Везде есть хорошие люди, даже в НКВД

Циля Григорьевна Куликова (1919 года рождения), Израиль

Про сталинский режим и компанию верных друзей

Когда я жила в Москве и училась в школе, я была послушная ученица и патриотка Советского Союза, но я знала, даже тогда, что происходит что-то ненормальное. Люди, которых я знала – честнейшие, порядочнейшие люди — были расстреляны как враги народа, и это у меня не укладывалось в голове никак. Я тогда понимала так: ну, Сталин, очевидно, психически ненормальный человек. Но его же окружают нормальные люди! Ну там Ворошилов, Молотов… Почему они его не прибили?

Мой самый большой друг был Муля. Это был чудесный парень, с первого класса
мы дружили — и до того момента, пока он не погиб на фронте. И еще разные ребята были в моей компании. Вот сейчас из всех моих друзей один в Москве живет, Хазанов Юра, писатель. И я как-то ему сказала: «Знаешь, Юрк, я что-то хриплю, у меня голос пропал». Он мне сказал: «Если этот голос пропадет, я жить не буду». Я была такой человек, что я умела дружить. И мы часто обсуждали все эти вещи.
И через много лет я Юре говорю: «Слушай-ка, помнишь, как у нас собирались ребята, мы же критиковали…». Собиралось десять или двенадцать человек, мама моя всех принимала и кормила, была рада, что у меня такие друзья. Мы сидели, разговаривали, анекдоты рассказывали антисоветские. Вот что это такое? (показывает жестами: чешет руку, а потом стучит по столу). Это Молотов - у него была фамилия настоящая Скрябин. Такая шутка-загадка.

И никто из нас не сел. А я ведь знала много случаев, когда человек на вечеринке рассказал анекдот какой-то, чуточку антисоветский – 10 лет. Так мне Юра тогда сказал: «Не было мерзавцев между нами, были порядочные ребята!». Критиковали – не принимали все, как есть. Как это могло быть, что всех создателей революции расстреляли как врагов народа? Каменева, Зиновьева. Мы же понимали, что это невозможно, что уму непостижим такой террор: почти нет семьи, где не арестовали бы человека в 37-м, в 38-м году.
И вы понимаете, не только в Советском Союзе — во многих странах такой ужас был. Германия — культурнейшая европейская страна! А во время войны они превратились в
зверей. Убить шесть миллионов евреев! И сколько не-евреев убито!
Это какой-то гипноз, по-моему — и в России был этот же гипноз: что Сталин — вождь
народа, Сталин — вождь мира, Сталин – это что-то необыкновенное.

Смерть Сталина
Смерть Сталина помню как сейчас. Я в Москве в это время была. В Израиль я приехала в 56-м году, а Сталин умер в 53-м. Это было 5-го марта, а на самом деле он умер раньше. Были слухи, что у него какая-то болезнь, от которой человек теряет сознание. Я уже потом по телевизору слушала его охрану, людей, которые были близко к нему. Он был под Москвой, в Кунцево. У него там дача роскошная была. И его охрана не в соседней комнате находилась, а дальше, и им не разрешалось подходить и открывать дверь его кабинета. Утром он обычно ее сам открывал и звал, разрешал им зайти. А тут дверь не открывается и не открывается. Тогда потихонечку кто-то подкрался к двери, открыл. Он лежал на полу. Полумертвый, почти мертвый.
Светлана Сталина в своих «Двадцати письмах к другу» (Воспоминания Светланы Аллилуевой были изданы в Нью-Йорке, в 1967 году - прим. ред.) пишет, что она пришла к Сталину, думая, что он жив-здоров, и тут ей сказали. Она говорит: «Надо врача вызвать». Но он не признавал врачей, не доверял им. У него же психоз был, постоянное чувство страха. Это Берия внушил ему, что его хотят убить, что покушаются на него. Ведь как раз перед его смертью были арестованы врачи. Большинство были евреи. Поэтому врача не вызвали, положили без сознания на кровать.
Я кому-то выразила свое мнение, почему его окружение его не прикончило? А мне
сказали: потому что боялись, что будет гражданская война, такие слухи ходили по
Москве. Но вот он умер, и никакой гражданской войны не было, но психоз был какой-то: пойти попрощаться с товарищем Сталиным.

Похороны Ленина и похороны Сталина

Когда умер Ленин, мне было пять лет. Мой папа никогда не был коммунистом,
наоборот, он говорил – это голодранцы, это босяки. Но уже перед войной даже
он сказал: «Если бы Ленин прожил еще десять лет, Россия была бы не такая, а
другая». И когда умер Ленин, он лежал в Колонном зале Дома Союзов пять дней и пять
ночей. И туда ринулась вся Москва, хотя тогда, конечно, в 24-м году, в Москве не было
такого большого населения. Но с детьми пускали без очереди. Может быть, поэтому, а может быть, мама и папа просто хотели, чтобы я видела и запомнила Ленина — они меня взяли.
Мы жили около площади Маяковского, в Тверском-Ямском переулке. Я помню,
папа нес меня на руках, это был январь, были крещенские морозы, страшно холодно, и в Москве по улицам жгли костры. Когда мы подошли к Колонному залу, папа меня спустил, взял за руку. Подошел солдат (там охрана была), и говорит: «Девочка, ты пришла посмотреть на товарища Ленина?» Папа говорит: «Да, конечно, мы хотим, чтобы она посмотрела». Солдат меня взял на руки, внес в этот Колонный зал, Ленин там лежал на каком-то престоле, обошли, и он мне сказал: «Девочка, запомни на всю жизнь, ты видишь Ленина». У меня вот и сейчас слезы, так это было трогательно. Вот так было с Лениным.
Когда умер Сталин, в Москве уже было миллионное население, масса людей. Когда
Сталин заболел и, по-моему, был уже мертвый, нам все время говорили, что “он
сейчас без сознания, товарищ Сталин, он тяжело болен”, а уже когда
некуда было деваться — 5-го марта объявили, что он умер, и все ринулись в Колонный
зал Дома Союзов.
И мы с работы — три девочки и я, всего четверо, — ринулись посмотреть на Сталина. У меня даже было желание взять с собой мою старшую дочку, Катю, которой было
тогда два с половиной года, как меня взяли Ленина смотреть. А мама моя была
большая умница. Она сказала: «Цилинька, ни в коем случае. Я Катю тебе не дам.
Иди». Ну я пошла. Давка была невозможная. Мы дошли до Сретенских ворот, и там был магазин со ступеньками. Мы успели вскочить на эти ступеньки, и тот, кто там работал, открыл нам дверь и сразу запер её за нами. Мы там стояли четыре часа, не могли выйти — такая давка была, со всех сторон. И мы видели, как душили людей. Как их поднимали, передавали куда-то и где-то бросали. Вот, что я видела, вот, что я запомнила.
Давка была, много было задушенных, много погибло людей. Он с собой забрал
много. Настолько был психоз, вот я уже говорила, что я девушкой критиковала - но
тут мы с мамой тоже сидели дома и плакали. Папа пришел с работы
и говорит: «Дуры, что вы плачете?! Тиран умер. Надо плакать, что он 10 лет назад
не умер». А мама моя была еврейка, не религиозная, но национальные чувства у нее были. И она на это говорит: «А что теперь будет с евреями?». А когда мы узнали, что на Дальнем востоке строились бараки для евреев, которых собирались выселить из Москвы и Ленинграда, так она уже по-другому заговорила. Это мы узнали, конечно, только после его смерти.

История мужа

Когда было дело врачей, мы, конечно, были уверены, что врачи невиновны. Знаете,
когда был 37-й, 38-й год — был террор, не представляете какой. Вот здесь портрет
моего первого мужа. Он приехал из Польши как польский коммунист, из подполья
польского. Он был дальний родственник моего папы. И он приезжал нелегально
в Москву, когда мне было лет десять, в последний раз тогда я его видела, когда мне
было четырнадцать лет, а потом его посадили, в 38-м году на 10 лет. Я помнила, как он приходил к нам, рассказывал о своей подпольной работе, когда я была ребенком еще. Вот я почему в него влюбилась, — потому что он был герой. Но он действительно был настоящий коммунист, преданный этому делу до конца жизни.
И Сталину кто-то на ухо нашептал, что вся компартия Польши – враги Советского
Союза и его не любят. И начали сажать, и мужа моего будущего тогда посадили.
Ему хотели вменить терроризм, шпионизм. Он был очень крепкий.
Бить его не били. Он сказал: «Будете бить, я вас убью, не остановлюсь ни на чем».
Он был очень обаятельный человек. Следователь, который вел его дело, настолько
его полюбил: он сдавал историю партии, а муж его натаскивал. Потом следователь
влюбился в девушку, и он устроил так, чтобы они с моим мужем где-то встретились, и муж сказал — надо жениться или нет.

Поэтому следователь устроил так, что ему дали, как тогда говорили, самую «детскую» статью – агитация и пропаганда против Советского Союза. А в чем заключалась эта агитация? Сказал один раз: «Калинин – это был вроде президент Советского Союза, “староста” – слишком стар для такой страны как Советский Союз» (М.И. Калинин - с 1938 по 1946 год председатель президиума Верховного совета - прим. ред.) Раз. Потом был какой-то польский офицер, его арестовали как шпиона, и про него муж тоже сказал, что тот не виновен. Этих двух фактов было достаточно, чтобы дать ему в наказание 10 лет.
Следователь сделал так, чтобы его послали отбывать наказание в Ташкент,
где тепло, и продуктов больше, и сытнее. Ну, а в основном этих польских коммунистов расстреливали, давали им статью «шпионаж», «террор». Он говорит следователю: «Вы же знаете, что я невиновен». А тот ему: «У нас такое есть указание ЦК партии». Тогда он ему говорит: «Хорошо, покажите мне это указание, я подпишу, что я убил Сталина – все, что вы скажете». А он: «Что они, дураки! Будут давать письменно? Это передают по ранжиру один другому начальники НКВД, и у нас такое указание». Вот, что было на самом деле.
Его арестовали в 38-м, а в 48-м его выпустили – мы сразу поженились. Он окончил Гуманитарный университет в Свердловске и преподавал историю — настолько хорошо выучил русский язык, что в школе преподавал. Там его и арестовали. Пока он был в лагере, шла война, он очень просился на фронт, но политических заключенных не брали, вот он и сидел эти десять лет.
В лагере находясь, он выучился строительному делу, и здесь, в Израиле, работал
инженером-строителем в большой организации, очень талантливый был человек.
Он был идейным человеком, он верил в коммунизм. И здесь продолжал верить, поддерживал коммунистов. Когда мы приехали, в 56-м, тут партия была очень сильная и очень большую проводила культурную, интересную работу. Так мы дружили и с Микунисом, это генеральный секретарь партии (Шмуэль Микунис, 1903-1982, ч 1948 года генеральный секретарь ЦК компартии Израиля - прим. ред.), еще там был Сне — второй секретарь, талантливейший, гениальный человек (Моше Сне, 1909 - 1972, депутат Кнессета 1-7 созыва - прим. ред.) Эстер Виленская была третий секретарь партии (Эстер Виленская - 1918 - 1975, депутат Кнессета - прим. ред.) Это была жена моего второго мужа, она умерла, у нее сердце было больное. Мы дружили все вместе, она, я, мой муж, ее муж. А потом ее муж пришел ко мне, и мы двадцать лет вместе прожили. Так вот я тридцать лет прожила с первым мужем и двадцать со вторым. Мой первый муж говорил: «Меня посадили не коммунисты — антикоммунисты».
Коммунистическая идея глубоко во мне, эта идея, безусловно, гениальная. Вот
вы знаете, есть рецепт на торт, и попал он в руки хорошей хозяйке, получился
прекрасный, вкусный торт. А попал к такой шлюмке, ничего не получилось. Этот
рецепт коммунизма попал в России, там 90 % неграмотных, была отсталая страна, и
в этой стране коммунизм не ужился, это был не коммунизм.

Про Мулю и его гибель

Муля погиб на фронте так. Он кончил институт юридический, и его пригласили в
штаб – война началась. Мы с ним шли по улице Горького, подошли
к Большому театру, он мне говорит: «Меня пригласили в штаб, а я хочу идти на
фронт». А я ему говорю: «У тебя жена беременная, подумай». Мы с ним шли
рядом, он меня остановил, повернул к себе лицом: «Это ты мне говоришь?! Я – еврей, я – коммунист, мое место на фронте». И он на фронте пробыл пару месяцев, его
застрелили. Потому что он был типичный еврей. Да и я тоже никогда не скрывала,
ни в школе, ни в институте, ни на работе, да мне и трудно было скрыть. Стоило посмотреть на меня. Вот такие друзья у меня были.
Муля писал с фронта: «Воюю, обстрелян, в кармане стихи Маяковского».
Маяковского он обожал. Он был мой лучший друг. Только брат мог быть так. Если я болела, он приходил с пачкой книг – «Это тебе, почитай». Сидел у меня, разговаривал со мной, очень верный был товарищ. Ужасно переживала, много лет не верила, что он погиб, ходила по улицам — думала: «А, может, я его встречу, может, он за границу уехал».
И вот погиб парень. Я тогда работала следователем в Кашире, в прокуратуре работала, и я была связана с милицией — читала им лекции, дела из милиции приходили ко мне. Все говорили: «Милиционеры — они такие-сякие…». А тогда начальник милиции вошел, и я плакала:
– Что ты плачешь?
Я говорю:
– Вот такое, мой друг погиб.
А у меня было оружие. Он мне говорит: «Знаешь, что, мы сейчас чистим оружие
милиции, дай, пожалуйста, мы почистим» — он переживал, боялся мне оставить
оружие.
Мне тут в Израиле говорят: «ты хорошая». Я говорю: если что-то во мне есть хорошее, это оттуда я привезла. Учителя, соседи, подруги мои были русские. Тогда мы не говорили, не думали даже, кто какой национальности. И была дружба настоящая.

Дело врачей. Ханаевы

Я думаю, что сразу, как Сталин умер, стали люди правду понимать. Вот как было
с врачами — все евреи считали, что это блеф, что это неправда. Мы с мамой говорили, и папа, конечно, тоже: «Это блеф, этого не может быть». И очень многие уже начали понимать, что весь этот террор, все эти аресты, все эти расстрелы – это все блеф.
У меня были знакомые, которые знали тех врачей лично. У меня была подруга, дочка певца Большого театра, Ханаева. Женя Ханаева. Ее папа был обаятельный человек. Он был простой маляр, и он красил дом и пел. А мама ее была интеллигентная женщина — ее отец был адвокат в Москве до революции, персона грата — так она услыхала, как он пел, и она занялась им, и он начал учиться в консерватории, и его взяли в Большой театр. Никандр Сергеевич Ханаев, народный артист Советского Союза.
А Женя моя играет в фильме «Москва слезам не верит». Она была очень хорошая актриса. Конечно, она знала людей высшего света, и мы с ней часто разговаривали на разные темы. И она мне говорила, что люди высшего света тоже считали, что это блеф.

Про террор и Берию
Папа мой заключил договор в Бурят-Монголии на два года: там открыли вольфрамовые раскопки, и был там комбинат. Мы поехали. Директор этого комбината был гениальный человек. Он организовал в тайге комбинат, который на весь Советский Союз прославился.
А в 38-м году его посадили, но это был железный человек, он так держался на следствии. Жена его приехала в Москву и добилась до Берии. А он же болезненно любил женщин, он ехал в машине, видел красивую женщину, останавливал машину, сажал ее. Вот моя приятельница, рассказывает, что ее подруга, красивая женщина, по улице шла, и ее таким образом тоже заарканили, отвезли, он сделал свое дело. Но ее почему-то выпустили, а были такие случаи, что не выпускали, убивали — он убивал. Он был развратник патологический, психоз у него был.
А жена этого директора комбината была очень интересная украинка такая, красивая, здоровая, приятная женщина. И она каким-то образом добилась до Берии. Что там было, я не знаю, но что бы ни было — я ее не обвиняю, потому что тут же выпустили ее мужа. Это был очень талантливый организатор, потрясающий человек. Он сидел у нас и говорит: «Циля, посмотри» Это был орден Советского Союза (судя по всему - орден героя Советского союза - прим. ред.) «А я цену этому знаю, сегодня мне дали, а что будет завтра, я не знаю». Вот такое было время.

Но Берия кончил так, что его расстреляли. Значит, Сталин умер 5-го марта, а Берию что-то в июле или в августе этого же года расстреляли. А почему? Когда умер Сталин, были митинги. И был митинг на Красной площади. На Мавзолее стоял Ворошилов, стоял Берия – все говорили. Мы с мамой там не были, мы слушали радио и переглянулись: он счастлив, что Сталин умер! Так он не мог удержать свой восторг, так он говорил. Он, конечно, метил в главу правительства. Ну, и этот Хрущев, и там еще группа, завели дело такое и расстреляли его.

Страх

Когда я уехала — уже какие-то остатки страха были. Не то, что при Сталине, конечно, не то. Это уже 55-й год был, а он же умер в 53-м. Два года прошло, три года прошло. Конечно, остались остатки, все-таки боялись анекдоты рассказывать.

А мы жили в коммунальной квартире в Москве. В одной комнате жила старуха, ведьма. А в другой жила семья, муж был главный электрик Большого театра. И где-то в 55-м году его уволили. Он заболел, у него был рак, и он умер. Так вот: он видел всех вождей в натуре, он тоже много рассказывал. О том, какая обстановка была, когда должен был прийти Сталин. Он же очень любил оперу. И ходил в Большой театр. Он рассказывал, какая охрана была, как всех просеивали через сито, какая стража была во всем театре, когда Сталин там был. Это был какой-то строй абсолютно страшный. Так вот, этот сосед, электрик, 37-й, 38-й год ложился спать, а рядом мешочек с сухарями: ждал, что его арестуют.
После смерти Сталина очень много народу оправдали, это было массово. Вот тогда мой муж получил реабилитацию. Он уже был на свободе, но тем не менее, дела-то пересматривали. Так вот — я держала это дело в руках, там было три листочка и оправдательный приговор, что он в этом деле не виноват.
Ну так люди радовались, все радовались, и те, которых освободили, и которые их
знали. Вот, например, директор этого комбината в Улан-Удэ — я была
счастлива его видеть. Он был высокий, полный мужчина, красавец, а вернулся скелет. Он год был в тюрьме.
Когда мой муж вернулся из лагеря после десяти лет, он приехал в Москву к нам. Мы
выходили на улицу, он держал меня за руку — его рука дрожала, если напротив шел милиционер. Страх остался. Хорошо, что выжил! А сколько погибло, какие люди…

Про антисемитизм и хороших соседей

А все-таки люди были хорошие, дружеские очень. Вот когда мой муж вернулся и не имел права жить в Москве, у нас были эти соседи — этот самый электрик в Большом и Наталья Ивановна, она работала в парикмахерской. И когда посадили врачей, потом, когда это кончилось, и было по радио объявление, что они признаны невиновными, она зашла ко мне, расцеловала и говорит: «Циля, я знала, что они невиновны, и я не хотела тебе рассказывать, какие разговоры шли в парикмахерской — что евреи отравители, такие, сякие, что я только не слыхала про евреев! Я не хотела тебе говорить, я знала, что это неправда». А потом в третью комнату въехала пара, и эта Наталья Ивановна мне рассказывает, что вот та стерва говорит: «А ты знаешь, что они — евреи?» — «Я 10 лет знаю, что они евреи и если ты, сволочь, слово скажешь, в морду тебе дам».
А дочь Натальи Ивановны Леля была замужем за работником НКВД. И вот вызывают Лелю в милицию (а донесла другая соседка, еврейка) и спрашивают про моего мужа:
— Нам известно, что у соседки муж такой и сякой. Он сейчас в Москве?
— Что вы! Он где-то в Сибири работает, он там завербовался еще на два года
— А он приезжает?
— Очень редко, я даже его не видела.
— Когда он приедет, ты нам скажешь.
Она пришла домой и говорит маме и мужу, что так и так, ее вызвали. Муж - работник НКВД ей говорит: «Леля, они сейчас должны вернуться из города, они пойдут по нашему переулку, пойди, встреть и скажи, чтобы они повернулись, шли в другое место, не пришли домой ночевать» Я говорю, везде есть хорошие люди, даже в НКВД.


Следователь

Я кончила институт в Казани, у меня диплом Казанского университета, там, где учился Ленин. Приехала в Москву, мне дают направление в прокуратуру, следователем. И меня направили в Московскую область. В начале, в прокуратуре, где я должна была работать, работала одна женщина, старше меня, и она уже имела опыт. Считалось, что это была как бы опытная учеба. Она была очень интересным человеком, прекрасный следователь. Вот она допрашивает человека и говорит: «Вы врете, говорите правду». Я говорю: «Мария, как ты можешь так уверенно говорить?».
Она говорит: «Цилинька, поработаешь с мое, узнаешь, когда человек врет, а когда говорит правду». И начала работать следователем, всю войну проработала следователем. Ну, у меня были такие дела: растратчики. То, что полагается послать на фронт, они присваивали себе. Но все-таки это тяжелая работа, а для девушки, для женщины — тем более: ходить обыски делать, ходить в тюрьму допрашивать, арестовывать. Я пошла в военкомат, хотела, чтобы меня на фронт послали, а мне ответили так: «Юристов у нас на фронте хватает, нам ты нужна тут». И все, я осталась и всю войну проработала следователем. У меня уже потом был опыт, я понимала, кто врет, кто говорит правду, и, посмотрев на человека, могла сказать, что он из себя представляет. Этот опыт мне в жизни пригодился. Кончилась война, я ушла из прокуратуры, работала юрисконсультом — в министерстве торговли, в министерстве связи, такое юридическое бюро: это там, как я говорила, несколько человек работали и пошли на похороны Сталина. Ну и уехала уже. А тут прощай диплом мой. Где он, я не знаю.
А мой приятель Юра, когда он пришел с фронта, говорит: «Знаешь что, Циля, я тут иду на вечерний, учиться английскому языку. Давай пойдем вместе, мне будет веселее». Так я пошла и закончила там два года. И я тут начала давать уроки английского языка, частные, и все эти годы этим занималась. Недавно умерла моя последняя ученица.


Про мужа, отъезд, мать мужа

Кончилась война, я ушла из прокуратуры. Я сказала: я кончаю, не буду больше в прокуратуре работать. Я следователь была, но по гражданским делам, политических дел у нас не было… растратчики там всякие, такие дела я вела . Так тогда я сказала: я ухожу. Но тогда еще Сталин был жив. Я помню, как я выходила, я всегда смотрела – идет кто-то за мной или нет. Это был всеобщий страх. А он именно этим орудовал – вселить страх, и он вселял. А когда он умер, стало немножко легче. Конечно, не сразу, но, по крайней мере, вздохнули.
В 55-м я уже выехала. Мы были полгода в Польше и приехали в Израиль. Конечно, жили под страхом, все. Вот даже Ханаев, народный артист Советского союза – это самое высшее звание, он тоже жил под страхом, потому что когда я Жене сказала (Сталина уже не было), что вот мой муж хочет ехать в Польшу, он говорит: «Циля, уезжай, Циля, уезжай…»

Я вообще не хотела ехать из Москвы, но я понимала, что если муж тут отсидел 10 лет незаслуженно… И потом он не имел права жить в Москве. Перед нашим выездом его оправдали. Но до того, как он получил реабилитацию, он не имел права. Мы с ним ходили по разным сторонам улицы, не вместе, чтобы соседи не видели. Поэтому я с ним тогда согласилась ехать в Польшу.
А в Польше у него была мама, папа, сестра, брат, и его в Польше знали. Моя мама очень переживала, но она мне не сказала: «оставайся». Моей Кате было 5 лет, и я была беременна второй дочкой, шесть месяцев, я рискнула. Мне сказали: «Сумасшедшая, куда едешь? Ты знаешь, что тебя там ждет?». Я сказала: «Я поеду». И поехали мы в Польшу, полгода были там.
А в Польше было очень хорошо. Его приняли там. Дали шикарную квартиру в центре города, дали должность. Но мамочка его сказала: «Абрашенька, ты поедешь с нами в Израиль». Это было в 56-м. Я не хотела ехать, но поехала. Муж хотел, тут же мамочка его была: «Абрашенька, ты будешь жить в Холоне». А мама была для него святая: «мамочка сказала», «мамочка просила», «ты, Цилинька, пойди купи ей колечко, она сказала, что колечко ей хочется золотое…», «она сказала, она брошку хочет, Цилинька, пойди, купи ей…»
А я хотела, раз уж в Израиле, то в Иерусалиме, там климат больше подходит. Абрашенька приехал в Израиль. Полтора года мы жили в «мабара». Это были такие бараки, света там не было полтора года. Так что мне тут тоже пришлось непросто.
Он был меня старше на 12 лет, это я теперь только выяснила — он меня убеждал, что на 10, ему от этого легче было. Он был очень интересный человек, я его любила и теперь люблю.