Елену Котову выпустили на неделю раньше. Это последние ее записи о жизни в больнице им. Алексеева, где она принудительно проходила судебную медэкспертизу. Котова два года находится под следствием британской и российской полиции. Ее обвиняют в участии в коррупционном скандале, свою вину она оспаривает. Дневник Котовой можно прочитать здесь

14–15 апреля, воскресенье – понедельник

Два дня выходных занималась английской редактурой. В понедельник началась движуха среди врачей, означающая, что меня, скорее всего, готовят к выписке.

– А вы уверены, что хотите выписаться побыстрей? – спрашивает меня наблюдающий врач.
– Уверена.
– А зачем? Вы выйдете, вас следствие начнет кошмарить. Может быть, вам лучше тут побыть, отдохнуть, сил набраться.
– У меня жизнь одна, и лишняя неделя, потраченная на больницу, мне, правда, не нужна.
– Вы уверены, что у вас есть силы бороться дальше?
– Я уверена, что у меня нет разумной альтернативы.
– Но, может быть, вас все же подлечить?
– От чего?
– Уверены?
– Уверена. – Разговор начинает идти по кругу... – Моя творческая командировка себя исчерпала. Уже все, что можно было, я отсюда вынесла.
– Тогда настраивайтесь на новый этап.

Дел за гланды. Нельзя ведь сказать, сколько у меня будет хотя бы относительно спокойного времени после выхода! Возможно, нисколько. А надо срочно отсылать английскую редактуру. Работы над ней, казалось, было немного. Текст великолепный, местами я так хохотала, как будто читала впервые, столько сарказма и сленговых шуточек внедрил в мой текст редактор. Это я о романе "Легко!", который по-английски теперь называется Easy. Когда я писала его по-английски, он назывался Keeping It Easy, у меня не хватило бы самоуверенности в обращении с английским, чтобы назвать книгу просто Easy… Дойдя до последних глав, вижу, что мой редактор вошел в раж настолько, что от себя придал развязке форму отвязной жести с натуралистическими подробностями, тогда как в моем исполнении это был ироничный фарс.
Добила редактуру, написала гневное письмо редактору – пусть, гад, меняет концовку, – вернулась к авторской правке четвертого романа "Период полураспада".
Уже ничего не вижу, никого не слышу. Все. Творческая командировка окончилась. Я выключилась из мира Кащенко, это произошло само собой.

…Окончен бал, погасла свечка… Опыт бесценный. Нужен ли он мне, как спросил меня вчера психолог? Не особо, но раз уж выпал, надо выжать из него все максимуму.

17–18 апреля, среда – четверг

Ощущение, как в самолете, когда после девятичасового полета над Атлантикой томительно, бесконечно тянутся последние полтора часа полета: в салоне уже духота, все вкусное закончилось, на полу валяются ошметки целлофановых пакетов.
В четверг жду комиссию, которая признает меня в полдень психически здоровым человеком – какой сюрприз! Хожу по коридорам, уже отстраненно смотря по сторонам.

Девятое отделение Кащенко – слепок нашего общества. Половина его населения не отдает себе отчета в том, что происходит с ними, с миром, что станет с их детьми, о любви к которым они готовы говорить часами. Особенно когда больше говорить не о чем… Депрессии, повторяющиеся год за годом, приводят их сюда вновь и вновь. А сколько таких же, которых их депрессии сюда не приводят? Вопрос обстоятельств и случая. Психозы, вызванные мужьями, сидящими в тюряге или только что вышедшими из нее… Двухкомнатной квартирой в Выхино на семь человек, включая парализованную мать и двух младенцев, рожденных дочерьми неизвестно от кого... Нехваткой денег на телефоне даже для одного звонка, вонючим подъездом, сыновьями, вернувшимися из армии и сидящими сутками в интернете, не желая ни учиться, ни работать... Инвалидностью в тридцать восемь лет, отсутствием зубов во рту и даже потребности их вставить. Вы думаете, это отбросы общества? Нет, это москвичи… Дороги-е-е мои москвичи-и-и…
Половина из остатка – ушедшие в наркотики и алкоголь. Навряд ли они оттуда вернутся. Лечить их бесполезно, не лечить невозможно. Три недели я наблюдала, как они уходят и вновь попадают сюда, как истерят и плачут, как в часы "просветления" их организм бесперебойно вырабатывает агрессию. Они, да и почти все остальные не могут и не хотят читать. Они не способны себя занять, разве что слоняться по коридору, сидеть на корточках с сигаретой или пялиться в телевизор. Они источают миазмы злобы, покоящейся на уверенности в собственной исключительности, ведь это их тела закручивают зеленые искры, унося их в ямы, ведущие вверх. Их злоба безадресна, да, в сущности, и безлика. Нет у нее лица! Она безотчетна, бесформенна и беспричинна…
Еще четверть – выживающие из ума старухи, когда-то прошедшие длинный, наполненный, наверное, смыслом жизненный путь, по-скотски упрятанные родственниками на казенное содержание в психушке, но легко и быстро превратившиеся в ее типичных пациентов. Они радуются лишнему куску хлеба, выпрашивают добавку каши или утягивают тарелку у соседа. А те, кто не утягивают, а получает их от других, иногда благодарят, но чаще нет. При этом едят и те и другие с одинаковым удовольствием, хотя я не понимаю, зачем, семидесятилетней даме съедать на завтрак две тарелки каши, два куска сыра и четыре ломтя белого хлеба.
И последняя, самая маленькая группка – существа с незаурядными личностными качествами, тоньше многих чувствующие окружающий мир и сломленные его бременем. Это и уверенная в своих качествах сверхчеловека "разведчица", в глазах которой за наглостью прячется страх понимания, которое она скрывает даже от себя. Понимания, что может и не выйти, ведь она асоциальна, она ничего не способна вызвать у окружающих, кроме отторжения. Как ни парадоксально, сюда относится и ангел Аля, умилявшая меня и всех нас своей трогательной доверчивостью, беззащитностью и так раздражающая нас всего две недели спустя заботой о собственной болезни, поскольку больше ей заботиться не о чем. За три недели с ней не случилось чуда, и ее психика столь же больна, как и раньше. Ей не выжить в мире, в лесу, на природе, ей место в клетке девятого отделения, где о ней и о ее болезни заботятся другие.

Никто из них палец о палец не стукнул, чтобы изменить окружающий мир или хотя бы понять его. Им всем в нем комфортно, они принимают его как данность, не задумываясь о существовании иных миров. Я могу мыть туалеты, ванные для них, я могу делиться с ними конфетами и куревом. Но я утратила способность им сострадать и помогать. Я пыталась этим заниматься в течение трех недель и уверилась, что им это не поможет, ибо просто не нужно.

Но трех-четырех поистине хороших, тонких и умных людей я тут встретила. Их непросто было разглядеть… Сегодня утром обратилась к той самой лютой рыжеволосой медсестре. Ах, забыла я рассказать историю о клубнике! Ну да и бог с ней, это уже не добавит новых красок…

– Мы с вами можем больше и не увидеться, если все по плану… Вы же до четверга не придете, – я протягиваю ей руку…
– Да, – она не изображает удивление: "А что будет в четверг, а почему вас раньше выписывают?", она пожимает мою руку и произносит:
– Здоровья вам и чтобы все у вас складывалось хорошо.
– Спасибо. Рада, что встретила вас. У вас редкий ум и невероятное чувство юмора.
– Это хорошо или плохо? – лукаво прищурясь, спрашивает медсестра.

Вот и комиссия позади. Мне приносят одежду, в которой я поступила сюда: пальто, сапоги, шарф... Это было глубокой зимой, а сейчас весна, почти лето. Складываю все в сумку, достаю из нее одежду, которую принес сын – он сидит под дверью – узкие джинсы, туфли Louboutin, тонкий топ и пиджак. Девчонки вокруг плачут.

Это сентиментальность, тюремный синдром, размазывание слез по щекам в замкнутом пространстве, до которого на какой-то период сузился твой мир! Что за душещипательная мелодрама!
– Девчонки! Не реветь. Нет причин…
– Ленк, без тебя будет так трудно. Ты не представляешь, как ты нас поддерживала! Кто будет нам мозги вправлять, собирать нас, когда мы расклеиваемся… Мы так подзаряжались твоим оптимизмом. Мы так рады за тебя, что ты уходишь.
– Девчонки, вы, главное, лечитесь. Вы такие хрупкие… О себе думайте, заставляйте себя быть счастливыми… Звоните, когда будет совсем тоскливо. Я приеду, дам подзатыльник, чтоб взбодрить.

Мы целуемся, повторяя эту и разную другую чушь. Чувствую, что у меня сейчас тоже начнет щипать в носу, тороплюсь. Сумка через плечо, последнее "пока, обнимаю всех"… Я за дверью. Сын забирает сумку, мы выходим из корпуса. Сухой, пыльный, жаркий воздух… Туфли чуток жмут – отвыкла за три недели от каблуков, от узких лодочек, разболтала ноги в тапках.
– Юр, дай я тебя под руку возьму..
– Да уж, мамсик, цепляйся. С твоей головой еще навернешься… Голова кружится?
– Ага. Намного хуже стало за три недели, без движения и воздуха, – я пытаюсь глотать ртом воздух, а он не проходит в грудь, стоит в горле.
– Пройдет, мамсик, точно говорю…
– Конечно, пройдет, сынок. А машина далеко? У ворот? – Я чувствую, как лоб покрывается испариной, чувствую сердцебиение, практически тахикардию, слабость в ногах…. – Сейчас в машину сядем, отойдет.

И тут сзади слышатся крики. Оборачиваюсь. Наше огромное двустворчатое зарешеченное окно курительно-ванного "салона". Шестая палата в полном составе прильнула к решеткам. Через решетку протягивают руки, машут мне, крича:
– Леночка, не возвращайся сюда, только помни, что мы тебя любим!..
– Девчонки, я тоже вас люблю! Берегите себя!