Многие плакали, думали – небо упадет

5 марта 1953 года – официальная дата смерти Сталина. Советские граждане узнали об этом из сообщения Левитана.



Зинаида Шимоновна Сиганевич (1936 г.р.) рассказывает:
– Первые несколько дней после смерти Сталина народ был в напряжении. Сначала не знали, что с ним, он болел. Потом он умер, а все никак не сообщали. А потом, наконец, сообщили. Ну, не несколько дней, а несколько часов, наверное. Ну, когда он болел, тоже говорили: состояние приличное, то да сё, а потом – бах! Помер.

Я уже была немножко подготовлена – не плакала навзрыд. У нас в тот день была Марья Ивановна, жена сводного брата моей бабушки, и она плакала, обливалась слезами. Я обратила внимание, что бабушка не плачет, и тоже не плакала. Ну, умер и умер. Не то чтобы я считала, что вот злодей умер, но и не то что я считала, что это какой-то великий человек, просто кто-то умер. Но вообще мне было 17 лет, я была еще маленькая. Но я была настроена немножко против. Когда говорили, что товарищ Сталин сказал, и поэтому это правда, вот это я не воспринимала, потому что я все-таки логично мыслила… мне хотелось доказательств, что это правда, не потому, что товарищ Сталин сказал, а потому что это правда по каким-то другим признакам...

***

В архиве Свободы есть замечательная программа 1978 года – она записана к двадцатипятилетию со дня смерти Сталина. В программе принимают участие пятеро сотрудников радио – Ирина Каневская, Леонид Владимиров, Михаил Карташов, Леонид Пылаев и Алексей Ветров (ведущий). Смерть Сталина застала их в разных местах: Каневская была школьницей, Владимиров, арестованный в 1947 году по 58-й статье, был в лагере, Карташов оканчивал Военно-морское училище имени Фрунзе, Пылаев и Ветров уже эмигрировали из Советского Союза и были за границей.



Рассказы про смерть Сталина и прощание с ним часто включают в себя некоторые детали – устойчивые элементы, которые повторяются в воспоминаниях самых разных людей. И эта беседа – не исключение.
“Никто ничего не мог сказать, но у всех бегали глаза”, – говорит Леонид Владимиров, находившийся весной 53 года в лагере. “Мы переглядывались, пересматривались, переговаривались вполголоса” – вторит Михаил Карташов.
Публичные слезы и те самые особые взгляды – при полной невозможности сверять ощущения и говорить вслух – одна из таких деталей.

Вот и Лев Николаевич Краснопевцев (1930 г.р.), главный фигурант “дела Краснопевцева”, арестованный в 1957 году за антихрущевскую листовку на 10 лет, вспоминает этот день и говорит о тех же настороженных взглядах:
– Умер он 5 марта, а объявлено было 6-го. Я прихожу в райком на работу – я работал инструктором по высшим учебным заведениям, – а там кое-кто плачет. И нас отправляют по нашим организациям, чтобы мы смотрели как-то, что там происходит, сигнализировали и прочее. Везде было спокойно, кроме Института Гнесиных, где очень много было чувствительных женщин, и там были слезы перед портретом Великого Вождя. Я прихожу в райком, там как-то все спокойно, но какие-то взгляды бросают люди друг на друга, какие-то особые...

***

Другой важный элемент, кочующий из рассказа в рассказ, – обсуждение и градация “кто как плакал”. Я всю жизнь знала нашу семейную байку о том, как брат прабабушки спрашивал ее с нажимом: “Фаня, а ты что плакала?” – Она ответила: “Ну как, боялась, хуже будет”, – а он ей на это сказал в сердцах: “А я – что это не случилось десять лет назад”.

Мой друг, филолог Кирилл Осповат, рассказывает свою семейную легенду так: “Мой дед, еврей, 1910 г.р., военный юрист, во время войны – армейский прокурор на фронте, Сталина возненавидел еще там, но до весны 53-го молчал, не делился даже с близкими. Когда хозяин дал дуба, бабушка моя вместе с семилетней дочерью, моей матерью, заплакали, и тут только дедушка рявкнул на них: чего плачете, дуры, тиран умер!”

Я знаю обе эти истории, свою и Кирилла, очень давно – а сейчас, читая интервью очевидцев тех событий, я нахожу десятки совпадений и пересечений; в рассказе Цили Григорьевны Куликовой наши с Кириллом истории, по сути, суммируются:
– Настолько был психоз, вот я уже говорила, что я девушкой критиковала – но тут мы с мамой тоже сидели дома и плакали. Папа пришел с работы и говорит: "Дуры, что вы плачете?! Тиран умер. Надо плакать, что он десять лет назад не умер".

Это не взаимное цитирование и не аберрации памяти.

***

Еще один лейтмотив траурно-похоронных рассказов – общая потеря разума. Слова “психоз”, “гипноз” и “истерия” – в каждом воспоминании. В архиве Свободы есть запись: литературовед, писатель и переводчик Дмитрий Сеземан говорит о дне похорон:



О той же дикой иррациональной идее увидеть рассказывает в “Подстрочнике” и Лилиана Лунгина: “Я думаю, что это массовый гипноз. Что люди как-то заражали друг друга. Все хотели обязательно его увидеть. Это безумное, сумасшедшее какое-то желание – увидеть его в гробу – владело огромными массами...”

Как формировались эти воспоминания, в какой момент возникли в них не самые характерные для той эпохи слова и понятия (гипноз-психоз-истерия; Циля Куликова в какой-то момент произносит “это мое сознание так говорит”), как они подпитывались позднейшими исследованиями-разоблачениями и подпитывали друг друга и рождали общий мифологический пласт? Трудно датировать появление этого механизма, но можно его отрефлексировать. И некоторые из интервьюируемых вполне осознанно это делают: “Я с тех пор так много читала, что уже трудно отличить то, что я тогда чувствовала, от того, что я просто знаю”, признается Зинаида Сиганевич.

“Я была счастлива, что он умер, – продолжает Лунгина. – И Сима (Семен Лунгин, муж Лунгиной – прим. ред.), в общем, разделял со мной это чувство. Но все-таки мы тоже решили пойти посмотреть. Стыдно сказать, но это было так. Да. Хотя няня Мотя, очень важный человек, появившийся тогда в нашей жизни, простая деревенская женщина, о которой рассказ впереди, отговаривала, считала это чистым безумием и с презрением говорила: "Да что вы беспокоитесь? Собаке собачья смерть".



***
Уничижительное отношение к смерти кровавого тирана – еще один архетипический штрих. В документах прокуратуры за 53 год добросовестно перечисляются приведшие к аресту презрительные высказывания советских граждан по поводу болезни и смерти Сталина.
– Подох.
– Туда ему и дорога.
– Хватит, попил нашей крови.
– Собаке собачья смерть.
Отдельный – и существенный – процент составляют те, кто оперировал фразой “Умер Максим, ну и х.. с ним”, это прямо целый пласт.

***

Вспоминает Циля Куликова:
– Когда умер Ленин, мне было пять лет. Мой папа никогда не был коммунистом,
наоборот, он говорил – это голодранцы, это босяки. Но уже перед войной даже
он сказал: "Если бы Ленин прожил еще десять лет, Россия была бы не такая, а
другая". И когда умер Ленин, он лежал в Колонном зале Дома Союзов пять дней и пять ночей. И туда ринулась вся Москва, хотя тогда, конечно, в 24 году, в Москве не было такого большого населения. Но с детьми пускали без очереди. Может быть, поэтому, а может быть, мама и папа просто хотели, чтобы я видела и запомнила Ленина, – они меня взяли.
Когда мы подошли к Колонному залу, папа меня спустил, взял за руку. Подошел солдат (там охрана была) и говорит: "Девочка, ты пришла посмотреть на товарища Ленина?" Папа говорит: "Да, конечно, мы хотим, чтобы она посмотрела". Солдат меня взял на руки, внес в этот Колонный зал, Ленин там лежал на каком-то престоле, обошли, и он мне сказал: "Девочка, запомни на всю жизнь, ты видишь Ленина". У меня вот и сейчас слезы, так это было трогательно. Вот так было с Лениным.

А со Сталиным было так – 5 марта объявили, что он умер, и психоз был какой-
то: пойти попрощаться с товарищем Сталиным. И все ринулись в Колонный зал Дома Союзов. И мы с работы – три девочки и я, всего четверо, – ринулись посмотреть на Сталина. У меня даже было желание взять с собой мою старшую дочку, Катю, которой было тогда два с половиной года, как меня взяли Ленина смотреть. А мама моя была большая умница. Она сказала: "Цилинька, ни в коем случае. Я Катю тебе не дам. Иди". Ну я пошла. Давка была невозможная. Мы дошли до Сретенских ворот, и там был магазин со ступеньками. Мы чудом успели вскочить на эти ступеньки, и тот, кто там работал, открыл нам дверь и сразу запер ее за нами. Мы там стояли четыре часа, не могли выйти – такая давка была, со всех сторон. И мы видели, как душили людей. Как их поднимали, передавали куда-то и где-то бросали. Вот, что я видела, вот, что я запомнила.

***
Вот это “чудом” – вскочить на ступеньки, нырнуть во двор, быть схваченным за шкирку и потому спасенным (как правило, каким-нибудь военным) – устойчивый элемент всех рассказов о предпохоронной ходынке.

Вспоминает Эстер Гессен:
– Я в то время была беременная, и в день похорон меня чуть не задавили. Когда мы пришли на работу, нас собрали, сообщили эту печальную весть и отправили домой. Живу я на Тверской, а работа у меня была на улице Кирова, как тогда называлась, напротив главного Почтамта. Я пошла домой, а к тому времени уже труп Сталина выставили в Колонном зале. Очередища, толпища выстроилась невообразимая. А я привыкла, что я на работу и с работы ходила пешком по бульварам. И вот я по бульварам шла и попала в эту дикую толпу, и меня чуть не задавили! А у меня было уже такое довольно видное пузо. И вот, когда я уже почти попрощалась с жизнью, какой-то мужчина, военный, увидел мой живот, выхватил пистолет, схватил меня за руку и, размахивая этим пистолетом (потому что иначе было невозможно через эту толпу пробраться), вытащил меня оттуда и втащил в ближайший двор. И сказал: "все, не возвращайся туда". А я ему: "Вы с ума сошли, еще бы я туда вернулась". Я буквально за него молилась потом. Когда я вернулась домой, все были в жуткой панике, а муж уже бегал по городу и меня искал. Так что, в общем, не хоронила я Сталина.

Рассказывает Екатерина Васильевна Качуровская (1926 г.р.)

– Нам сказали, что строем пойдем. Мы вышли, построились в Банном переулке – мы там работали, в Гипромясе, я там была конструктором-чертежником. Все движение в городе было остановлено. Все вышли на работу, всех дружно отправили туда. Народу было какое-то невероятное количество. Вся Москва, за исключением некоторых, которые ненавидели и не хотели даже видеть. А так весь народ пошел к Колонному залу. Я никогда не видела такого.
Мы сначала шли спокойно, но как-то быстро потеряла тех, с кем вышла. Вроде только что был тут – и вдруг уже не видишь. Со всех улиц входили люди. И уже до конца улицы тебя несли. Шли мы очень медленно. И никто этим потоком не управлял. Никого не было.
Это был грустный день. Многие плакали, думали – небо упадет. Мы должны были пройти по улице Большая Дмитровка. Тут мы встретили еще одну волну. Нас прижали, всю колонну. Уже никаких знакомых рядом не было. Мужчины кричат, женщины пищат, когда их давят. А я чувствую, что я ухожу вниз и ничего сделать не могу. Никаких телодвижений не в силах совершить. Может быть, я плакала, может быть, я кричала. Но кто-то, сильные руки, меня схватил и вытянул наверх, снизу из этой толпы. Он понял, что я ухожу вниз. У меня ноги уже не доставали до земли. И меня постепенно вниз затягивало. Кто меня вытянул, как – я не видела. Я ему даже "спасибо" не могла сказать. Он меня как-то вытянул и отбросил. Там такая чугунная ограда, я за нее схватилась. Это мой конечный путь. Я уже дальше не смогла пойти.
Я не помню, сколько я там провисела – но долго. Мимо меня неслось море людей, качающихся.
Как и когда я домой пришла, не помню. Как неделю проболела со сдавленной грудью – не помню, но знаю, что это было. Лежала неделю, на больничном. Я же не могла пропустить. Через неделю пришла на работу. Уже потом разговоров было много. Что согнали как стадо баранов. Что больницы были переполнены. Говорили, что многих растоптали. Были жертвы. Уже потом разговоров было много...

***
Потом – важное слово. Потом действительно было много чего, потом – очень постепенно – стало преодолеваться то молчание, которому заменой были особые взгляды.

– Для меня конец эпохи Сталина начался уже в сам день похорон, – говорит Зинаида Сиганевич. – Свобода стала ощутимее, когда стали появляться люди. Это я помню, и это было очень заметно. Стали появляться люди из лагерей, вот приехали там какие-то знакомые Рубиных, наших приятелей. Фрида Рубина была соседка, ну, не соседка, на нашей улице жила. К ней приехал какой-то из ссылки. Потом стали появляться статьи в газетах. Но главное – прекратились эти жуткие фельетоны на антисемитские темы. Это было очень заметно, ведь они появлялись каждый день в газетах. А потом там на улице печатали и развешивали газеты на всех углах, всегда стояли на улица люди и читали их. И тут, конечно, обсуждали их, мол, опять такой-сякой жид. А тут вдруг кончилось это. Это было очень заметно. Фельетоны кончились, потому что редакторы смекнули, что уже хватит.

***

Сотрудники Свободы – Ирина Каневская, Леонид Владимиров, Михаил Карташев, Леонид Пылаев и Алексей Ветров – заканчивают свою программу к двадцатипятилетию со дня смерти Сталина обсуждением именно того, как и когда они поверили в перемены.



Я слушаю Михаила Карташова, который рассказывает про свой момент перелома: когда ему поручили рассказать матросам о “преступлениях времен культа личности”. Очевидным образом это было уже в 56 году. “Между прочим, тогда я вступил в партию” – добавляет Карташов. А я вспоминаю, что в мемуарах Льва Николаевича Краснопевцева я читала почти те же самые слова: “Реформаторские настроения в руководстве страны породили у меня некоторые иллюзии насчет позитивных перемен. Я не хотел упускать возможность участвовать в этой работе и, несмотря на глубокие теоретические разногласия с официальной доктриной, в 1955 году подал заявление в кандидаты в члены КПСС”.
В отличие от Карташова, Краснопевцев не уехал за границу. В 1957 году он и восемь его друзей-единомышленников были арестованы и привлечены к уголовной ответственности и проходили по так называемому Университетскому делу (или "Делу Краснопевцева"). Все они были приговорены 12 февраля 1958 года Московским городским судом к длительным срокам заключения в исправительно-трудовых лагерях (ИТЛ) на основании ст. 58-й, п. 10, ч. 1 и п. 11 УК РСФСР.

Интервью с Львом Краснопевцевым читайте завтра.


Зинаида Сиганевич. Фельетоны прекратились, когда редакторы смекнули, что хватит. Интервью Эстер Хаит