Иван Толстой: Август 40-летней давности. По архивным записям Свободы. Что творилось в русской культуре, о чем писали историки, как эмиграция осмысляла пройденный ею путь? Попробуем сегодня слегка отодвинуть занавес в прошлое и прислушаться к разговорам августа 1974 года. Александр Галич вытеснен из страны, принужден к эмиграции. Он присылает на Радио Свобода свой первый репортаж из Норвегии.

Александр Галич: Дорогие друзья, знакомые и незнакомые, вот уже два месяца, как я живу в Норвегии. И сегодня мне хочется рассказать о первых днях этой новой моей жизни. Не рассчитывая на память, я записал впечатления этих первых дней, получилось что-то вроде дневника, который, кстати, с продолжением из номера в номер печатался в одной из крупнейших норвежских газет. Вот этот дневник, дневник недели, который начинается с понедельника 1 июля. Итак, мы наконец-то летим в Норвегию. Позади, если разглядывать наше путешествие в перевернутый бинокль, позади Франкфурт, Вена, Москва. Последние дни в Москве, многие из вас помнят это не хуже, чем я, были совершенным безумием. Разрешение на выезд мы получили 20 июня, а билеты на самолет власти любезно забронировали для нас уже на 25-е. Кстати, в самолете нас было всего 4 человека, не зачем было бронировать места. Но как вы помните, за 4 дня нам предстояло покончить со всей нашей прошлой жизнью: продать квартиру и вещи, получить визы в голландском и австрийском посольствах, упаковать и отправить багаж, проститься с близкими и друзьями. До сих пор, честно говоря, не понимаю, как мы сумели со всем этим справиться. Вероятно, еще не раз, еще много-много месяцев спустя мы будем в ужасе спохватываться, что забыли то-то, не взяли того-то, не успели попрощаться с тем-то.

Но вот мы прилетели в Вену, нас встретил на аэродроме представитель норвежского посольства. И три дня в Вене мы провели в резиденции норвежского посла господина Лундэ, который был чрезвычайно любезен и говорил, между прочим, превосходно по-русски, что как бы облегчило и сделало постепенным наш переход к иноязычию.

Потом Франкфурт, знакомство и встречи с новыми друзьями, концерт в редакции «Посева», бесконечные разговоры, интервью. А теперь, после короткой остановки и пересадке в Копенгагене, стюардесса по радио сообщила, что полет от Копенгагена до Осло продлится ровно 50 минут, что в Осло хорошая погода (кстати, во Франкфурте и Вене была погода отвратительная), и что экипаж самолета желает нам приятного путешествия. Спасибо.

Ровно год назад я получил приглашение от Норвежского государственного театра и театральной школы прочесть несколько лекций о Константине Сергеевиче Станиславском, в студии которого, многие из вас это знают, я учился. Власти отказали мне в разрешении на выезд в Норвегию под предлогом, что поездка для чтения лекций — это вроде бы командировка, а мне необходимо иметь частное приглашение. Тогда пришло частное приглашение от ныне покойного литературоведа, театрального и литературного критика господина Асмунда Брюнельцена. И снова мне было отказано. Еще раз потом отказано по двум частным приглашениям. А теперь все-таки через какие-то 50, нет, я смотрю на часы — через 40 минут мы будем в Осло, где хорошая погода, где нас ждут друзья. Я не знаю, кто нас будет встречать, но то, что Виктор Спарре, большой художник и удивительно чистый, хотя и непреклонный в своих взглядах человек, мы с ним подружились как-то сразу и навсегда, когда он приезжал в Москву, то, что он будет нас встречать, я совершенно уверен.

Две стюардессы провозят по проходу тележку с напитками и сигаретами. Я слегка приподнимаю руку, чтобы купить беспошлинно еще один блок сигарет, один я уже купил во Франкфурте. Но встретив укоризненно недоумевающий взгляд господина Льва Рара, представителя издательства «Посев», который сопровождает и помогает нам в этой поездке, я мысленно краснею и делаю вид, что поднял руку, чтобы пригладить волосы. Надо срочно отучаться от московских привычек ловчить.

Самолет совершает посадку. И вот, ну конечно же они нас встречают, Виктор Спарре со своей женой Розой-Мари, с дочками, вместе с ними множество корреспондентов, слепящих нас вспышками своих блицев, представители радио, телевидения. Тут же на аэродроме, не успев как следует поздороваться со всеми встречающими, я даю свое первое в Норвегии интервью. Вечером в доме Виктора Спарре, где окна гостиной выходят на Осло-фьорд, впечатление, как будто сидишь в декорации, где нас ждало шампанское и торжественный ужин, мы будем слушать и смотреть по цветному телевизору, как я неуклюже, но довольно бойко отвечаю по-немецки на вопросы корреспондента. Потом перед сном, все еще оглушенные, не слишком понимающие, что с нами происходит, мы пойдем прогуляться и совершенно искренне удивимся тому, что в этом районе, где так красиво и так много вилл, нет ни одного высокого и глухого забора. В советской России степень общественного положения владельца загородного дома, — это нам всем прекрасно известно, - определяется именно и прежде всего высотой и непроницаемостью забора, величественной крепостной стены, защищающей слуг народа от нескромных взглядов самого народа. Вы, наверное, помните старую песню, которую мы не раз распевали в Болшево и в Малеевке, и в прочих местах, где мы с вами встречались.

(Песня)

Александр Галич: Мы тоже устали с непривычки, мы тоже отправились с прогулки домой и усталые, все еще, я уже сказал об этом, все еще оглушенные удивительными событиями этого необыкновенно длинного дня, легли спать без доклада.

Иван Толстой: Известный историк-эмигрант Абдурахман Авторханов выпустил новый труд — двухтомник «Происхождение автократии». С фрагментом из этого исследования знакомит диктор Юлиан Панич. Ведет программу Людмила Панич.

Людмила Панич: Абдурахман Авторханов родился на Кавказе, по национальности чеченец. В 1937 году закончил институт Красной профессуры в Москве, в том же году он был арестован по ложному доносу и пробыл пять лет в заключении как враг народа. В 1942 году освобожден Верховным судом РСФСР. С 1943 года Абдурахман Авторханов проживает за границей. Все послевоенные годы он преподавал историю России, СССР и КПСС в одной из высших школ на Западе. Авторханов также автор многих книг, опубликованных за границей на разных языках. Наиболее известная из них - «Технология власти». В предыдущем разделе книги «Прохождение автократии» автор в главе «Зарождение криминального течения в большевизме» описывает первую встречу Сталина с Лениным, которая произошла в декабре 1905 года на конференции в Танерфорсе. Второй и третий раз Сталин видел и слушал Ленина на 4 и 5 съездах партии, где Сталин присутствовал как делегат с совещательным голосом от Тифлиса. На 5 съезде Сталин присутствовал под кличкой «Иванович», но на Кавказе он был известен под кличкой «Коба». Далее профессор Авторханов описывает самую важную встречу Сталина с Лениным в 1907 году в Берлине, которая в конечном счете привела Сталина на верхи партии. Вернувшись в Тифлис после свидания с Лениным в Берлине, Сталин создал нечто вроде независимой банды числом около 50 человек. Цель банды — вооруженное нападение и экспроприация денег государственного банка в Тифлисе. Переходим к чтению следующей части книги профессора Авторханова «Происхождение партократии». Читает Александр Виноградов.

Диктор: Вернемся к тифлисской «экспроприации». Она произошла около 11 часов дня 26 июня 1907 года, когда Эриванская площадь была полна людей. В это время на площадь въехали два экипажа, которые везли большую сумму денег Государственного банка, в сопровождении эскорта казаков. Немного ранее на площади были замечены два фаэтона — в одном сидели две женщины, в другом — мужчина в офицерской форме. Как только экипажи с деньгами показались на площади, лицо в офицерской форме подало команду — как из-под земли выросла банда около полусотни людей и на экипажи и на казачий эскорт посыпались бомбы огромной взрывной силы, в том числе из той подводы, на которой сидели женщины. Бомб было брошено около десяти штук. Результат: три человека было убито, более 50 человек ранено. Бандиты, захватив, по одним сведениям 340 тысяч, по другим — 250 тысяч рублей, исчезли с такой же молниеносной быстротой, с какой и появились.

Описывая эти подробности грабежа, газета «Новое время» свою корреспонденцию «Герои бомб и револьверов» кончила восклицанием: «Только дьявол знает, как этот грабеж неслыханной дерзости был совершен».

Тотальная мобилизация всех войск, полицейских сил, агентурной сети, повальные обыски, закрытие границ, сотни арестов, — но ни одного бандита не поймали ни в тот день, ни после него, ни одной копейки денег тоже не нашли.

Куда же бандиты делись, где же деньги очутились? Бандиты вернулись к «мирной» работе, которую они так великолепно сочетали со своей основной профессией (ленинское «сочетание легальной работы с нелегальной»), а деньги очутились под диваном бюро директора Тифлисской обсерватории, где Коба-Coco Джугашвили тоже занимался «мирным трудом» в качестве счетчика-наблюдателя. Через непродолжительное время деньги очутились в руках Ленина.

Вот этой «экспроприацией» и руководил Коба. Его обвиняли также, что он принял косвенное участие в убийстве тифлисского губернатора генерала Грязнова, князя Чавчавадзе, даже одного своего сотоварища в бакинской тюрьме, о чем еще будет речь впереди. Вот после этой тифлисской «экспроприации» оба — и Коба, и Камо — сумели пробраться за границу, где встретились с Лениным, надо полагать, для доклада о проведенной операции. Тем временем, поставленные в известность русским правительством заграничные органы уголовной полиции начали аресты среди большевиков-эмигрантов, когда те пытались обменивать награбленные рубли на иностранную валюту. Такие аресты были проведены в Париже, Мюнхене, Стокгольме и Женеве. Среди арестованных были будущие наркомы Литвинов и Семашко. Только после этих арестов партия, в том числе и ее большевистская фракция, узнала, что вооруженный тифлисский грабеж — дело рук учеников Ленина — Коба и Камо. Поскольку каждая попытка обменять рубли на валюту кончалась арестами, ЦК постановил сжечь оставшуюся сумму денег.

По требованию меньшевиков, ЦК, в котором после У съезда преобладали большевики, вынужден был обсудить вопрос и о самой тифлисской «экспроприации». Создается комиссия во главе с будущим наркомом иностранных дел Чичериным (тогда меньшевик), которая должна была произвести подробное расследование. Комиссия Чичерина очень скоро установила, что ученики Ленина не только организовали кровопролитное ограбление в Тифлисе, но что Камо подготовляет взрыв известного банка Мендельсона в Берлине, чтобы экспроприировать для Ленина на этот раз иностранную валюту. Комиссия Чичерина установила также, что большевики дали указания своим агентам приобрести специальную бумагу для производства фальшивых банкнотов. Некоторое количество такой бумаги уже было направлено через экспедицию германской социал-демократической газеты «Форвертс» (о чем, конечно, руководство газеты ничего не знало) в Куоккала (Финляндия), где жили тогда нелегально Ленин и Зиновьев.

Курьер вручил бумагу председателю «Технического бюро ЦК» Красину (члену «триумвирата»), которого он узнал по фотографии, предъявленной ему.

Ленин, пользуясь своим большинством в ЦК, сумел положить конец этим разоблачениям, предложив Центральному Комитету передать дело на доследование «Бюро иностранных сношений». (Троцкий потребовал, чтобы всем этим делом занялся II Интернационал, но это предложение не было принято.) Кроме того, изучением и расследованием дела об «экспроприации» в Тифлисе занялся и Кавказский союзный комитет РСДРП. Установив, что «экспроприацию» провели, в нарушение решений IV и V съездов, Коба и Камо, Кавказский комитет постановил исключить их из партии, как и всех остальных ее участников — социал-демократов. Имена не были названы публично, чтобы не выдать их полиции (В. С. Souvarine, там же, стр. 99-100).

Уже в Советской России в своей «Рабочей газете» от 18 марта 1918 года Мартов напомнил Ленину, что в состав его правительства входит «некий гражданин Сталин», хорошо известный из-за своего участия во всяких сомнительных предприятиях и исключенный из партии за тифлисскую «экспроприацию» (L. Trotsky, цит. пр., стр. 101). Скоро «Бюро иностранных отношений» ЦК «законсервировало» свое расследование, так как главный исполнитель тифлисской «экспроприации» Камо был арестован берлинской полицией по доносу видного большевика Житомирского, оказавшегося агентом русской полиции. Поскольку дело Камо могло привести не только к раскрытию всей кавказской сети «эксов», но иметь и катастрофические политические и уголовные последствия для всего большевистского руководства ЦК, Красин, через немецкого адвоката Камо, предложил Камо играть роль душевнобольного.

Камо эту роль так гениально сыграл, что превзошел действительно душевнобольных не только по симптомам самой болезни, но и по естественности ее проявления в поступках. Он топочет ногами, кричит, рыдает, бушует, рвёт на себе одежду, отказывается от пищи, бьёт надзирателей, бьется об стенку… Его сажают в ледяную камеру, но это не производит на него никакого впечатления. Его переводят в специальное отделение больницы, подвергают там в течение четырех месяцев самым различным испытаниям от тонких научных и до тяжких физических, но он не сдается. Он вновь отказывается от пищи, тогда его подвергают принудительному кормлению не по очень тонкому методу — во время такого кормления ему ломают несколько зубов. Он бушует дальше, рвет волосы, бьется об стенку, и вдруг гробовая тишина: удивленные надзиратели бросаются в камеру — его находят повесившимся, прямо в предсмертных судорогах его снимают с оконной решетки и приводят в себя. Новые «испытания», новые муки. Ему не дают жить, но не дают и умереть. Он пробует последний раз «перехитрить» и жизнь, и немецких «психоаналитиков»: заостренным куском кости он режет себе вену, и его находят без сознания в луже крови. Его опять приводят в себя. Он не сдается, но сдаются врачи. Тогда его переводят в дом для умалишенных, где испытания продолжаются дальше, но на этот раз уже при помощи исключительно физических пыток, которых действительно нормальный человек никогда не выдержит. Чтобы убедиться, что Камо не симулирует бесчувственность, ему под ногти закалывают иголки, выжигают тело каленым железом, — все это он переносит стоически, без всякой внешней реакции, словно он сам из железа.

Ученые авторитеты немецкой медицины засвидетельствовали, что Камо не симулирует, а безнадежный сумасшедший. Вот тогда, в конце 1909 года, немецкое правительство его выдало русскому правительству, которое направило его по месту преступления в тифлисскую тюрьму (в Метехский замок). Начались новые испытания, новые пытки, более жестокие и менее церемонные, чем у немецких педантов. Конечно, не такие жестокие методы, чтобы от них можно было умереть, но, как выражается Суварин, вполне достаточные, чтобы «сделать здорового человека сумасшедшим». Однако Камо не сдается и на этот раз. Тем не менее, его отдают под военный суд в Тифлисе. На заседаниях суда он сидит совершенно безучастно и спокойно кормит крошками хлеба птичку, которую он приручил в камере. Он убедил суд, что судить его также бессмысленно, как бессмысленно судить птичку, которую он кормит. Суд отменяется, и его переводят в больницу, в отделение душевнобольных для продолжения испытания.

В августе 1911 года при помощи члена группы «эксов» Коте Цинцадзе он подготовляет побег. Побег из Метехского замка считался делом абсолютно безнадежным. Камо решил доказать обратное. Он распилил свои кандалы и оконные решетки, спустился по на скорую руку сплетенной тонкой веревке в реку Кура, но веревка сорвалась и Камо упал на скалу с такой силой, что потерял сознание. Однако сказалась долголетняя «закалка» «сумасшедшего», он быстро пришел в себя, перехитрив погоню, бежал в Батум, а там пробрался на один из пароходов, залез в трюм и «зайцем» отплыл за границу. Через неделю-две он был гостем Ленина в Париже. Ленин его накормил, переодел, проинструктировал и направил на Балканы для выполнения нового задания — переправлять оттуда оружие на Кавказ для новых «экспроприации». Его арестовывают в Константинополе, но из-за поручительства грузинских монахов освобождают. Камо переезжает в Софию, но и там он «попался», был арестован, однако благодаря помощи известного болгарского революционера и друга Ленина Благоева ему удается бежать. При проведении очередной «операции» турки задерживают его вновь на небольшом судне, весь багаж которого состоял из бомб разных калибров. Но он опять выкрутился или откупился и переехал в Грецию. Когда касса партии начала пустовать, Ленин отозвал Камо с Балкан и отправил на Кавказ для организации новой «экспроприации». Камо благополучно прибывает в Тифлис, собирает старую банду на новое дело. В сентябре 1912 года Камо и его банда совершают новое смелое нападение на денежную почту на Коджарском шоссе. Почту сопровождал чуть ли не целый эскадрон казаков, завязался жаркий бой, в результате которого были убиты семь казаков, перебита почти вся банда, а ее главарь Камо, хотя и остался невредим, но вновь очутился в том же Метехском замке. Военный суд четырежды приговаривал его к смертной казни. Своему соседу по камере и соратнику К. Цинцадзе он пишет записку, что он абсолютно спокойно встретит смерть… «На моей могиле уже давно должна была вырасти трава в несколько аршинов. Смерти никому не миновать, но я попробую еще раз мое счастье. Старайтесь любыми средствами организовать побег. Быть может, нам удастся еще раз посмеяться над нашими врагами. Поступайте по собственному разумению. Я готов на всё». (В. С. Souvarine, там же, стр. 103). Побег не состоялся. Но, как замечает Суварин, начальство питало скрытую симпатию к Камо за его беспримерные по храбрости, дерзости и хитрости криминальные подвиги и поэтому умышленно затягивало оформление формальностей, связанных с казнью Камо. Оно ожидало всеобщей амнистии в связи с предстоящим через год трехсотлетием дома Романовых, чтобы подвести Камо под эту амнистию. Так и случилось. Камо был в следующем, 1913 году, амнистирован заменой смертной казни двадцатилетним заключением в каторжной тюрьме, откуда его освободила революция 1917 года.

Но где же был Коба во время последней «экспроприации»? Участвовал ли он в ее подготовлении? Бежавший из очередной ссылки Коба был на воле, совершал поездки между Петербургом и Тифлисом, держал тесную связь со своим учеником Камо. Трудно было бы поэтому допустить, что новая «экспроприация» произошла без его ведома. Правда, в партии все еще малоизвестный, но высоко оцененный Лениным за проведение тифлисской «экспроприации», Коба в январе 1912 года был кооптирован в члены ЦК, отозван с Кавказа и переброшен на работу в Петербург, где и началась его общерусская карьера вокруг созданной в мае 1912 года легальной газеты «Правда». Поэтому есть основание думать, что сентябрьская «экспроприация» 1912 года была проведена Камо без непосредственного руководства Коба, чем, вероятно, и объясняется её неуспех.

Вернемся к биографии Сталина после тифлисского грабежа. Исключенный из партии в Тифлисе, где преобладали меньшевики, Коба решил пробраться в Баку. Он быстро вошел в контакт с Бакинским комитетом партии, в котором большевики имели куда больше влияния, чем в Тифлисе. Коба приехал сюда не без претензии на руководящее положение в местном комитете, но «экс» и недоучившийся семинарист Коба застал здесь сильнейшего конкурента на лидерство — это бывший студент философского факультета Берлинского университета армянин Степан Шаумян. (Орджоникидзе: «Шаумян — тяжелая артиллерия теоретического марксизма».) Поэтому с первых же дней между Коба и Шаумяном разыгралась открытая борьба за руководство, в разгаре которой Шаумян был арестован. Люди, знающие характер Коба, заподозрили его в доносе на Шаумяна в полицию, чтобы убрать конкурента. Разговоры в партийных кругах об этом получили такое широкое распространение, что одна грузинская газета осмелилась открыто обвинить Коба в доносе (газета «Брозолис Кха»), а Бакинский комитет РСДРП даже завел дело на Коба. Когда в марте 1908 года арестовали и самого Коба, дело на него прекратили (В. С. Souvarine, там же, стр. 110). Имеются очень интересные воспоминания сокамерника Коба в Баиловской тюрьме в Баку Семена Верещака о пребывании Коба-Сталина в тюрьме. Они были напечатаны в газете Керенского «Дни» 22 и 24 января 1928 года в Париже.

Поскольку большевики объявляют «клеветой» все, что о них пишет эмиграция, можно было бы и не цитировать воспоминания Верещака, но дело в том, что сама большевистская газета «Правда» 20 декабря 1929 года напечатала статью о воспоминаниях Верещака, как о воспоминаниях правдивых. Статья «Правды» об этих воспоминаниях так и называется: «С подлинным верно». Правда, газета цитирует только те места из воспоминаний Верещака, которые ей очень импонируют, но игнорирует места, которые нам показались очень интересными. Приведем и те, и другие. Вот места, перепечатанные в «Правде»:

«Я был еще совсем молодым, когда в 1908 г. Бакинское жандармское управление посадило меня в Баиловскую тюрьму… Тюрьма, рассчитанная на 400 человек, содержала 1500 человек… Однажды в камере большевиков появился новичок. И когда я спросил, кто этот товарищ, мне таинственно сообщили: "Это — Коба…". Коба, под фамилией Coco Джугашвили, как член РСДРП (большевиков), был принят в коммуну… Среди руководителей собраний и кружков (в тюрьме. — А. А.) выделялся и Коба как марксист. В синей сатиновой косоворотке, с открытым воротом, без пояса и головного убора, с перекинутым через плечо башлыком, всегда с книжкой… В личных спорах и дебатах Коба участия не принимал и всегда вызывал каждого на "организованную дискуссию". Эти "организованные дискуссии" носили перманентный характер. Аграрный вопрос, тактика, философия чередовались почти ежедневно. Особенно аграрный вопрос вызывал жаркие споры, доходившие иногда до рукопашных схваток. Никогда не забуду одной "аграрной дискуссии" Коба, когда его сотоварищ Серго Орджоникидзе, защищая положение Коба (как мы уже видели, на IV съезде 1906 г. Коба был и оставался «разделистом» и выступал как против ленинской «национализации», так и против плехановской «муниципализации». — А. А.), в заключение схватил за физиономию содокладчика эсера Илью Карцевадзе, за что был жестоко эсерами избит… Марксизм был его стихией, в нем он был непобедим. Не было такой силы, которая бы выбила его из раз занятого положения. Под всякое явление он умел подвести соответствующую формулу Маркса. На непросвещенных в политике молодых партийцев такой человек производил сильное впечатление. Вообще же в Закавказье Коба слыл как второй Ленин. Отсюда его совершенно особенная ненависть к меньшевизму (вероятно, за позицию меньшевиков в отношении «эксов». — А. А.)… Он всегда активно поддерживал зачинщиков. Это делало его в глазах тюремной публики хорошим товарищем. Когда в 1909 г. на первый день Пасхи, 1-ая рота Сальянского полка пропускала через строй, избивая, весь политический корпус (тюрьмы), Коба шел, не сгибая головы, под ударами прикладов, с книжкой в руках» (скоро в стихах советских поэтов эта книжка превратилась в «Капитал» Карла Маркса. — А. А.).

«Правде» так понравилось это место, что член ее редакции Демьян Бедный даже написал восторженную оду:

«Разве сталинское прохождение не сюжет для героической картины. Обращаюсь к писателям — Вы не имеете героических тем? Нате!!.. Но скромна большевистская братва… Строгий большевик о себе ни гу-гу, но не станем же мы шикать врагу за то, что сказал он правду случайно» («Правда», 20. 12. 1929 года, Д. Бедный «С подлинным верно», но статья написана 7 февраля 1928 года).

Однако даже в цитированных ею местах «Правда» делает серьезные пропуски, которые совершенно искажают портрет Коба, нарисованный Верещаком. Восстановим эти места в пересказе. Верещак сидел с Коба восемь месяцев, время вполне достаточное, чтобы изучить характер человека, который резко и точно проявляется как раз в тюремной обстановке. Все революционеры помнили, что когда в 1899 году Сталина исключили из Тифлисской духовной семинарии за участие в подпольном марксистском кружке, он потащил за собою и всех остальных членов кружка, сделав на них донос администрации семинарии. Верещак пишет, что когда возмущенные семинаристы начали стыдить Сталина за донос, Сталин оправдывал свое действие таким аргументом: потеряв право быть священниками, семинаристы сделаются «хорошими революционерами». В тюрьме существовал неписаный закон революционеров не общаться с уголовными преступниками, но Коба всегда можно было видеть в компании убийц, разбойников, шантажистов. На него производили впечатление только люди «дела», требующего ловкости. Его грубость в спорах и непрезентабельная личность делали его несимпатичным спорщиком. Его речам не доставало остроумия, они были сухие, но его механическая память была удивительна. Отсутствие принципов и природная хитрость делали его мастером тактики. Против врагов «все средства хороши», — говорил он. Бывало, что когда вся тюрьма начинала нервничать в ночь приведения в исполнение очередных смертных приговоров во дворе тюрьмы, Коба спокойно спал или изучал эсперанто, который, по его мнению, явится будущим языком Интернационала: Он никогда не протестовал против несправедливых порядков в тюрьме, не подстрекал к бунту, но поддерживал подстрекателей. Почему Коба так долго оставался неизвестным в партии, объясняется его способностью «секретно подстрекая других, самому оставаться в стороне». Эту свою способность Коба успел продемонстрировать и в тюрьме. Верещак приводит некоторые примеры. Однажды одного молодого грузина избили до полусмерти по обвинению, что он «агент-провокатор». Никто ничего не знал ни о нём, ни о причинах обвинения против него. Потом выяснилось, что «дело» это было сфабриковано Коба. Другой раз большевик Митка Г. убил молодого рабочего по обвинению в шпионаже. Долгое время это дело оставалось не выясненным. Во всех революционных партиях существовало правило, в силу которого шпионы могут быть убиты только по решению группы или суда чести, а не по приказу одного человека. Впоследствии Митка признался в своей ошибке — он убил этого рабочего по подстрекательству Коба. Верещак сообщает, что во многих делах на воле — в известных грабежах государственных денег («экспроприациях»), в фабрикации фальшивых денег — всегда чувствовалась рука Коба, а теперь он сидел в тюрьме вместе с этими грабителями («эксами») и фальшивомонетчиками, но следственным органам никак не удавалось найти нити к нему. И это не удивительно: Коба был не только искусным конспиратором, но сама его осторожность была «активной» осторожностью. Это явствует из замечания Верещака: руководя сам террором и «экспроприациями», Коба громко обвинял эсеров в том и другом!».

Иван Толстой: Семья Гессенов, вклад в победу. Запись в нью-йоркской студии нашей радиостанции.

Владимир Юрасов: Люди, знакомые с общественной жизнью России начала века, с историей предреволюционной русской общественной мысли, хорошо знают имя Иосифа Гессена, видного деятеля кадетской партии, члена Государственной думы второго созыва, редактора журнала «Право» и газеты «Речь». Рядом со мной в студии сегодняшний гость Радио Свобода младший сын Иосифа Гессена Владимир Гессен, единственный, кто остался в живых от некогда большой семьи Иосифа Гессена. Владимир Иосифович, расскажите, для начала, пожалуйста, коротко о себе.

Владимир Гессен: Мне хочется начать не с себя, а сказать несколько слов о всей нашей семье.

Владимир Юрасов: Пожалуйста.

Владимир Гессен: Нас было 6 братьев, но родной брат у меня был один и звали его Георгием. Три старших брата были от первого брака моей матери, четвертый брат Сергей был прижит моим отцом в ссылке. Попал в ссылку прямо со студенческой скамьи и провел три года на далеком Севере в Усть-Сысольске, в то время это была еще большая деревня. В 1987 году в этой деревне родился брат Сергей, которому суждено было стать очень известным философом и педагогом. Сын Сергея талантливейший поэт Евгений погиб совсем молодым в одном из гитлеровских лагерей смерти. В нашей семье был еще один, подававший большие надежды поэт, звали этого брата Эрнестом. Другой сводный брат Семен был выдающимся историком, за свою дипломную работу он был награжден золотой медалью и оставлен при Петербургском университете. Родился я в Царском селе, а жили мы в том прекрасном городе, который тогда назывался Петербургом, а теперь переименован в Ленинград. Учились мы, Георгий и я, в передовой школе столицы — в Выборгском коммерческом училище. Называлось оно так, потому что находилось на Выборгской стороне и было примечательно совместным обучением. Среди учеников нашего училища были дети выдающихся политических деятелей: дочь Милюкова, сыновья Струве, дети видных эсеров Виктора Чернова, дочь его Вера была в одном классе со мной. Другой ученицей нашего класса была дочь Троцкого Нина Бронштейн. Внешне она очень напоминала отца. Училась она плохо и после Октябрьской революции ушла из школы. Я сидел на скамье с сыном Петра Струве Львом, который умер молодым в эмиграции. После революции посещение уроков Закона Божьего стало необязательным, но этой привилегией воспользовался только один ученик — другой сын Струве Константин, постригшийся в эмиграции в монахи. Из России мы уехали в январе 1919 года. Несколько месяцев перед отъездом жили не дома, отцу каждый день грозил арест, и мы переехали из города в Царское село. Затем одному из друзей отца удалось за деньги получить от ЧК разрешение на выезд, и мы совершенно официально переехали границу Финляндии. Брату и мне уезжать отчаянно не хотелось. Мы очень любили наше училище и было тяжело расставаться с товарищами, как ни убеждал нас отец, что уезжаем только на короткое время. Надеждам этим не суждено было сбиться.

Несколько месяцев мы прожили в Териоках, где была русская гимназия. При этой гимназии мы сдали экстерном экзамены на аттестат зрелости. Затем перебрались в Берлин, где я поступил в университет на экономическое отделение юридического факультета. Три года спустя я сдал докторский экзамен, а моя диссертация на тему «О советских бюджетах» была выпущена отдельной книгой Институтом по изучению Восточной Европы. Я получил гонорар в размере тысячи марок. В начале 1920 годов германская столица была центром российской эмиграции, и кто только ни побывал на приемах в нашем доме. На всю жизнь запомнились московские художники — Станиславский, Качалов, Германова и другие. Была у нас в доме прославленная балерина Анна Павлова, приехавшая на гастроли в Берлин. А Сергей Дягилев привел своего самого способного ученика Лифаря, начинавшего делать головокружительную карьеру. Кроме артистов отца навещали, конечно, все приезжавшие в Берлин писатели. Помню Бунина, возвращавшегося в Париж из Стокгольма после получения Нобелевской премии. Перед отъездом Алексея Толстого из Берлина в Париж в нашей квартире состоялся в его пользу и находившегося тогда в Берлине Бориса Пильняка большой вечер, на котором писатели читали свои произведения. Приходили к отцу и видные политические деятели. У нас всегда появлялся Гучков, когда приезжал из Парижа в Берлин. В Берлине посетил нас Владимир Бурцев, считавший себя после памятного разоблачения провокатора Азефа прямым наследником Шерлока Холмса. Из Парижа он приехал специально для того, чтобы расследовать дело о похищении генерала Кутепова.

Владимир Юрасов: Владимир Иосифович, выглядит так, как будто ваша берлинская квартира превратилась в главную квартиру российской эмиграции?

Владимир Гессен: Дело в том, что по приезде в Берлин отец основал и редактировал при ближайшем участии Владимира Дмитриевича Набокова и Августа Исааковича Каминка газету «Руль» и издавал один из лучших журналов эмиграции «Архив русской революции». А до отъезда из России в Петербурге занимал очень видное место среди политических и общественных деятелей, был членом Государственной думы второго созыва, редактором влиятельного юридического журнала «Право» и органа партии Конституционных демократов, кадетов, «Речь». У нас в Петербурге на Малой конюшенной улице, отходившей от Невского напротив Казанского собора по воскресеньям были журфиксы. На этих приемах бывали выдающиеся люди — писатели, артист, художники, политические деятели. Упомяну только нескольких: художник Александр Бенуа, композитор Сергей Прокофьев, поэты Николай Клюев и Сергей Есенин, да всех и не перечесть. Из Берлина в Париж я уехал в 1933 году. В столице Франции меня застала война. Принял участие в сопротивлении и дождался освобождения. Вернулся в Париж, списался с братом в Нью-Йорке, который прислал мне визу, и в сентябре 1946 года я перебрался в Новый свет. В Нью-Йорке год работал в Организации Объединенных Наций, а затем перешел в местную русскую газету «Новое русское слово», к которой имею отношение до сих пор.

Владимир Юрасов: Владимир Иосифович, но вы ничего не рассказали о книгах, которые вы написали.

Владимир Гессен: Вы, наверное, обратили внимание, что я упомянул в моем рассказе первую мою книгу, а именно диссертацию, написанную в Берлине на тему «О советских бюджетах».

Владимир Юрасов: Да, это первая.

Владимир Гессен: По приезде в Нью-Йорк вышла моя книга рассказов, названная «Герои и предатели». Она называется так, потому что посвящена главным образом движению сопротивления во Франции во время Второй мировой войны. А эта книга «В борьбе за жизнь» является моей третьей и последней книгой.

Владимир Юрасов: Владимир Иосифович, расскажите об этой вашей последней третьей книге немного подробнее.

Владимир Гессен: Моя новая книга называется «В борьбе за жизнь. (Записки эмигранта. Петербург, Берлин, Париж, Нью-Йорк)». Мне пришлось жить в этих столицах. Больше всего места уделено в моей новой книге Франции, где меня застала Вторая мировая война, я принял активное участие в движении сопротивления. И собственно, то, что я вам рассказывал до сих пор, является содержанием моей новой книги, потому что книга эта очень автобиографична.

Владимир Юрасов: Понимаю. Владимир Иосифович, когда-то, кажется, в 1966 году советский журнал «Родина» перепечатал ваш маленький рассказ из сборника «Герои и предатели». Не можете вы прочесть этот рассказ? Он, кажется, назывался под каким-то номером.

Владимир Гессен: С большим удовольствием. «1148» — так называется этот рассказ. Начинается он так: «1148 — это число я буду помнить всю жизнь. У меня, кстати, странная привычка — я имею обыкновение каждое попадающееся мне на глаза число делить на 7. Если делится — все в порядке, я спокоен. Никак не могу отделаться от этой привычки. Впрочем, цифра 7 сыграла немалую роль в моей жизни, а потому к этому числу чувствую слабость. Неоднократно проверял себя и убедился на деле — семерка приносит мне счастье. Так было и на этот раз. Сентябрь 1943 года. Рано утром приехал в Лион, имел поручение доставить в Лион несколько сот фальшивых франков. На себе спрятать их не мог, было их слишком много, а потому захватил с собой портфель, завернул в бумагу и сунул их в портфель. С портфелем этим, сами понимаете, я не расставался ни на минуту. Итак, приезжаю в Лион. Поезд в виде исключения пришел без опоздания. Выхожу на перрон, осматриваюсь, меня должны встретить. Товарищ обещал поджидать меня на площади у остановки трамвая перед вокзалом. На перроне почувствовал какое-то смутное беспокойство. Не понравилась мне обстановка — чересчур много немцев и милиционеров Виши. Стоят отдельными кучками и оживленно беседуют. Я в костюме железнодорожника - мера предосторожности, ведь если угожу в руки немцев, меня ожидает расстрел. Но это не страшно, со смертью играть мы привыкли, ее не боимся. Страшно другое: провал моей миссии. Забыл рассказать. Что помимо портфеля я везу на себе план взрыва железнодорожных мостов под Лиможем. План зашит в подкладку костюма. За вручение этого плана по назначению отвечаю своей головой и головами десятка товарищей. Иду по перрону медленно к выходу. По дороге газетный киоск, у киоска группа агентов начальника вишийской милиции. Задерживаюсь умышленно несколько секунд у киоска, делаю вид, что выбираю газету. Прислушиваюсь к разговору вишийских попутчиков. До меня доносятся отдельные слова, по смыслу догадываюсь: в городе паника, десятки заложников, нацистские репрессии за убийство минувшей ночью немецкого офицера. Думаю: дело плохо, как бы не попасть в облаву. Выхожу с вокзала, подхожу к остановке трамвая, где назначено мне свидание. Товарища нет. Жду минут 10-15. Он не является. Ждать на остановке неуютно. Издали вижу приближающийся немецкий патруль. К счастью, подходит трамвай, влезаю в вагон, в вагоне много народу, нет ни одного сидячего места. Устраиваюсь в проходе, рядом со мной стоит полицейский. Не знаю, помните ли вы форму французских ажанов, их знаменитые пелеринки. Черная пелеринка, с прикрепленной на левой стороне металлической бляхой, на бляхе номер ажана. Совершенно несознательно обращаю внимание на номер бляхи моего соседа — 1148. Наскоро делю этот номер на 7, он делится — 164. Ну, думаю, все в порядке, повезет, первая примета из хороших. Трамвай отъезжает от остановки, двигается очень медленно, а затем внезапно останавливается. Не успевая взглянуть в окно, как вижу: у передней и задней площадок несколько немцев в форме. Очередная облава для проверки документов и для обыска пассажиров в поисках оружия. Когда я вспоминаю об этом, мне кажется теперь, что это был единственный случай в жизни, когда я по-настоящему растерялся, почувствовал себя совершенно беспомощным. Так глупо попасться в руки немцев, просто позор — пронеслось у меня в голове. Не смогу даже защищаться, со мной нет оружия, да и обстановка не очень подходящая. Вижу — немцы ко мне приближаются. Что делать с портфелем? Я делаю отчаянный жест в сторону моего соседа-полицейского, протягиваю в его сторону правую руку, в этой руке мой проклятый портфель. Приподнимаю пелеринку ажана, под пелеринкой чувствую его руку, всовываю в его руку портфель. Он поворачивается, вопросительно на меня смотрит и, ни слова не говоря, берет мой портфель. Минут 10 продолжалась проверка документов. Немцы залезали в сумки женщин, вскрывали пакеты пассажиров. Полицейского они пощадили, французскую полицию они не решались трогать, да и считали, что полиция защищает их интересы, ведет себя лояльно. Мои документы, конечно, были в полном порядке. В тот момент звали Андре Дюпон, железнодорожный работник. Трамвай медленно тронулся с места. На следующей остановке номер 1148 покинул вагон, перед тем он вручил мне портфель и с лукавой улыбкой на прощание козырнул.

Владимир Юрасов: Спасибо, Владимир Иосифович. Большое спасибо. Мы передавали беседу с журналистом и писателем Владимиром Гессеном, автором трех книг. Отрывок из его второй книги воспоминаний, только что прочитанный автором, был перепечатан советским журналом «Родина». В последней книге Владимира Гессена «В борьбе за жизнь» много материалов об его отце — Иосифе Гессене, известном деятеле кадетской партии в предреволюционной России, члене Государственной думы, редакторе газеты «Речь» и журнала «Право». За границей Иосиф Гессен издавал газету «Руль» и знаменитый «Архив русской революции».