Божественный тенор: Книга о Михаиле Александровиче

Иван Толстой: Вундеркинд Михаил Александрович начал свою певческую карьеру с вершины – в 9 лет он получил европейскую известность. В 18 стал самым молодым кантором в истории. За годы жизни в Советском Союзе спел в 6000 концертах, из них 600 раз на фронтах Великой отечественной. Он стал единственным в истории кантором, получившим высшую государственную награду из рук Сталина.

В конце прошлого года в издательстве «Весь мир» вышла книга, посвященная знаменитому певцу, - «Шесть карьер Михаила Александровича». Ее автор – Леонид Махлис, филолог, журналист и переводчик, многолетний сотрудник Радио Свобода, проработавший в Мюнхене почти четверть века. Наши слушатели со стажем наверняка помнят его голос. Махлис – зять Александровича.

Леонид, расскажите, пожалуйста, о чем книга, кому посвящена, почему этому человеку? И почему оказалось, что при всей его знаменитости, эта книжка о нем первая?

Леонид Махлис: Первая. Эта идея не новая — написать книгу о великом певце. Попытки такие делались несколько раз в более суровые времена, начиная с конца 40-х, и никогда не удавалось довести эту идею до конца. Одна из попыток была сделана другом Александровича Александром Вольским, адвокатом, который написал, по крайней мере, подал заявку в МузГИЗ в начале 50-х, и ему отказали, ссылаясь на то, что поскольку речь шла о вундеркинде, родившемся и выросшим в буржуазной Латвии, директор издательства МузГИЗ настаивал на том, чтобы в книжке, если она выйдет в свет, судьба вундеркинда была показана, как эксплуатация детского труда, что нормальный талант не может развиваться в буржуазных условиях. Поразительно было то, что Александр Вольский тогда вошел в конфликт, в клинч — это было начало 50-х, подчеркиваю, написал открытое письмо директору МузГИЗа, обвиняя его в невежестве. И этим дело кончилось.

Были и другие попытки. Понадобилось без малого 60 лет, чтобы эта идея наконец как-то воплотилась и была реализована. Впервые эту мысль подал мне композитор Хренников. Это было в 90-м году, я пришел к Тихону Николаевичу в Москве во время своего первого приезда после длительной эмиграции, передать подарки от Александровича, его воспоминания и пластинки. Он пролистал мемуары Александровича, прочитал мое предисловие к этим мемуарам и сказал: «Вы неплохо пишете, почему бы вам не сделать монографию? Этот артист заслуживает полноценной монографии».

Я тогда отнесся к этой идее скептически, потому что у меня нет музыкальной подготовки, и такая идея казалась мне просто не по силам. Прошло лет 16, пока я не созрел для такого решения. Об Александровиче написано много, особенно после эмиграции его. Число публикаций за 30 лет на Западе, наверное, в десятки раз превышает число публикаций за те же 30 советских лет. Причем, в основной массе публикации высокопрофессиональные. У него были свои почитатели именно среди профессионалов. Поэтому я всегда говорил, что в Советском Союзе его любили, а в Америке им восхищались.

Один из таких профессионалов, например, музыкальный обозреватель, один из ведущих, крупнейших обозревателей в Америке, многолетний сотрудник «Бостон Глоб» Ричард Дайер однажды признался, что он не пропускал на протяжение 30 лет ни одного выступления Александровича в Новой Англии, настолько он был восхищен. Он даже умудрялся в своих рецензиях открыто рекламировать его пластинки и концерты.

Почему я обратился к этой теме? Еще одна причина. В последнее время получила распространение такая забава: подсчитывать количество рукопожатий, которые тебя отделяют от великих гениев, злодеев. Однажды я предался этой забаве и подсчитал, что всего два рукопожатия меня отделяют от Льва Толстого. Как это ни смешно звучит, четыре рукопожатия от Пушкина. Когда я сделал это открытие, у меня появилась мысль, что каждый человек так или иначе причастен к истории. Если он обладает какой-то информацией, которая может быть важна для других, он обязан ею поделиться. То рукопожатие, которое положено в основу этой книги, не оставляет никаких сомнений, что я обязан был это сделать.

Иван Толстой: Вот вы расскажите, пожалуйста, об этой своей мотивации. Мы с вами знакомы не первый год, и что-то за эти два десятилетия я не припомню, чтобы вы пели соловьем, а все-таки пишете вы прежде всего о певце. Что тут за мотивация, и почему вы говорите о столь коротком рукопожатии, в отличие от тех, что отделяют вас от Льва Толстого и Пушкина, с чем связано ваше обращение к этой фигуре?

Леонид Махлис: Что касается рукопожатия, то здесь все предельно просто. Он был моим тестем. Благодаря этому обстоятельству после его смерти мы с женой стали распорядителями фактически его архива, не говоря о том архиве, который накопился у меня, мой личный архив. И когда я изучил этот архив, я понял, что это богатейший материал, что в нем скрыта история не только одного человека, но в какой-то мере история эпохи отражается. Кроме того, современный писатель — это коллекционер парадоксов. Скажем, если посмотреть на антологию современных издательств, то мы видим, сколько там рождается версий убийства Кеннеди или революционных диет. Книга, которую написал — это книга рекордов, книга парадоксов. Вся жизнь Александровича — это один громадный парадокс. Самый грустный из этих парадоксов состоит в том, что об этом человеке, который был кумиром миллионов на протяжении десятилетий, не написано ни одной книги. Но были и более приятные парадоксы в его судьбе. Человек, который начал свою карьеру певца с вершины, человек, который в 9 лет получил европейскую известность, в 18 лет он стал самым молодым кантором в истории. Живя в Советском Союзе, он спел 6 тысяч концертов, из них 600 на фронтах Великой отечественной войны. Единственный в мире кантор — лауреат Сталинской премии. Можно продолжать эту цепочку парадоксов и рекордов, но для этого надо прочитать книгу.

Иван Толстой: Раскроем страницы «Шести карьер Михаила Александровича».

Будучи не в состоянии рационально объяснить присутствие взрослого чувственного опыта у 9-летнего маэстро, некоторые из критиков бросились искать мистическое объяснение феномена «преджизнью» (Vorleben) «маленького певца печали». Миша Александрович – пришелец из далекого неведомого мира тайного знания:

...Музыка является своего рода тайной, находящейся как бы за пределами понятий, связанных с духовным. Из этого можно заключить, что музыка вообще не относится к миру личных переживаний, являясь лишь его эхом. Эхо же ничего не знает о самом себе, это сама природа .

Газетчики соревновались в изобретении велосипеда. Л.Н.Толстой воспринимал музыку как «воспоминание того, чего никогда не было». На сверхопытном, «субстанциональном» (Р. Вагнер) происхождении внутреннего мира подлинного художника настаивали многие мыслители прошлого. Гейне намекал на переселение души поэта после длительного скитания: «интуиция подобна воспоминанию». Газетная шумиха вокруг юного дарования стала бы неоценимым подарком для Шеллинга, Шопенгауэра, Гёте, доживи они до этого дня, и многих других сторонников мистической теории, согласно которой художник рожден со знанием чужого «я». Эмпирикам же и вовсе нечем было здесь поживиться из-за полного отсутствия творческой лаборатории. Ведь у ребенка, как бы гениален он ни был, действительно не было времени на приобретение опыта, на изучение и обдумывание жизни. С этой дилеммой еще не скоро расстанутся поверженные эксперты. Через полгода газета «Сегодня» поместит отчет об очередном концерте – в Театре эдинбургского (Латвия) «Кургауза» 16 июля:

…Глубоко нервный, с несколько старческими глазами, с головой не по росту, вьющимися, коротко остриженными волосами, ритмическим покачиванием всего корпуса, беспокойным перекладыванием программы из одной ручонки в другую – он захватывает своей недетской интерпретацией. Претворяя в себя чьи-то указания, этот «певец печали» моментами создает ряд прекрасных образов.

В нем нет ничего натасканного. Все исполняемое им как бы вытекает из его внутреннего мира и неотразимо действует своей непосредственностью, простотой и правдивостью.

Музыкальное воспитание мальчика очевидно протекает в тесном кругу синагогального пения и еврейской песни. В этой сфере родных переживаний Миша Александрович пока, видно, чувствует себя лучше всего...

Не понимаешь, откуда берется этот поток внутренней силы .

Это лишь один из множества вопросов, связанных с природой музыки, которые остаются неотвеченными по сей день…

… Еще не раз и не два на этих страницах мы станем свидетелями того, как до самого конца артистической жизни Александровича его рецензенты будут беспомощно рыться в собственной памяти и на книжных полках, чтобы найти подходящие эпитеты и формулировки для трансляции своих мыслей и чувств, и отчаявшись, обессиленно махнут рукой – дескать, все равно это непередаваемо, поверьте без слов.

Иван Толстой: Что дали вам разговоры с Александровичем?

Леонид Махлис: Разговоры с Александровичем — это, во-первых, всегда было развлечение. Дело в том, что Александрович был человеком, который не мог спорить, он не спорил, он никогда не отстаивал свою позицию, никогда ничего не доказывал. О его позиции можно было догадаться по каким-то косвенным признакам. Если он хотел возразить или противопоставить что-то, он это делал с помощью притчей. Это был такой еврейский мудрец. У него на все случаи жизни были заготовлены притчи, причем, он эти притчи рассказывал независимо от того, с кем он разговаривал, независимо от происхождения или языка собеседника. Он свободно владел шестью языками, пел, естественно, на гораздо большем числе языков. Но притчи свои он рассказывал на всех языках с одинаковым успехом. Были случаи, когда он соревновался в этих притчах, о которых я знаю по рассказам его жены, его дочки, когда в доме оказывался, например, Утесов в гостях или еще кто-то из известных артистов, то там просто начиналось соревнование притч и анекдотов.

Иван Толстой: Леонид, вы немножко ушли от ответа на мой вопрос. Он отвечал притчами — это понятно. А понимали ли вы тогда, что вам когда-нибудь может предстоять такая приятная работа, как описывать жизнь вашего тестя? Готовились ли вы быть его биографом? Интересовало ли вас что-то, что не может появиться в газетных рецензиях, в восторженных откликах критиков, и так далее?

Леонид Махлис: Нет, при жизни Александровича я не помышлял ни о чем таком. Как я уже сказал, у меня нет музыкального образования, и я никогда не был готов брать на себя такую ответственность. Хотя я убежден, что Александрович на каком-то витке истории прокормит не одну дюжину музыковедов. Сегодня, правда, этого сказать нельзя. Что касается материала, был один короткий период, когда я готовил о нем большую статью, и я его интервьюировал. Но я пожалел об этом, когда начал писать книгу, когда стали возникать белые пятна, очень многие вещи пришлось реконструировать, искать живых свидетелей, что было очень трудным делом. Понимаете, чем дольше человек живет, тем больше проблем он создает для своих биографов, он переживает своих современников. И когда наступает день Икс, выясняется, что некому о нем рассказать. Вы помните такое гениальное произведение Бронислава Нушича «Автобиография», оно было написано, как пародия на требование Сербской академии, которое они предъявляли своим кандидатам, писать свою автобиографию. Как вы знаете, Нушича не приняли в Сербскую академию. И пародируя эту ситуацию, это требование, он написал это гениальное произведение. Так вот, мы должны помнить о том, что все-таки надо любить живых. Я бы ввел такое правило, чтобы все кандидаты в академики в обязательном порядке писали бы биографии своих современников, которые достигли определенного рейтинга известности, скажем так.

Иван Толстой: Какие основные моменты жизни и судьбы Александровича вы отметили бы особо? К чему лежит ваше собственное сердце биографа?

Леонид Махлис: Самое поразительное — это судьба вундеркинда, это бесспорно. Прежде всего, потому, что в истории не зафиксировано ни одного аналога в области вокала. Среди вокалистов не было гениев такого уровня, каким был вундеркинд, ребенок Миша Александрович. Это было обнаружено довольно рано. Айседора Дункан как-то написала, что она начала танцевать еще в чреве матери по той причине, что мать во время беременности питалась одними устрицами и холодным шампанским.

Так вот, Александрович начал петь еще до того, как начал нормально ходить. Не потому, что его мать не любила устриц и даже не в силу некошерности устриц, но так случилось. Семья переехала в Ригу специально, чтобы у ребенка был шанс какого-то развития и обучения. Его привели в Еврейскую народную консерваторию, которая только-только открылась в Риге по инициативе Соломона Розовского, ученика Римского-Корсакова. С ним долго никто не хотел разговаривать в этой школе, потому что он маленький тщедушный ребенок 7-летний, выглядел очень болезненно. Отец его рассказывал педагогам о том, какой у него гениальный сын, те снисходительно переминались с ноги на ногу. В итоге он заставил прослушать мальчика после нескольких попыток. И когда они прослушали, возник шок, потому что ничего подобного никто никогда не слышал.

Есть известные вундеркинды среди пианистов, скрипачей, дирижеров, наконец, но среди вокалистов такого не было. По непроверенным сведениям, гениальным певцом был Иоганн Себастьян Бах, об этом мало что известно. Были дети, хорошие голоса которых использовались в хоре, но вокалисты с индивидуальной интерпретацией, поставленным голосом и безукоризненной врожденной техникой исполнения - это немыслимо. Его определили в класс, там даже не было вокального класса в этой консерватории, его определили, приставили к одной преподавательнице, которая начала с ним общие упражнения. И через год был организован его сольный концерт со взрослым репертуаром.

Иван Толстой: Сколько ему было лет тогда?

Леонид Махлис: Неполных 9 лет. Григ, Шуберт, Гречанинов. Это была сенсация городского уровня. На этот концерт учителя не стали приглашать журналистов на всякий случай, они считали, что лучше никакой критики, чем плохая критика, мало ли, что будет. Но после этого концерта состоялся первый публичный концерт в лучшем зале города, который произвел эффект разорвавшейся бомбы. О нем заговорили не только в Латвии, но и в Европе, потому что он начал гастролировать. В недоумение приходили педагоги, врачи, музыканты: что это за явление? Они готовы уже были смириться с тем, что техника подарена ребенку от Бога, что-то сделали учителя, что-то он от себя добавил. Но как может 9-летний ребенок интерпретировать сложные чувства, на приобретение которых у него просто не было времени? Это до сих пор осталось загадкой. Тогда рецензенты ударились в мистику, писали бог знает что об этом явлении. Но эта мистика, мистические попытки объяснить это чудо, они его преследовали всю жизнь практически.

Он провел на сцене 75 лет, для тенора это немыслимо, таких случаев история не знает. Свой последний прощальный концерт он дал в 83 года на своей родной сцене в Большом зале консерватории. Был 1997-й год. Это самое большое чудо, о котором еще предстоит говорить и в котором предстоит разобраться, может быть.

Иван Толстой: В архиве Радио Свобода сохранились записи нескольких интервью с Александровичем. Предлагаю вашему вниманию беседу с редактором Инной Светловой. Мюнхенская студия, 18-е августа 78 года.

Михаил Александрович: Профессия кантора — это малоизвестная профессия не еврейским людям. Тем не менее, это глубоко научная и исторически обоснованная профессия, начавшаяся сотни лет тому назад в диаспоре, получившая последующее развитие, создавшая своих корифеев-композиторов в этом жанре, которые сравниваются с корифеями в другой светской музыке. Никогда бы я не мог быть кантором сейчас, если бы я еще с детства не был тренирован в этом плане. Эта тренировка заключалась, во-первых, в регулярном посещении синагог, в прислушивании к интонациям и к разным канторам, приезжавшим на гастроли в Ригу, мой родной город. Затем уже работа с канторами-профессионалами, перевод всего этого на музыку и изучение как самостоятельной музыкальной науки. Только тот, кто с детства получил это образование и навыки, может потом применить это. Как вам известно, я и в Советском Союзе два-три года пел в московской Большой синагоге, затем в Риге. На этом и закончилась моя синагогальная карьера, поскольку в последующие годы мне было запрещено продолжать эту деятельность. Таким образом, 25 лет я не касался этого жанра совершенно.

Инна Светлова: В чем состоят особенности этого жанра, этого исполнения?

Михаил Александрович: Этот жанр разделяется на два рода пения. Одно пение — это так называемое классическое канторское искусство, где кантор является солистом в композиции, написанной для хора и для солиста в силе и жанре этого искусства. Такие композиторы, как Левандовский, Зульцер, Новаковский, Дунаевский, Розовский, приравнены в своем даровании к самым крупным композиторам, признаны такими великими композиторами как Моцарт, Лист, Шуберт, которые под влиянием этих же еврейских композиторов написали несколько синагогальных произведений, которые сейчас изданы.

Вторая манера в этом жанре — это импровизация, без хора, иногда без всякого сопровождения, просто акапелла, соло. Это значит, что на том же тексте, который всегда остается неизменным, и на том же стержне музыкальном, который нельзя нарушать, потому что он традиционный, кантор должен уметь создавать вариации с большими отклонениями, фиоритурами, которые отличаются от его предшественников и даже современников, в то же время он сохраняет полностью стиль и делает этот жанр интересным и доступным, трогающим сердца, вызывающим слезы у людей. Без помощи гармонии, хора, органа, но только один на один. В этом трудность, и это отличает одного кантора от другого.

Инна Светлова: Михаил Давидович, что бы вы хотели сейчас послушать вместе с нашими слушателями из ваших произведений?

Михаил Александрович: Я бы хотел познакомить вас с одним произведением, которое я написал сам, и уже потом это было обработано для рояля и маленького сопровождения хора. Это называется "Ахават олам" («Любовь к миру»), молитва, которая поется ежевечерне в наших будних, праздничных и субботних молитвах. Это я написал, будучи еще в Израиле.

(Музыка)

Иван Толстой: Божественный тенор. В конце прошлого года в издательстве «Весь мир» вышла книга, посвященная знаменитому певцу, - «Шесть карьер Михаила Александровича». Ее автор – Леонид Махлис.

Я процитирую еще один фрагмент.

Однажды Давид встретил сына словами:

– Ты, знаешь, Мишенька, что мне влетело в голову? Тебе надо подготовить концерт хазанута.

Талант талантом, но кто лучше Давида знает, что жизнь – лотерея, выигравших – кот начхал, зато проигравшими пруд пруди, и нельзя допустить, чтобы благополучие Миши, а следовательно, и всей семьи зависело от погоды.

Что-что, но евреи умеют ценить хороших хазанов. Об этом свидетельствует хотя бы несметное количество анекдотов и апокрифов из жизни знаменитых канторов, которые так давно передаются от отцов детям, что, вполне возможно, когда-то они были правдой. Нельзя сказать, чтобы идея эта была чем-то новым или неожиданным для юного тенора. Судьбы певцов-евреев слишком часто развивались в извилистом русле между двумя культурными стихиями, чтобы каждый новый талант не замедлил на минуту шаг или не остановился перед трудным выбором. Среди гениев, которые оперной сцене предпочли служение Богу, – Йоселе Розенблатт и Гершон Сирота…

…Сирота, по свидетельствам современников, чуть не до смерти напугал своей популярностью самого Карузо, от которого фактически ведется музыкальная генеалогия теноров…

– Если бы Сирота ушел в оперу, – говорил мне Александрович, – в истории музыки началось бы новое летоисчисление: еще ничего, подобного его голосу, природа не создала ни до, ни после.

Давид настолько увлекся «новой» идеей, что не давал сыну проходу, все чаще и настойчивей призывая Мишу к прагматичности, – он должен осваивать канторское мастерство. Нет никаких оснований думать, что Давид стремился оградить сына от соблазнов внешнего мира, как это нередко случалось в еврейских семьях. В доме соблюдались традиции, пеклась хала, зажигались ханукальные свечи, но атмосфера оставалась далекой от религиозного фанатизма. И нет ни малейших сомнений, какой путь выбрал бы Давид, окажись он перед выбором между музыкой и религией. Но канторство давало уникальный шанс соединить небо и землю, долг и наслаждение. Он втайне мечтал о том, чтобы Миша достиг не только заоблачных вершин в музыке, но и занял свое место в «высшем обществе». Миша проявлял завидную самодостаточность, дескать, если «высшему обществу» это так важно, пусть оно само и ищет к нему дорожку. Однако отец не отставал, распаляя полемику, которая все чаще и чаще заканчивалась семейными ссорами. Давид, разумеется, желал сыну добра, но разве он не имел права и на личные амбиции? Ему не суждено было прославить род Александровичей, значит, это должен сделать Миша. Для этого ему необходимо, прежде всего, сохранить голос.

– Ты что, Мишка, не понимаешь, для певца опера – это гроб, – увещевал он. – Надо иметь очень сильный голос и сильный характер, чтобы это выдержать. И уж точно никто не будет бегать за тобой по синагоге с аршином.

В чем-чем, а в этом Давид был прав на все сто. Для кантора маленький рост не помеха. Даже наоборот, ибо сказано: «Мимааким каратиха, адошем» (Из глубины взываю к тебе, Господи, Пс. 129, 1). Некоторые интерпретации этого стиха указывают, что кантор во время службы должен занимать позицию ниже конгрегации. Но попробуйте убедить в этом певца! Заключая договор с правлением новой синагоги, он никогда не забудет напомнить о необходимости сколотить для него в алтаре специальный пьедестал со ступеньками. Зачем? Странный вопрос – деревянная платформа способствует и более чистому звучанию голоса, и лучшему контакту с молящимися. Так было и с кишиневским гением Ерухимом Акатоном, и с Йозефом Шмидтом и с другими малорослыми канторами.

Миша охотно обсуждал с отцом эту творческую перспективу, но не более того. Прорабатывая ноты с произведениями известных композиторов литургической музыки Дунаевского, Зульцера, Миньковского, он не испытывал никаких вокальных и технических трудностей. Единственное препятствие – необходимость глубокого знания канонических законов богослужения и нусаха. Чтобы овладеть все этим, нужен учитель… …И вновь Давиду «влетела» в голову удачная идея. Он вспомнил о Зегоре, талантливом концертмейстере, дирижере и блестящем знатоке еврейской литургии. Но самое замечательное – он умел учить. После ухода вундеркинда Александровича со сцены Зегор все эти годы бывал в доме Давида, заваливал подарками его младших братьев Менделя и Ицхака, усаживал их на колени, возился, как с родными внуками (своих детей у него не было), рассказывал бесконечные истории из своих военных похождений в Первую мировую. Зегор несказанно обрадовался возможности вернуться к своему любимцу:

– Деньги? О чем вы говорите? Чтобы я брал деньги за моего Мишеньку?

Но Миша упорствовал. Долго не помогала и дипломатия Зегора, упрекавшего Мишу в том, что он дистанцируется от своей «национальной музыки», отдавая предпочтение музыке других народов. А Давид соблазнял сына материальными выгодами, которые не только спасут семью от хронического безденежья, но и позволят Мише отправиться на учебу в Италию. Миша уступил натиску лишь после того, как к уговорам присоединился его единственный союзник – Рея Ратнер.

Александрович загадочным образом продолжал околдовывать всех, кто соприкасался с ним. Прослышав о том, что Миша решил готовить канторский репертуар, многие специалисты сами бросились на выручку. Абсолютно бескорыстно. Фейгельсон, крупный знаток нусаха, распахнул перед ним двери своего дома. Музыкальный критик и педагог Давид Пайенсон вызвался преподавать сольфеджио. Даже администрация спортивного общества «Акоах» («Сила»), входившего в высшую лигу Латвии, сочла за честь тренировать грудную клетку певца.

Дебют Александровича-тенора – майрэв-концерт – был назначен на 1 января 1933 г. в Алт-Найе шул, большой синагоге на тысячу мест.

Иван Толстой: Я продолжаю беседу с автором книги Леонидом Махлисом.

Расскажите, пожалуйста, еще один эпизод из его биографии, о котором вам было интересно писать?

Леонид Махлис: Я тогда еще раз вернусь к названию книги «Шесть карьер Михаила Александровича. Жизнь тенора». Эмиграция из Советского Союза, вынужденная эмиграция. Его деятельность практически свели к нулю в Советском Союзе власти и по сути вытолкнули его из страны. Он приезжает в Израиль, а затем в Америку, в Канаду в возрасте 57 лет, под 60. Ему ничего другого не остается, как начать карьеру заново, его никто не знает в этом мире. Какое мужество требуется от артиста, который достиг таких высот, чтобы начать заново карьеру в чужом мире! Это подвиг, если хотите, который граничит с творческим самоубийством. Таких прецедентов тоже не было. В 57 лет его учитель ушел на пенсию, о других я уже не говорю. Но начать карьеру и сделать ее в возрасте 60 лет — это немыслимо. Этот парадокс меня тоже занимал изрядно во время работы.

Иван Толстой: Где жил Александрович в эмигрантские годы, и как они прошли?

Леонид Махлис: Он прилетел из Советского Союза в Израиль, был принят тепло довольно, хотя мало кому что-то говорило его имя. Местные менеджеры, конечно, тут же сняли сливки. Он выпустил сразу после приезда четыре диска, четыре долгоиграющих пластинки, дал несколько концертов. Но Израиль крошечная страна, она не способна прокормить такого артиста.

Иван Толстой: Какой год?

Леонид Махлис: 71-й. На него посыпались ангажементы из Америки. К этому времени он занял пост кантора в крупной тель-авивской синагоге, он вернулся к этому жанру, потому что когда-то этот жанр в аналогичной ситуации, по крайней мере, сходной ситуации спас его от голода фактически, потому что с детства, с 9 лет он был кормильцем семьи. В 18 лет он получил предложение от синагоги в Манчестере в Англии и прослужил там три года. Так вот, он решил вернуться к этой профессии, профессия непростая. 30 лет жизни в Советском Союзе она была под запретом для него, ему элементарно запретили обращаться к этому жанру. Он не мог исполнять литургическую музыку ни в синагоге, ни в концертах. Он принимает предложение тель-авивской синагоги, занимает пост главного кантора и остается на этом посту два года. В промежутках между службами он летает в Америку, в Канаду, дает там огромное количество концертов, возвращается. Это очень не нравилось синагогальному истеблишменту, потому что они как бы утрачивали контроль над своим сотрудником.

Когда эти два года истекли, ему контракт не продлили. Он принимает решение переехать в Америку поближе к месту работы, потому что в основном все концерты шли в Америке. В 74 году он переехал в Штаты и фактически сделал новую карьеру, карьеру более чем успешную. Работая с рецензиями, их сотни без преувеличения, я удивился, я не нашел не то что упрека со стороны рецензентов, а я столкнулся с тем, что рецензенты, так же, как рецензенты маленького Александровича-вундеркинда, не в состоянии рационально объяснить многие стороны его таланта. Скажем, аутентичность. Независимо от того, для какой публики он пел, на каком языке, для кого, пел ли он русские романсы, пел ли он неаполитанские песни, пел ли он арии, он всегда оставался аутентичен. То есть он полностью контролировал стиль, к которому он прибегал. Он пел, что он хотел, и давал публике то, что он хотел, а не то, что от него требовали. Это парадокс, в истории такого не было.

Иван Толстой: В нашей программе о Михаиле Александровиче участвует и дочь Александровича Илана, много лет проработавшая в отделе новостей Радио Свобода в Мюнхене. Ее голос памятен нашим слушателям со стажем.

Илана Махлис: Меня всегда поражало, что он, в отличие от подавляющего большинства своих коллег, никогда ни о ком из певцов не отзывался негативно, невзирая на качество. Он всегда был удивительно лоялен к своим коллегам. Ни одного плохого слова даже об очень посредственных исполнителях я от него никогда не слышала. Уже не говоря о крайне уважительном отношении между ним и его не менее прославленными коллегами. Например, Иван Козловский, с которым они не то, чтобы близко, но дружили годами, сказал о нем удивительную вещь, когда он уехал, когда эмигрировал, об этом рассказал Ростропович, когда навестил его в Торонто. При встрече в Москве Ростропович спросил у Ивана Семеновича, как он воспринял эмиграцию Александровича. На что тот ответил: «Плохо. Петь стало не с кем».

Их связывали очень уважительные, доверительные отношения. Я помню, однажды мы были на даче в Мисхоре, Козловский туда приезжал каждое лето. Он жил очень тихо, много гулял, рано ложился спать, у него не было гостей, кроме дочери никто к нему не приезжал. И однажды вечером на веранде я слышала их разговор, мне было очень мало лет, но, тем не менее, я его запомнила. Отец ему рассказывал о жанре еврейской литургии, о запретном жанре. Вообще говорить на эту тему было запрещено. Он довольно детально рассказывал о своем опыте, то, что в 45 году пел в синагоге. Там был Иван Семенович, он присутствовал на этом единственном официальном молебне, посвященном жертвам Холокоста. И Козловский, который регулярно пел в Елоховском соборе, сказал отцу: «Михаил Давидович, меня простят, а вас нет». Был глубоко прав.

Иван Толстой: А его круг друзей, его близкие люди, люди, о которых он размышлял, любил рассказывать, любил с ними общаться, - кто это были?

Илана Махлис: Надо сказать, что у нас всегда было в доме много гостей. Дом был открыт, гостей было всегда много. Общался он, как ни странно, главным образом притчами. Исключительная тема, на которую он мог говорить с коллегой, с композитором или с музыкантом всерьез, — это о музыке. На эту тему он мог говорить бесконечно, но только с коллегой. Когда его просили что-то рассказать или что-то спеть, он категорически отказывался всегда. Никогда в жизни ни в одной компании он не спел ни одной ноты. Он говорил: «Приходите на концерт». Это была его жизненная позиция. Говорил — в основном шутил.

Иван Толстой: А круг друзей, кто был?

Илана Махлис: Из близких друзей был солист Большого театра, которого отец в свое время привез из Свердловска, он был солистом Свердловской оперы. Отец был в Свердловске на гастролях, его услышал, познакомился с ним и сказал, что он попытается его протолкнуть в Большой театр, что он и сделал. Звали его Алексей Ильин, он был сыном дьякона, то есть музыкальный бэкграунд у него был. Он был ведущим солистом Свердловской оперы. А в Москве он стал рабочим тенором, практически работал ежедневно. Он был очень красив собой, у него был очень хороший голос. Он был очень близким другом семьи, практически членом семьи. Мы общались постоянно на протяжение 20 лет. Он был тем человеком, у которого отец остановился, когда приехал в Советский Союз в первый раз в 89 году. Это был самый лучший друг.

Был Александр Вольский, в прошлом адвокат очень известный, а впоследствии публицист и лектор, который в 54 году сделал попытку написать о нем книгу, о чем уже говорилось. Этот человек тоже был ближайшим другом семьи на протяжение всех послевоенных лет, начиная с 45-го года, может быть, даже раньше.

Он очень дружил с концертмейстером Госоркестра Сергеем Мадатовым — это была такая мужская дружба. Тот был холостяком. Он бывал в доме, но часто они общались вне дома. У них было очень много общего профессионального, они много говорили о музыке. Вот это я помню людей, которые бывали постоянно все годы. А так калейдоскопом шло очень много людей, бывали и приемы, и более официальные, и более личные. Часто бывал Леонид Утесов с Еленой Осиповной, из таких известных деятелей музыкального мира.

Леонид Махлис: По большому счету Александрович разделил участь всех известных русских интеллигентов-эмигрантов. В его судьбе есть очень многое от судьбы Шаляпина, но только он был счастливее Шаляпина. Счастливее хотя бы потому, что он дожил до того дня, когда он смог вернуться из эмиграции к своей публике. Он любил русскую аудиторию, он скучал по ней. Он часто говорил об этом в своих интервью на Западе. Он активно пропагандировал русских композиторов и русскую классику. Ни один его концерт на Западе за 30 лет не прошел без русских романсов или руских арий. Более того, в 1978 году в Америке вышел его первый сольный диск, и этот диск, эта пластинка была целиком посвящена русскому классическому романсу.

Я не могу сказать, что он страдал в эмиграции, повторяю, его судьба была счастливая, он и сам об этом говорил. Я помню один эпизод, это был 1994 год, в Германии, где он в то время жил, стали поднимать голову какие-то неонацистские группировки, было много шума, было много каких-то акций правительственных, и не только правительственных, но и со стороны общества. И вот в 1994 году, кажется, в январе, в Мюнхене по чьей-то инициативе был проведен Марш протеста против неонацистов, которые поджигали учреждения, принадлежавшие туркам, были какие-то акции, направленные против евреев, и так далее. И мы вышли с Александровичем в этот вечер, приняли участие в этой акции.

Население Мюнхена примерно полтора миллиона человек. Организаторы обещали, что в этой акции примет участие не меньше ста тысяч человек. Весь центр города, весь старый город был запружен народом, выстроились в цепочки живые вдоль главных улиц, у всех в руках свечки. И вдруг перед нами оказывается семья, большая баварская семья. У каждого в руках контейнер с горящей свечкой. Муж, жена, несколько детишек, коляска с грудным младенцем, в которой стоит свечка. А впереди этой семьи шествует роскошный белый лабрадор и в зубах несет корзинку, в которой горит свечка. Александрович ошалел, он остановился как вкопанный. Его вообще трудно было удивить, по крайней мере, он эмоции никогда так явно не выражал откровенно. И вдруг он остановился, как вкопанный, глядя на эту сцену, и говорит: «Слушай, если бы это я увидел в Москве, на следующий день я бы вернулся в Россию».

А на следующий день вышли газеты, в которых была опубликована официальная оценка немецкой полиции, по которой в этой акции приняло участие 400 тысяч человек, то есть практически четверть населения города.