенная копия Мадоннины, которая оттуда благословляет город Милан. Здесь же, на обложке, мы дали, в соответствии с духом этой книги, портреты русских людей, которые писали о Милане, жили в Милане, путешествовали. Многие из них сразу узнаются - Достоевский, Суворов, Карл Брюллов. Но некоторые лица, некоторые лики русскому читателю малоизвестны, поэтому пришлось их расшифровать на страничках, где даются выходные данные.
Здесь указано, что это портреты малоизвестной пока еще россиянам Анны Кулешовой, Я Русской (я чуть позднее расскажу об этом интересном псевдониме), Самойловой, Фикельмон и других лицах, еще не примелькавшихся.

Иван Толстой: Была ли в Милане то, что называется “русская колония”?

Михаил Талалай: Я бы разделил ответ на две части, потому что русские люди, как и везде за границей, в замечательных городах, делятся на два больших потока, две больших части. Это русские путешественники, которые подолгу здесь жили, и русские, осевшие и ставшие миланцами, скажем так. Поэтому в моей книге я старался учитывать и то, и другое. И начнем с русских путешественников, которые открыли Милан еще в XV веке. Одни из первых русских контактов (московских тогда еще людей) за границей с Италией были именно в Милане. Московские князья набирали специалистов, профессионалов в Западной Европе, преимущественно в Италии, и посылали особые посольства по найму этих замечательных итальянцев, которые потом обрусели. И один из первых московских дипломатов, грек по происхождению, оставивший записки очень интересные, привезший в Милан многие подарки, в том числе пушнину, стал Юрий Траханиот (или Траханиотис). Он привез целый меморандум на латыни, и этот меморандум, представьте себе, сохранился. Это - конец XV века. В Государственном архиве Милана можно посмотреть первое описание, сделанное русскими людьми для Запада, с целью продвинуть позитивный образ своей отчизны.
Почему я упомянул пушнину? Возможно, наш дипломат встречался с Леонардо да Винчи, который в то же самое время обитал здесь, работал в Милане, был, по сути дела, миланцем. Если мы вспомним одну из самых знаменитых картин Леонардо да Винчи “Дама с горностаем”, то, может быть, этот горностай и есть русский дипломатический подарок. Я, когда заинтересовался этой историей, выяснил, что это не горностай, а некий “белый хорь”. Правда, я в зоологии плохо разбираюсь, приходится принимать на веру такие подробности. Жалко, что Юрий Траханиотис не взял Леонардо да Винчи на службу в Москву, это было бы замечательно, но, наверное, очень дорого стоил этот человек.
Но приезжали и другие выдающиеся люди. Чуть позже именно из Милана приехал Аристотель Фиораванти, знаменитейший человек, зодчий, строитель, инженер. Он сам был болонцем, но в момент найма на русскую службу он работал в Милане. Здесь я нашел его следы, для меня это уже были почти русские следы, потому что Фиораванти скончался в Москве, а так как смерть ставит последнюю точку в биографии, то он немножко своей смертью стал и москвичом. Надо сказать, что Фиораванти до отъезда в Россию был преимущественно инженером и здесь, в Милане, копал каналы, строил шлюзы. Один и этих шлюзов сохранился и, конечно, я его сфотографировал, опубликовал в книге. Как архитектор, Фиораванти сформировался именно в Москве, его знаменитый Успенский собор в Кремле - это один из символов российского государства. Надо сказать, что под конец жизни, как и многие итальянцы, работавшие в России, он затосковал и захотел обратно в благословенную и теплую Италию. Попросился, но его не отпустили. Можно сказать, что он стал одним из первых отказников. Помимо архитектурных и инженерных сооружений, он был замечательным военным человеком, - отливал пушки, строил какие-то военные обозы, участвовал даже в военных походах московского государства. Поэтому его и не отпустили. Бедный 70-летний зодчий бежал из Москвы, но его догнали, прибили, посадили, и только вмешательство супруги Великого князя, племянницы последнего византийского императора Софьи Палеолог спасло его от наказания. Но концы его жизни теряются. Зодчий умер, нужны были новые итальянцы. Именно за ними приехал Юрий Траханиотис в эпоху Леонардо да Винчи. И он их нашел.
Следующим миланцем, который стал москвичом, явился Пьетро Солари. О нем я тоже много написал в книге, потому что Пьетро Солари, хотя и четыре года всего проработал в московском Кремле, оставил очень значительный каменный след – он построил множество башен, стен. И даже, с такой западной точностью, на одной башне, а именно Спасской, он поместил плиту на двух языках - на латыни и на русском - где зафиксировал нечто вроде автографа, что это было построено в 1491 году, и что делал это “Петр Антоний” от града Медиолана.
Когда и он скончался в Москве, то на роль главного архитектора Кремля (хотя такой должности тогда не существовало) или главного архитектора Москвы вступил Марко Руффо, другой замечательный строитель, тоже из Северной Италии, из Ломбардии. И вот Руффо и Солари и создали вместе с Фиораванти тот образ Кремля, Москвы, России, который мы считаем чисто русским, а он вроде бы и миланского происхождения. Об этом замечательно сказал Борис Пастернак, правда, не впрямую, а слова его цитирует Юрий Анненков в “Дневнике моих встреч: Цикл трагедий”, приписывая это все Борису Леонидовичу. Вот эта цитата:

“Италия не только в Италии. Италия - и в наших сердцах. Вот взгляните: Боровицкая башня. Кто построил эту русейшую башню? Итальянский зодчий Солари! А вот, перед нашим носом - Беклемишевская башня. Кто создал ее? Итальянский зодчий Руффо! А там – видите? - купола русейшего, нашего, нашинского знаменитейшего Успенского собора. Кто взрастил его? Итальянский зодчий Фиораванти! Да что там толковать! Грановитая Палата, которую во всех “Борисах Годуновых” и прочих оперных спектаклях на древнерусские темы воспроизводят на сценах всего мира, как “русский стиль”, - кто создал, кто декорировал этот московский шедевр? Те же итальянцы: Солари и Руффо”.

И я бы добавил, - те же миланцы. И вот этот эффект дежа вю, уже виденного, уже отмечал один их первых русских путешественников Петр Андреевич Толстой (это конец XVII века), посланник Петра Первого. Здесь, по поручению Государя, он изучал почти два года военно-морское дело, готовил дипломатические союзы и написал замечательный дневник. Вот, что он пишет о Милане:

“В той фортеце (крепости) по стенам множество пушек медных, зело великих, и средних, и малых; башни поделаны круглые из грановитаго каменья подобно тому как на Москве поделана Грановитая Государева палата”.

Так что связи между Миланом и Москвой в России очень глубинные, я бы сказал, коренные.

Иван Толстой: А что известно о русских путешественниках более близкого времени?

Михаил Талалай: Это все дела давнишних лет, и если мы перескочим, скажем, через XVIII век и окажемся в середине XIX, то, конечно, на первый план выходят такие личности как Федор Михайлович Достоевский. Понятно, что цитаты из Достоевского растаскивают по всем путеводителям, и то, что Достоевский жил, писал и говорил о Милане, я не мог не учесть. Достоевский очень любил Кафедральный собор Милана. Он вообще любил готику, и на полях его рукописей мы видим очень изощренные рисуночки, где он по памяти очень хорошо воспроизводил химер, горгулий, шпили. Именно готика как архитектура, устремленная ввысь, совсем не пошлая, не материальная, его увлекала и пленяла. Поэтому, при всем оттолкновении от мещанского, пошлого Запада, Достоевский любил многое в Европе, любил эти “святые камни” (его выражение) и, думаю, к “святым камням”, конечно, он относил Дуомо, Кафедральный собор. И я для своей книги собрал некую антологию высказываний русских людей о главной достопримечательности Милана - Кафедральном соборе. Сам Достоевский пишет в своих письмах следующее:

“Всё, что есть замечательного в городе, - это знаменитый Миланский собор, громадный, мраморный, готический, весь вырезан а jour и фантастичен, как сон. Внутренность необычайно хороша”.

Конечно, Анна Григорьевна в своих воспоминаниях описывает, как они ходили, поднимались на крышу, и как Федор Михайлович “водил меня осматривать знаменитый Миланский собор Il Duomo, составлявший для него всегда предмет искреннего и глубокого восхищения. В один ясный день мы с мужем даже взбирались на кровлю собора, чтобы бросить взгляд на окрестности и лучше рассмотреть украшающие его статуи”. Неравнодушным к Дуомо был даже такой антиклерикал, безбожник, социалист Александр Герцен, который Дуомо посвятил замечательные и очень вдохновенные страницы. Дуомо он сравнил с Беловежской Пущей, он написал так:

“Это Беловежская Пуща из мрамора, собор безумно прекрасный, бесцельно возвышенный. Какая голова смела создать чертеж этого каменного леса, эту гору сталактитов? Какая голова имела дерзость привести в исполнение сон безумного зодчего? И (тут прагматичный Герцен добавляет) кто дал деньги, огромные, невероятные деньги?”.

Конечно, собор стоил очень дорого, это была государственная стройка, и ясно, что деньги дали не только правители, герцоги, но и вся миланская элита старалась помочь этому главнейшему памятнику.
Как ни странно, достраивал этот памятник Наполеон - немножко отходя от русской темы, но Наполеон всегда волновал русских людей. Когда он захватил Милан и увидел недостроенный собор (это XIX век, а начали строить в XIV, так что, понятно, сколько времени ушло на это дело), то он велел миланцам еще поднатужиться и закончить это предприятие. Что они и совершили. Наполеону, понятно, было трудно отказать.
XIX век, другие наши замечательные писатели-путешественники. Это и Александр Бенуа, мирискусник, тонкий человек. Он о Миланском соборе написал, что “здесь мы впервые встретились с музейностью Италии. (Вот такой неологизм – “музейность”). На каждом шагу в соборе открывались предметы, достойные самого бережного хранения, самого восторженного внимания. Но только на первых порах, пока не привыкнешь, само обилие этих сокровищ вредило впечатлению от них. Требуется своего рода тренировка, чтобы по-должному все эти художественные примечательности оценить. Нужно как-то поверить в них, поверить в свое счастье, что видишь эти красоты в таком соединении и в таком количестве”.

Кончено, очень много писал о Милане и о соборе Павел Муратов в книге “Образы Италии”. Очень изощренная и рафинированная книга, здесь много страниц как о Миланском соборе, так и о миланских музеях, которые всегда влекли посетителей этого города. Знаменитые миланские пинакотеки, пинакотека Брера, Амброзиана. Это целый пласт итальянcкой культуры, не такой знаменитый, как Уффици или Ватиканские музеи, но по богатству им не уступающие.

Иван Толстой: Миф о миланской нерусскости оказывается несостоятельным. И все-таки, Михаил, о русской колонии. Была ли она когда-нибудь?

Михаил Талалай: Оседлые русские, которые сформировались здесь, в Италии, после Наполеоновских войн и, конечно, по преимуществу это были Рим, Флоренция, в меньшей степени Венеция и Неаполь, все эти четыре пресловутых города искусств. В Милане такой интересной колонии художников, литераторов, аристократов, надо сказать прямо, не существовало. Жили, конечно, интересные люди, оставались здесь подолгу, но это правда, что русский человек стремился в Италию, как называл Достоевский, “в настоящую Италию”. И “настоящая Италия” начиналась ниже, много южнее Милана. Поэтому здесь обосновывались интересные люди, но, скажем так, очень эпизодически, не образуя такую густую среду, которая в XIX веке сформировалась, в первую очередь, в Риме.
Но такие точки отсчета, некие люди-ключи существовали, и, в первую очередь, это наша соотечественница графиня Юлия Самойлова. Ей посвящен целый сектор этой книги, потому что салон Юлии Самойловой, ее покровительство музыкантам, художникам, в первую очередь, Карлу Брюллову, это одна из самых блестящих страниц русского Милана. Юлия Самойлова была приемной дочерью и, одновременно, внучкой знаменитого графа Юлия или Джулио Литта. Он тоже миланец, из очень крепкого рода Литта, попал в Россию по “мальтийской линии”, назовем это так, через Орден мальтийских рыцарей, сделал совершенно блестящую карьеру в Российской Империи при всех государях, не хотел возвращаться в родной Милан, завещал свое достояние и состояние своей внучке. Причем, злые языки утверждали, что это была вовсе не внучка, а его натуральная дочка, они действительно внешне были очень похожи, и, может быть, этим и объясняется такая щедрость дедушки по отношению к своей внучке. В итоге, Юлия Самойлова получила в собственность и это достояние, и миланские особняки, и многое другое. И, в отличие от своего дедушки, который родился в Италии, но уехал жить и умер в России, она сделала все наоборот: приехала в Милан в 1820-е годы и здесь начала очень широкую и бурную жизнь. Я нашел очень любопытное редкое свидетельство другой русской дамы, которая тогда жила в Милане, она тоже героиня моего повествования - Дарья фон Фикельмон, урожденная Тизенгаузен, внучка Михаила Кутузова, вышедшая замуж за австрийского дипломата фон Фикельмона. Она жила в Милане вместе со своим мужем дипломатом, навещала нашу графиню Самойлову, и написала на французском языке вот такое свидетельство. Я перевел с французского, с помощью своих знакомых, на русский язык эту редкую цитату. Юлию по-французски называли Жюли. Вот, что пишет Дарья Фикельмон:

“По-моему, бедная Жюли, еще такая молодая, с таким благим сердцем, с такой безумной головой, с такой великой щедростью и отзывчивостью души при полном отсутствии принципов и правильных идей, заслуживает, прежде всего, нашего сочувствия. Мы могли бы сделать из нее благородную даму, добрую и рассудительную, но, оставив ее, имеем теперь некую Аспазию, окруженную безразличными людьми, ищущими ее ради ее богатства и роскоши. Италия - наиболее подходящая страна для такого способа существования, и вокруг нее сложилась льстивая клиентура. Жюли помогает бедным, покровительствует артистам – не будем об остальном”.

Юлия Самойлова, действительно, в 30-е 40 е годы XIX столетия была, наверное, ведущий светской львицей в Милане, тратила огромные деньги на приемы, славилась своими причудами. Вспомним несколько таких причуд. Когда умерла ее любимая собачка, Самойлова организовала похороны в Милане, и на эти похороны она пригласила всех знакомых владельцев собак, которые должны были сопровождать похоронный кортеж вместе со своими собачками.
Ходили и другие легенды. Например, мороженое от Жюли Самойловой. Дело в том, что по утрам она принимала молочные ванны, а потом ее слуга это молоко продавал в соседнее кафе, где из него делали мороженое. Когда графиня об этом узнала, она рассердилась и уволила его. Хотя ходят и другие слухи, что в Милане об этом было известно, и поклонники Самойловой покупали это мороженое, чтобы отведать этот продукт из жидкости, соприкасавшейся с ее прекрасным телом.
Конечно, в историю нашей отечественной культуры, в первую очередь, она вошла благодаря великому Карлу. Это была очень страстная любовь, хаотическая - встречались, расставались, Брюллов жил в Риме, в России – но, благодаря этому страстному чувству, она постоянно появляется на его картинах. Даже на самой знаменитой его вещи “Последний день Помпеи” она изображена несколько раз, и, конечно, самый известный ее образ - удаляющаяся с бала с приемной дочерью Амацилией Пачини. Именно так мы представляем Самойлову, которая действительно ничем не отличается от других итальянок, - такие же жгучие очи, черные локоны. Так что слухи о возможном отцовстве ее дедушки, возможно, оправданы, если мы разглядываем картины Брюллова. Некоторые портреты Самойловой остались в Милане, и попали в миланский музей. Я тоже постарался сфотографировать их, дополнить свою книгу изображениями Самойловой.
О ней очень мало пишут итальянцы, вообще не пишут. Если в России Самойлова худо-бедно известна и благодаря Брюллову, и благодаря другим вещам, то итальянцы ее избегают. Почему? Долгое время мне был непонятен факт забвения нашей замечательной соотечественницы. Выяснилось, что Самойлова в тот сложный момент, когда вся Италия напрягала свои силы вместе с людьми типа Овода, чтобы сбросить австрийское иго, привечала австрийцев. В первую очередь, двери ее салона были открыты именно для австрийцев. И, естественно, особенно сейчас, когда Италия праздновала 150 лет объединения Италии, такая антипатриотическая позиция Самойловой и является препятствием для написания о ней книг, изучения и продвижения этой яркой фигуры.
Почему она потакала австрийцам? Меня заинтересовал этот вопрос. Как мне кажется, здесь сыграло чисто женское тщеславие, потому что ее соперницей, другой светской львицей в Милане была итальянка по фамилии Маффеи, которая была страстной патриоткой и привечала карбонариев, революционеров, патриотов. И мне кажется, что методом от обратного, чтобы устроить нечто противоположное, Самойлова и создала в своих стенах такой салон, не вполне лояльный к итальянской национальной идее. Она тратила безумные деньги, и в один прекрасный момент наше правительство, а именно Николай Первый, просто арестовал ее капиталы в России с тем, чтобы она не могла более тратить добываемые в России денежки на свои безумства, в том числе, на свои меценатства. Поэтому скончалась одна из самых богатых европеек середины XIX века одинокой, почти нищей, бросила Милан и умерла в Париже.
И, конечно, в новейшие времена, особенно после Второй мировой войны, когда Ленинград и Милан стали городами побратимами… Этот статус побратимов мне казался несколько советским явлением, но оказалось, что в Италии очень любят побратимство, существуют европейские фонды для развития побратимства, так что это все актуально и периодически возрождается.
В 1950-60 годы, естественно, Ла Скала становится неким трамплином для русских и советских мастеров, некоторые из которых потом навсегда остались на Западе, но все-таки путь к славе, к Олимпу лежал через миланскую Ла Скалу. Многие из них оставили свои воспоминания, и остались, естественно, воспоминания о них. Это такие имена как Плисецкая, Нуреев, Макарова, Тамара Милашкина, Ирина Архипова, Галина Вишневская, Елена Образцова, Ирина Богачева, Мстислав Ростропович…
Этот список можно пополнять долго. Но мне хотелось бы остановиться, пожалуй, на двух именах русских людей, которые были именно миланцами и здесь жили. Они менее известны на родине. В первую очередь, это звезда итальянского балета ХХ века с псевдонимном Ия Русская. Вот такой интересный псевдоним, который пишется как Ия, но произносится как Я, то есть по-русски звучит Я Русская (Jia Ruskaja) . В итальянском это менее понятно и смотрится как имя Я и фамилии Русская. Под таким сценическим псевдонимом выступала Евгения Борисенко. Еще в 20 лет она, в первый раз оказавшись в Италии после революции, выступила в Риме. Она дочь белого офицера Федора Борисенко. После бегства семьи из советской России через Константинополь, семья Борисенко оказалась в Италии, и, конечно, балет, танец привел ее в Милан. После успешного дебюта в Милане, она поступает в Ла Скалу, и ее дарования, ее таланты привели к тому, что она стала руководителем балетной школы Ла Скалы. Эмигрантка, дочь офицера, которая добилась такого блестящего успеха. Это 30-е годы прошлого века. Тогда же она сумела, благодаря, естественно, связям, накопленным в Ла Скале, открыть свою собственную балетную школу, имела даже свой театр под открытым небом на 2000 мест. Миланская газета, одна из ведущих и, пожалуй, самых престижных газет в Италии “Corriere della Sera“ сообщала про балетную школу: “Умение, страсть, упорство Я Русской делают из скрупулезно отобранных учениц ансамбль современных танцовщиц, подготовленных музыкально, умственно и физически”. Про себя я заметил, что такой рекламе Ии Русской в газете способствовало то, что она вышла замуж за главного редактора газеты Альдо Борелли. Естественно, с той поры газета уделяла ей максимум внимания. Она умерла в Риме, где и начала свой путь, хотя большую часть жизни прожила в Милане, и на ее надгробии на кладбище Тестаччо, у подножия с бронзовым бюстом Я Русской есть надпись: “Основательница Национальной академии танца, посвятила хореографическому искусству с решительностью и самоотверженностью всю себя без остатка”.
Другая звезда Ла Скалы, надо сказать, более известна, по разным причинам, у себя на родине. Это Николай Александрович Бенуа. Личность интереснейшая: он умел сохранить хорошие отношения, даже в эпоху фашизма, как с итальянской элитой, так в советской. Он, в частности, навещал Максима Горького в Сорренто еще в 30-е годы, из Милана приезжал. Я видел имя Николая Бенуа в полицейских ведомостях осведомителей, которые отмечали эти визиты как подозрительные. И все-таки он сумел оставаться на своей работе главного хореографа в театре Ла Скала. О Бенуа написано много, ему посвящены выставки, книги. Прекрасный художник, декоратор, необычайно активная творческая личность, он, по сути дела, создал целую эпоху в миланском театре. Вот, что о нем писал (одну только цитату приведу) историк театрально-декорационного искусства Карло Энрико Рава: “Александр Бенуа имеет заслугой то, что он восстановил связь с лучшими примерами нашего прошлого”. Бенуа сотрудничал с Ла Скалой почти до 88 летнего возраста, оформил более 20 спектаклей. На доме, где он жил в Милане, висит мемориальная доска на итальянском языке. Я съездил, посмотрел этот дом, сфотографировал и опубликовал эту доску. На ней написано следующее: “В этом доме (а это Пьяцца Марии Аделаиды № 2) жил и работал новатор искусства, сценограф театра Ла Скала Николай Бенуа, художник”. И даты: Петербург 1901 год (заметим, что он родился не в Петербурге, а в Ораниенбауме, но, понятное дело, что итальянцам это было бы слишком сложно), и скончался в 1988 году под Миланом, в городке Кодройпо.

Иван Толстой: Михаил, я просил бы вас рассказать о двух русских путешественниках по Италии – о композиторе Михаиле Глинке и его знакомом, ученике Николая Иванове. Я помню старый, кажется, еще сталинских времен фильм о Глинке, знаете, тех времен, когда все переименовывалось на русский лад: голкипер становился вратарем, форвард – нападающим, корнер – угловым. Вот в эту эпоху и был сделан фильм о Глинке. Я помню такую сцену: его ученик Иванов в своей комнате поет, сам себе, но в открытое окно местные итальянцы слышат это пение, вся жизнь на ближайшей площади замирает, все бросают свою работу и в полном восхищении слушают арию гениального русского гостя-самородка. Такая вот развесистая клюква, советский миф о нашем превосходстве. А что было на самом деле, Михаил?

Михаил Талалай: Начну с того, что Глинка очень любил Милан, писал о нем, упоминал в письмах и в воспоминаниях, очень любил окрестности. Потому что Милан, особенно сейчас, это город промышленный, индустриальный, но здесь сохранились чудесные окрестности, озера, горы. И вот в прогулках в окрестностях Милана Глинка очень часто вдохновлялся и творчески подзаряжал свои батарейки.
Опять-таки, немножко в сторону, размышляя о неудаче Милана среди русской культурной элиты, особенно в современности, надо признать его сверхпромышленный облик. И когда я читаю воспоминания XIX века, я понимаю, что Милан, конечно, очень сильно изменился, в отличие от Флоренции, Рима или Венеции. Милану не повезло дважды. Первое - что его бомбили англо-американские союзники во время Второй мировой войны, здесь были военные заводы, промышленность, и понятно, что бомбили усердно. А второе - что Милан - город очень активный, деятельный, скажем, даже богатый, зажиточный. Поэтому, когда он стал отстраиваться в 50-60 годы, и когда еще не существовало понятия рядовой архитектуры, рядовой среды архитектурной, то миланцы, к сожалению, очень охотно разбирали эту рядовую архитектуру, эту среду, и строили новые миланские здания, которые они умеют строить, это все замечательно, но это – современность. Может быть, интересная, важная, но для русского человека это не так важно. Русский человек, и не только он, приезжает в Италию за стариной, за красивой, обаятельной стариной.

Поэтому Глинка видел Милан совсем иным, как и Достоевский, как и Чайковский, как и Айвазовский, и другие наши замечательные путешественники. Глинка жил в Милане два года, это серьезный срок, он учился здесь композиции и, можно сказать, что его становление как композитора произошло именно в Милане. И тот певец Иванов, действительно, сопровождал, на ранних порах был приятелем Михаила Глинки, они вместе осваивали итальянскую культуру, и именно здесь, в Милане, и открылось певческое дарование уроженца Полтавы Николая Кузьмича Иванова. Кстати, по поводу ударения. Здесь была презентация книги, так как вышла отдельная книга на итальянском языке, и долго смущались: где ставить ударение - ИванОв или ИвАнов? Вероятно, здесь нужно какое-то дополнительное усилие, и ясно, что люди дворянского происхождения, элита русская, называлась ИвАнов, как поэт, а люди простого происхождения - ИванОв. Поэтому надо определить, откуда, из каких слоев и к кому себя относил ИванОв-ИвАнов.
Он отправился в Италию за казенный счет, так же, как и Глинка, брал тут уроки пения у известного миланского маэстро Элиодоро Бианки. Учился также мимике у миланского танцовщика Кватрини. Здесь же он сделал свои самые первые шаги. Личность, действительно, очень необычная, он стал одним из первых невозвращенцев, и когда казенный кошт, свою стипендию он исчерпал, он отказался вернуться и этим прославился - эпоха николаевская была жестокая, суровая, поэтому этот невозвращенец в либеральных кругах получил достаточную известность. Любопытно, что о нем упомянул Михаил Лермонтов в повести “Княгиня Лиговская”.
Ну, наш основоположник национальной оперы Михаил Глинка вернулся на родину, - то, что он здесь накопил, собрал, продолжил с огромным успехом в России. Иванов, как я уже говорил, это сделать отказался. И получил, в общем-то, здесь дивиденды. Он себя, как и в ХХ веке, тоже выставлял поборником либерализма, вольнодумства, критиковал царскую политику, чем зарабатывал дополнительные дивиденды. Естественно, был и замечательным певцом. Он выступал в Ла Скале, пел на лучших сценах Парижа и Лондона. Скончался он в городе Болонье, там же и похоронен.
В ХХ веке, среди интересных русских людей, которые после революции обосновались в Милане, остались здесь на всю жизнь, был, несомненно, князь Георгий Эристов, замечательный поэт. Ему принадлежит одно такое проникновенное стихотворение, сонет, где судьбоносную нить Эристова ведет один из главных миланских героев - Леонардо да Винчи. Понятно, что да Винчи здесь творил, жил, поэтому миланцы его ощущают своим, как и русские миланцы, как и поэт Георгий Эристов.

Туманом улицы заволокло,
Неясной глыбой проплывал Дуомо.
Мне померещилось - я снова дома,
Там, дальше, невское блеснет стекло.

Но время, щурясь и дразня, текло
Струей тяжелого хмельного рома,
И нет в ушедшее назад парома,
И нет, и не было, быть не могло.

Навстречу мне не Инженерный замок,
А башня, вход, и на щите – змея.
Как много в жизни непреложных рамок,
Еще момент, и потеряюсь я.

Но Леонардо ласковой рукою
Меня уводит к синему покою.

Здесь Эристов противопоставляет петербургский Инженерный (Михайловский) замок замку Сфорца с его замечательной башней. А на щите змея - это герб Висконти, змея, которая поглощает человека. Думаю, что это аллюзия на Иону, которого поглощает кит, чудовище, библейский символ.

Иван Толстой: Много еще историй знает Михаил Талалай. Знает и пишет о них в своей книге Русский мир Милана. Она выпущена в Петербурге издательством ЛИК и очень изящно оформлена.