В книге поэта, прозаика, эссеиста, критика и переводчика Александра Скидана "Сумма поэтики" собрана некоторая часть критических работ, написанных и опубликованных им в разных изданиях за последние десять лет. Из всего относящегося к годам более ранним автор включил сюда единственный текст – "Голос ночи", о Константине Вагинове, который вошел в свое время в сборник эссе 2001 года "Сопротивление поэзии". Это, разумеется, неспроста: Вагинов для него – явно из числа ключевых героев, и размышление о нем – программное. Настолько, что позволяет многое понять и в сборнике 2013 года, и в задачах автора в принципе. То, какие ключи он подбирает для осмысления своего предмета, способно сказать нечто существенное о том, как он видит поэзию вообще.

Если пытаться очертить тип персонажа, культурного героя, интересного Скидану-исследователю (а диапазон занимающих его фигур широк – по собственным его словам, от Елены Фанайловой и Аркадия Драгомощенко до Пола Боулза и Кэти Акер), я бы предположила, что это, прежде всех прочих, – люди (так или иначе понятого) разрыва: те, кто разрывает сложившиеся инерции письма и мышления (как говорит сам Скидан в первом же тексте сборника, посвященном Андрею Николеву, – "инакопишущие, те, чье письмо выходит за пределы актуального порядка истины"), или те, кому приходится работать в условиях больших культурных, а то и цивилизационных разломов – в ситуациях, когда смысловые и словесные матрицы, действовавшие до тех пор, распадаются сами собой. Впрочем, эти два типа могут и совмещаться в одном лице (и ключевой его герой, Вагинов, – как раз таков). И это касается отнюдь не только новейшего времени: разрывы и разломы важны ему в поэзии как таковой. Даже в "Слове о полку Игореве" он обращает внимание на "взрывную, гетерогенную поэтику".
И это тем более важно, что ведущий предмет наблюдений автора – если опять же продолжать разговор о занимающих его вопросах, организующих всю, казалось бы, разнородность анализируемого им материала, – ситуация исчерпанности прежних поэтических языков, в которой по сей день находится литература (наша – не в меньшей степени, чем западная, разве что в ней это заметно менее отрефлектировано) и в которой, кстати, Скидану – как поэту – приходится работать самому. Вопрос, на который он ищет ответ – всеми доступными ему средствами, и критическими, и поэтическими: как возможна поэзия в ситуации невозможности поэзии?

На такой вопрос, понятно, раз и навсегда не ответишь – отвечать на него приходится постоянно и всякий раз на конкретном материале. Если посмотреть на то, как Скидан понимает поэзию, то, пожалуй, как раз она, в силу собственных особенностей, особенно пригодна для существования в ситуации языкового кризиса – куда более, чем прочие культурные практики. Более того, она, кажется, попросту требует невозможности как своего условия и в ситуации возможностей и благоприятствования – если только не ломает ее – вырождается. Поэзия лишь тогда настоящая и соответствует собственному заданию, когда она – некоторое "нет" исходным заданностям. "В начале, – пишет он, имея в виду начало русской поэтической традиции, но рассматривая его всего лишь как пример тенденций более общих, – всегда уже некоторый разлад, разлом традиции".

Поэзия для него – работа не столько со словами как таковыми, сколько с "порядком истины" (один из, пожалуй, магистральных путей такой работы), с видением, переживанием и устройством мира как таковым – с "рамками социальных, логических, языковых норм". О нет, поэзия в его представлении ничуть не автономна – напротив, "поэтическое высказывание несет в себе следы бессознательно усвоенных властных практик, наличного соотношения сил, социальной стратификации, военных стратагем и т.д., одним словом – политического "бессознательного" своего времени", но именно потому ее сущность – сопротивление всему этому: "…одновременно из этого времени выламываясь (и разламывая само это время". Таким образом, эстетическое для Скидана неотделимо от этического и политического – и именно их "переплетениями и переопределениями" он в книге и занимается.

Вообще-то, формально говоря, поэзии как таковой (почти исключительно русской; иноязычный герой там лишь один, да и тот, по собственному определению, russkij poet – Пауль Целан) в книге отведен только один раздел – первый. Герои его – люди очень разного масштаба и представители разных культурных эпох, которых объединяет, пожалуй, действительно только работа на разломах; чувство, если не осознание, принципиальной парадоксальности слова, необходимости для него, чтобы быть самим собой, сопротивляться диктующей порядки культурной среде – "преодолев влияния и инерцию культурной традиции, стать самим собой". Это, с одной стороны, Андрей Николев, Константин Вагинов, с другой, тут же, – известные существенно меньше Владимир Кучерявкин, Игорь Жуков; далее – Сергей Завьялов, Шамшад Абдуллаев, Елена Шварц, "женская поэзия" как явление, Александр Бренер с Барбарой Шурц, Кирилл Медведев, Александр Введенский, Аркадий Драгомощенко и, наконец, за Целаном – Осип Мандельштам, у которого рассматривается одно-единственное стихотворение. Вот так, без иерархий, без хронологии – в том только порядке, в каком о них писалось, что волей-неволей укладывает всех персонажей (хотя бы уже в читательском воображении; но, думается, не только в нем) в русло одного процесса.

Второй раздел посвящен прозе, причем не только художественной, но и исследовательской: среди героев этого раздела – Роман Тименчик с его книгой "Ахматова в 1960-е годы"; как русской: Андрей Башаримов, Виктор Пелевин, Борис Кудряков, Василий Кондратьев, так и иноязычной: Мишель Уэльбек, Гертруда Стайн, Кэти Акер, Пол Боулз. И это, надо думать, симптоматично для скидановского понимания предмета, поскольку, по его разумению, процессы в отечественной и зарубежной словесности (скорее, в отечественном и зарубежном смыслообразовании) происходят в конечном счете одни и те же. О третьем разделе скажем особо.

Представление о поэте и поэзии у Скидана, похоже, романтическое. В этом смысле он – в полной мере человек модерна (вполне возможно, и смысловая его работа тоже вписывается в задачи модерна – что неудивительно, ибо у нас в отечестве эти задачи не то что еще не решены, но, пожалуй, вряд ли даже продуманы как следует). "Абсолютная разорванность" (основополагающая, в представлении автора, черта современности) – проблема узнаваемо постмодерная – проживается и продумывается им во многом в модерном ключе. Впрочем, взаимоналожение культурных времен – само по себе явление очень российское, с нашими вечными (и неизбежными при усилиях "догонять" кого бы то ни было) "запаздываниями", не говоря уже о том, что очень плодотворное.

Осознавая романтические корни этой позиции – по крайней мере, ее наиболее внятной и поныне влиятельной формулировки, Скидан отказывает ей в романтической специфике, утверждая ее универсальность, надысторичность: поэт – изгнанник по определению, "и это – не романтическая фигура, не исторический "диспозитив", вызванный к жизни особыми – преходящими – обстоятельствами (тирания, государственный произвол). Стихотворение уже само по себе есть изгнание из мира, и отдающийся безобидной, вроде бы, поэтической игре свидетельствует тем самым о готовности пребывать вне закона, вне порядка истины и поддерживающей ее коммуникации, быть выброшенным вовне, в том числе самого себя".

Вопрос, на который он своей книгой отвечает – из самой сердцевины модерна, "детский” вопрос Гельдерлина": "Зачем поэты в скудное время?" И отвечает, да: в ситуации, когда "Музыка / кончается, / язык / заплетается" (Андрей Монастырский) – "тогда, когда все уже сказано, все мифы развенчаны, боги умерли или ушли навсегда и произведению искусства нечего сказать, оно может лишь указать на эту исчерпанность, эту пустоту, в которой теряется и оно само, чтобы, парадоксальным и зримым образом, стать опытом нескончаемого блуждания".

Однако само указание на "исчерпанность и пустоту" оказывается значимым – даже, пожалуй, необходимым – культурным жестом.

Поэт у него – культурный герой, миросозидатель, образователь связей и самих, кажется, их возможностей (затем и нужна поэзии невозможность – как вызов и стимул. В истоке самого "Слова о полку Игореве" – точно так же, как в "Нашедшем подкову" Мандельштама, – Скидан усматривает "вопрошание о невозможном начале".). Это он, поэт, ищет и создает языки в ситуациях безъязычия. Для поэта "время невзгод – удача, и притом неслыханная".

"Невозможное, – пишет Скидан, — единственное достояние и участь поэта". "Поэзии, – утверждает он, – еще предстоит изобрести способы пребывать в сердце этой абсолютной разорванности, вынести ее как открытость будущему".

Но в книге есть еще и третий раздел – о взаимодействии и взаимовлиянии литературы и несловесных искусств; шире – слова и несловесного. Так и хочется сказать, что он – самый интересный, если бы повернулся язык отказать в яркости двум предыдущим. Не то чтобы Скидан, как выразился о нем редактор книги Кирилл Корчагин, "не замечает границ" – он, скорее, хорошо видит, как, по каким линиям и почему они пересекаются. Тут он рассматривает, отчего нуждаются друг в друге и чем могут помочь друг другу поэзия – и электронная музыка, фотография, живопись, перформансы, видеоарт. В этом же разделе Скидан анализирует и взаимоотношения с визуальными искусствами и техниками исследовательской мысли – одна из его глав посвящена выпуску "Тетрадей по аналитической антропологии" под редакцией Валерия Подороги. Сюда же попадает анализ русского перевода книги Ролана Барта "О себе самом" (есть такая французская книжная серия), вышедшего у нас под названием "Ролан Барт о Ролане Барте" (роль несловесного здесь, должно быть, играет сама излагаемая и анализируемая жизнь автора-героя).

Скидан – из тех, кто осознает принципиальную нестабильность культуры – особенно, хотя и не исключительно, новейшего времени – и вырабатывает стратегию интеллектуальных действий в ее условиях. Причем эта нестабильность осмыслена как не то чтобы норма, но, во всяком случае, естество вещей (а не как патологическое состояние или вообще как что-то такое, чему надлежит – и возможно – быть преодоленным – в пользу той или иной, более "правильной" стабильности). По крайней мере, неравновесные (хочется добавить: и катастрофические) состояния культурной среды ему существенно интереснее прочих.

Однако он отчетливо видит линии пронизывающих культурное целое связей. Те самые неравновесные состояния, которые занимают его более всего, Скидан прослеживает одновременно в разных областях, как явления именно общие, "средовые": "Мутирует, – замечает он, говоря о девяностых годах, – среда обитания, мутирует язык. Смещается центр творческой активности. Можно заметить это по состоянию дел в филологии и, еще больше, в семиотике…" То, что происходит в гуманитарной мысли, имеет прямое отношение к происходящему в поэзии в частности и в языке вообще, и наоборот – причем эта связь не пропадает и в те периоды их истории, когда они вдруг почему-то, как в те же девяностые, перестают друг другом интересоваться (когда "мыслители больше не обращаются к лингвистическим моделям и поэтическому языку за обоснованием своих концепций и методов", а сами эти методы, напротив того, перекочевывают "в анализ иных, невербальных практик") – она всего лишь становится менее явной и более сложной.

Что до поэзии, то она, похоже, – тип работы с реальностью. И, видимо, не обязательно словесный. Затем ей и нужны контакты с "перформансами и мультимедиа": в них она "ищет воссоединения с ускользающей из-под ног основой, той чувственной реальностью, оборачивающейся ирреальностью, которая и была ставкой во всех художественных революциях XX века".
Итак, Скидан явно воспринимает культуру именно как целое – о чем свидетельствуют его работы о взаимодействии поэзии с иными искусствами, интеллектуальными областями и практиками. По отношению к этой целостности любая разорванность оказывается в конечном счете вторичной. А что до "исключения" поэзии из новой реальности, в моделировании которой нынче более всего преуспевают визуальные искусства (в них и переместился, по словам Скидана, "центр творческой активности" сегодняшнего человека) – так это вообще настолько не ново, что уж не антропологическая ли константа? "Разве не изгонял поэтов из города еще Платон? От Овидия до Данте, от "я всеми принят, изгнан отовсюду" Вийона до "мы в изгнанье" Гельдерлина, от Тассо на цепи до Паунда в клетке, от "все поэты – жиды" до скитаний Целана, – разве не встречаемся мы с одной и той же фигурой исключения?"

Нет, выходы из "абсолютной разорванности" здесь не предлагаются. Но важно, что у этой разорванности, даже если она абсолютная, есть – и чувствует все ее части и стороны – сердце.

Александр Скидан. Сумма поэтики. – М.: Новое литературное обозрение, 2013. – 296 с.