Мои собеседники – девять украинских писателей и поэтов. Двое из них пишут по-русски, для семерых родной язык украинский. Начнем с лидера, или, как его часто называют на родине, патриарха современной украинской литературы Юрия Андруховича. Его книги переведены на дюжину языков, он удостоен престижных литературных премий. Как он реагирует на нынешнюю необъявленную российско-украинскую войну, что чувствует, о чем думает?

– Первое, что могу сказать, – мне не пишется. Если говорить о каких-то больших замыслах, то мне не пишется. Я отложил будущие книги, которые собирался заканчивать, дописывать. Мне необходимо равновесие, душевное равновесие – этого нет. Я ежедневно убиваю кучу времени просто в интернете при чтении новостей, перепрыгивая со страницы на страницу. Это время, которое убегает от меня, уходит в большую тревогу. Это моя проблема. Наверное, в это время кто-то из моих коллег создает совершенно потрясающие тексты именно в таком состоянии. У меня получается, наверное, раз в неделю написать очередную колонку, но не более того.

– Вы фиксируете писательским глазом какие-то детали, откладываются ли они в вашей писательской памяти?

– Да. На улицах наших городов, тех, которые, казалось бы, не вовлечены в зону боевых действий и в них протекает обычная жизнь, на этих улицах очень много военизированного вида людей, мужчин в камуфляже. Эти города расцвели множеством знаков с украинской символикой, всюду флаги, всюду на автомобилях флажки, в синие и желтые цвета покрашены какие-то длинные заборы, стены или столбы. Это молчаливый манифест: вот наша страна, мы ее поддерживаем, мы за нее. Я общаюсь очень много с западными, с европейскими, скажем так, современниками, литераторами и журналистами, им очень трудно объяснять, что патриотизм – это хорошо. Они уже давно наплевали на патриотизм, стыдно быть патриотом. Допустим, в Германии сказать "я патриот Германии" может только какой-то правый радикал, и его будут отовсюду гнать из порядочного общества, из порядочной компании. Точно так же я не мог объяснить смысл нашего добровольчества. Потому что я как писатель осознаю то, что в госпитале лежат 19-летние парни уже без рук или с навсегда утраченным зрением, они о жизни и смерти уже больше знают, чем я в мои 54. То есть я уже как писатель не слишком много им расскажу.

Мне очень сложно объяснить европейским друзьям смысл добровольчества. Когда я говорю, что девятнадцатилетние парни навсегда потеряли зрение, европейские друзья отвечают: "Это абсолютно абсурдно. Я бы никогда ни за что не рисковал бы за правительство или государство своей жизнью и не лег бы костьми". Я спрашиваю: "А что бы ты делал?". Ответ: "Уехал бы туда, где нет войны". В этом есть передергивание. Наши герои, которые уходят на фронт, не за правительство уходят и не за государство.

– В украинской литературе есть традиция военной прозы?

– Это прежде всего проза о Второй мировой войне кондового социалистического реализма, как "Знаменосцы" Олеся Гончара. О Первой мировой войне как-то совершенно мало, потому что она в украинской судьбе национальной не рассматривается отдельно, она просто переходит в так называемую гражданскую, возникают народные республики, одна со столицей в Киеве, одна со столицей во Львове. Начинается война с поляками, война против красных, белых. Но если сугубо о таких несправедливо редко упоминаемых произведениях и авторах, то, конечно, для меня лучший украинский текст о Первой мировой войне все-таки – короткий роман, как мы сказали бы сегодня, – это роман "За пределами боли", автора звали Осип Турянский. Это роман о небольшом полуразбитом подразделении австрийских солдат, которые прорвались из окружения и бредут через снега высоко в Альпах. Очень насыщенная экзистенциалистская проза.

– Вас хорошо знают как писателя в Германии. Когда был конфликт, военный, кровавый конфликт в бывшей Югославии, интерес к авторам из Сербии, Хорватии, Боснии значительно вырос. Этот конфликт длился годами. Парадоксально: с одной стороны, беда, кровь, трагедия, с другой стороны, вдруг возрастает спрос на писателя. Немецкие издатели ждут от вас каких-то сильных литературных жестов?

– Я думаю, что да. Очень ждут какого-то совершенно иного текста, не то, что они пока читают в публицистике, в журналистике. У них читатели дезориентированы медиа, они, наверное, ожидают, что писатели в конце концов расскажут им правду. Я представляю себе какую-то очень сильную личность, очень сильного писателя, абстрактно говоря, который в такой бы ситуации, в такой стране шел бы совершенно от обратного, написал бы в это время, принес бы в издательство какую-то совершенно не военную и, более того, абсолютно эстетствующую прозу. Ему плевали бы в лицо и говорили: чем ты занимался? Все надеялись, что ты расскажешь правду о войне. И только через многие десятилетия, уже после его смерти до всех бы дошло, что он и рассказал самую что ни на есть правду о войне.

– Есть пример – это Томас Манн. Во время Второй мировой войны он писал роман "Иосиф и его братья".

– Да, Герман Гессе, по-моему, во время войны писал "Игру в бисер". Оспорить реальность и создать свою. Я уверен, что появятся новые имена в украинской литературе из бойцов, которые сегодня там, они уже публикуют свои фронтовые заметки, совершенно пронзительные, на грани. Газетная немножко журналистика, переходящая в какие-то рисунки с натуры. Из этого потом может сложиться нечто большее, может не сложиться ничего. Но я думаю, что эти фронтовики, вполне возможно, будущее поколение нашей прозы.

Мой очередной собеседник – Андрей Бондарь, прозаик, поэт, переводчик с английского и польского, один из самых популярных блогеров Украины. Его последняя книга – поэтический сборник "Песни, песни".

– Я не пишу о войне, потому что я никогда не изучал военное дело. Меня поражает иногда то, с каким апломбом профессионалов мои коллеги оценивают военные действия. Поэтому говорить о политике – это одно, но война – это ремесло совершенно другое, мне не подвластное, совершенно неведомое. Поэтому я, ощущая пределы своей компетенции, этого не делаю. Но в творчестве или квазитворчестве, как я его называю в последней моей книге, очень много о войне, очень много о последних событиях в Украине, о Майдане, об украинско-российском противостоянии последнего времени. Я считаю, что блогерство – это какой-то из видов аналитики, но глазами художника, да, я пишу о войне, но я пишу очень поверхностно. Потому что я не умею реагировать в творчестве на вещи, которые происходят в последнее время, серьезно, с пафосом. У меня наоборот очень легкие эти вещи. Я считаю, что таким образом я избавляюсь от тяжести, от депрессии, у меня стишки идиотские, иногда абсурдные, они меня спасают. Возвращаясь к книге, она как раз о войне, но это тот уровень, который позволяет не сойти с ума. Такой короткий стишок: "И сниться мeнi, що служу я у вiйску, шо я генерал i менi вибирати. Про те залишилося три варiанти – румунський, ливiйський i камбоджiйський". Или есть у меня такой короткий стишок по-русски: "Как все-таки России повезло: х... в России больше, чем х...".

Говорит Ирена Карпа, прозаик, поэт, певица:

– Все, что я делаю постоянно, кроме того, что я что-то творю и исполняю, я – в фандрайзинге бесконечно, бессовестно абсолютно. Я продаю какие-то свои платья, не знаю, кто их покупает, то ли девочки, то ли фетишисты. Я продала свой кабриолет, чтобы купить оптический прицел. То есть у меня какие-то практические перфомансы. Мы сейчас не отличаемся особо от какого-то обычного человека, от менеджера или от бизнесмена. То есть это просто какая-то добрая воля, разве что мы можем поехать куда-то в зону АТО и для воинов, например, почитать или спеть, поднять их дух. Я не очень уверена, что это помогает, но те люди, которые звонят оттуда и просят, чтобы я приезжала, они говорят, что, да, это нужно. Это как-то иначе может выглядеть отсюда, потому что там ужас, там убийства, там кровь, там утрата товарищей, там смерть, там горе, но в то же время они даже ужасной попсе, певицам, "поющим ртом", как мы их называем, они все равно будут рады.

– Вы говорите о публичных жестах, но есть более тонкие вещи. Сказывается ли война на вашем выборе слов, на вашем отношении к жанру, на выборе стиля?

– Мне сейчас очень тяжело дается художественная проза, я в основном какие-то эссе пишу, блоги, то есть какая-то публицистика. Все время весь Майдан мне очень тяжело, я ужасный должник, у меня какие-то дедлайны, которые не исполнены, я не могу заставить себя написать что-то лирическое сейчас. Это не то, что музы молчат, просто музы одели какие-то огромные перчатки или рукавицы, в которых у доменных печей работают, они сейчас очень четко работают, чтобы люди не теряли смысла жизни, чтобы что-то в мозгу происходило, чтобы не было упаднического настроения. Я очень часто шучу, у меня наоборот на фоне всего этого рождается, если не черный юмор, то просто такая жесткая самоирония, ирония над ситуацией, над всем, что сложилось. Я не из кликуш. Я очень глубоко все в себя пропускаю, и, наверное, в моем случае ирония, сарказм – это тоже броня, защита. Из-за этого я очень часто получаю фидбэк от читателей, что ура, наконец-то среди моря плохих новостей прочитали что-то смешное от вас. Но я, наверное, какой-то грустный клоун в этом случае. Мне очень грустно внутри, но я пытаюсь веселить других, чтобы другие не падали духом.

– Вы можете что-нибудь по памяти прочитать, хотя бы несколько фраз, так, чтобы наш слушател почувствовал ваш жанр?

Прозаику сложно себя цитировать. Я не помню, я помню какие-то дурацкие штуки, типа: "Жизнь коротка, я уродка".

Александр Бойченко, украинский эссеист, переводчик.

– Я прозвучу почти как наша глупая эстрадная певица, которая говорит: "А я за мир". В нашей ситуации быть за мир… не всегда понятно, что это такое. Мне казалось, что человек, не говорю умный, но хотя бы не глупый, может просчитать, что может случиться. Поэтому я говорил, говорил – это значит писал 12 лет назад, я проверил, в 2002 году я написал первый текст, что рано или поздно может дойти до столкновений с Россией. И очень неправильно, когда страна в своем составе имеет территории, которые будут встречать оккупантов хлебом-солью, население которых будет мешать украинским войскам, стрелять им в спину во всех смыслах этого слова. Я считал, что это все можно легко просчитать и можно без этого обойтись. То есть как бы сыграть в такие военные шахматы, не убивая людей. Я всегда был за донбасский референдум, но его должны были провести мы. Украина, украинское правительство само организовывает этот референдум, узнает волю народа, живущего там. Кстати сказать, я не знаю, каким был бы результат. Очень может быть, что население проголосовало бы за сохранение целостности, за то, чтобы остаться в составе Украины, и тогда у нас был бы огромный козырь, у нас – у страны Украина. У нас этого козыря нет. Мое отношение к войне во всяком случае очень отрицательное. Мы же поколение, которое на самом деле никогда не понимало, что такое война, на собственном опыте, не считая, например, Афганистана, но это было далеко, кому-то не повезло и кто-то попал, а страна жила без этого опыта. Но мы же читали Ремарка, Хемингуэя, мы знали, что война превращает людей в животных просто потому, что в ситуации, когда нужно выжить, приходится превращаться в животных. Я как бы в странной ситуации той Кассандры, которая говорила: этим кончится. А всегда слышал в ответ: ну перестань, как это может быть война с Россией? А я говорил: а вот если будет война с Россией?Всегда слышал от вроде бы умных людей: может быть, так или иначе, но не война же с Россией. Вышло по-моему, но я этому не рад.

– Вы колумнист, вы эссеист. Каждую неделю вы обращаетесь к вашему читателю, но вы не можете ему все время напоминать: а вот какой я умный, а я все это предсказал. Что вы говорите им сейчас?

– Сейчас, конкретнее несколько недель назад, я написал текст, мне кажется, в нем в концентрированном виде есть все, что я думаю на эту тему, "Может быть, хватит?". Я это писал в тот момент, когда Украина достигла максимальных успехов на востоке, у этих террористов, или по-разному их называем, оставался под контролем минимум территорий. И тогда я написал текст "Может быть, хватит?". Там одна главная идея, что, может быть, в этой ситуации как раз нужно остановиться, не идти в наступление, не посылать бессмысленно в атаку людей. Я даже не знал, насколько плоха ситуация с военной точки зрения, потому что оказалось, что люди шли в атаку, потом попадали в окружение, потом их просто расстреливали, как пушечное мясо. А моя идея состояла в том, что, может быть, как раз сейчас, когда у нас самый лучший момент за последнее время, нужно остановиться и оставить эту территорию им на некоторое время, прекратить войну просто. Проще говоря, позже разберемся, пока надо перестать убивать, я не скажу, друг друга, мы же слабо понимаем, кто там вообще, сколько там русских военных. Они есть, но сколько их, какова настоящая роль? Мне казалось, что нужно в это время остановиться, опять же учесть, что огромное количество населения на Донбассе не принимают Украину. Они где-то должны жить, мы же не можем их истребить. Может быть, они ошибаются, но может быть, ошибаемся и мы хотя бы иногда. Нужно было им оставить территорию с предложением: переезжайте из соседних сел, городов туда. А те, кто не согласен с вами, ДНР, ЛНР, переезжайте сюда. Это всегда очень трудно, но это все-таки лучше, чем погибнуть, потерять дом и все нажитое. Но мы положили море своих и чужих людей, а этого можно было избежать.

Мой собеседник – одесский поэт, эссеист, переводчик, профессор психиатрии Борис Херсонский. Я спросил его, как сказывается война на его поэзии.

– Сказывается не только сама война, но и ее предчувствие, предвоенные годы. Потому что никогда война не вспыхивает на пустом месте. Мне это напоминает знаменитый опыт с электрофорной машиной на уроке физики, два шара блестящих, крутится железное колесо, его касается железная кисточка, и мы понимаем, что статическое электричество накапливается, и сейчас оно щелкнет и проскочит молния. Вот приблизительно то же было ясно, наверное, за несколько лет до того, как начались события в Украине. Вторжение в Грузию, там были более сложные, конечно, моменты, но это был некий сигнал, когда впервые я понял, что война – это реальность моей жизни, что это не воспоминания папы, что это не плохое советское кино и даже не хорошее советское кино, а это сама жизнь. Для того, чтобы не отразить это в стихах, в прозе, нужно быть бесчувственным. Это было бы ложью, а лгать как-то я себе за долгие годы не научился.

Сначала бывает война. Потом – военный парад.
Сначала касса. Потом – кассовый аппарат.
Сначала классы. Потом – классовые борьба.
Сначала пушка. Потом на границе начнется пальба.
Сначала святой. Потом уже – миф о святом.
Идеи словно чаинки в бледном чае спитом.

Сначала – требник. Потом появляется чтец.
Сначала – учебник. Потом наступает конец.

– Мы говорим: писатель и жанры, писатель и стиль. Но есть еще одна тема – это писатель и место, где он живет. Место, где вы живете, – Одесса. Писатель и Одесса во время войны?

– В Одессе народ еще не понял, что русский солдат – это враг, в которого можно стрелять, мы не привыкли к этому. И поэтому есть люди, которые все-таки думают о единстве, которое было когда-то. Есть люди, которые понимают, что этому единству пришел конец. И первые люди с другими с большим трудом договариваются. Те, кто любят Россию больше, чем то государство, в котором они живут, называют остальных фашистами, украми, укропами, майданутыми, майдаунами. Целый новый лексикон ненависти. Других почему-то называют "колорадами". Ну, понятно почему – георгиевскую ленточку, которую, кстати, девальвировала российская сторона. Я всегда говорю, даже у меня была такая шутка, двустишие: "Кто такие "колорады"? Кто носит ленточку от награды, не имея самой награды". То есть ты надеваешь себе эту ленточку, и ты уже причастен к тому, что деды воевали. По-моему, Стрелков даже носил георгиевский крест царских времен на своем камуфляже. Кто, интересно, наградил его им? Сидел ли он в окопах, в Мазурских болотах того 14-го года? Но "ватник", по-моему, вообще ласковое слово. Меня это обижает чуть-чуть, потому что "ватой" в мои годы назывался самиздат. "Пришли гости, забрали два кило "ваты" – так могли сказать после обыска. Так что, по-моему, "ватник" – это комплимент.

На черной площади жечь черные автопокрышки.
Глотать черный дым – до одышки или отрыжки.
Но жить под ярмом – ни за какие коврижки,
ни за какие денежки, ни за какие льготы,
ни за посулы хорошей жизни и легкой работы,
ни за чиновное кресло, ни за долю в неправом деле.

Сейчас мы это видим, но куда мы раньше глядели?
А раньше мы не глядели, все думали – обойдется,
даже кошка на доброе слово ведется,
трется о ногу тирана, выгибает спину,
мурлычет себе под нос: Боже, храни Украину!
А Он бы хранил, ничто не трудно для Бога,
да жаль, что Бог – один, а мы ему – не подмога.

Сейчас я написал цикл, который является откликом на традиционные тексты католической мессы, и он структурирует книжку. Там есть "Gloria", "Credo", "Benedictus" и в конце "Agnus Dei". Я прочту "Agnus Dei", заключение книги.

Агнец Божий, Сыне Отчий, от Света истинный Свет,
Агнец Божий, Спаситель созвездий, звезд и планет,
Агнец Божий, собою венчающий иконостас,
Агнец Божий, помилуй нас.

Агнец Божий, который людей избавил от смертных уз,
Агнец Божий, понесший нашей вины непомерный груз,
Агнец Божий, считающий и прощающий каждый грех,
Агнец Божий, помилуй всех.

Агнец Божий, ягненок, положенный на алтарь,
настало военное время. От земли поднимается гарь.
Дай нам мир, мы сыты вечным огнем.
Дай нам срок – мы снова войну начнем.

Dona nobis pacem. Amen.

Борис Херсонский читал стихи из книги "Месса времен войны". У книги есть и латинское название MISSA IN TEMPORE BELLI.

У Тараса Прохасько репутация одного из лидеров современной украинской прозы. Его книги переведены на английский, польский, русский.

– У меня в коротком романе был один фрагмент. Маленькая девочка спрашивает: "Почему всегда война?". Я считаю, что чувство войны заострено даже без формальной войны. Война идет рядом с писателем даже тогда, когда войны не видно, своеобразная какая-то война. Для писателя она интересна, потому что мало есть писателей, которые могут делать большие вещи из совершенно мирных благостных вещей – это сложнее, чем из конфликта, из противостояния какого-то или из эмоций, скажем так, негативных. Но то, что сейчас происходит, в некотором роде есть продолжение этих невысказанных противостояний, которые накапливались длительное время. Я не принадлежу к таким авторам, которые пишут много и быстро. Поэтому у меня этот период дозревания длителен. Конечно, все, что происходит сейчас, очень сильно влияет на всех, в том числе на людей или, может быть, в первую очередь на людей, которые пишут. Пишут они потому, что они думают и чувствуют, эти все рефлексии, чувства, они никуда не испарятся.

– Я помню ваше эссе, написанное несколько месяцев тому назад, где вы писали о том, что у войны на востоке Украины есть свои, как говорят, побочные положительные свойства. Я правильно вас понял? Если я вас правильно понял, не могли бы вы чуть подробнее об этом высказаться?

– Я сейчас не могу точно вспомнить формулировки, которые были написаны тогда. Я считаю, что да, положительное есть в том, что эта война вскрыла очень много таких вещей, которые длительное время не проговаривались, от которых длительное время убегали, которые были неправдой. И в некотором смысле эта война, если свести к самому краткому положительное побочное этой войны – она была открытием, она показала, как много вещей, как много ошибок, заблуждений, неправды культивировалось многие годы, и как с этим длительные годы предпочитали жить именно в таком состоянии. Драматично и трагично, так что понадобилось такое явление, такой острый штопор. И она много показала, много вещей открыла, что есть что и что не все так гладко и легко. Но с другой стороны, она показала, что решить все это взаимной ненавистью не удастся. Сейчас видно, что убивание друг друга – это тупиковый путь, несмотря на все желания некоторых сил или некоторых частей общества убивать негодяев с обеих сторон. Еще положительно то, что эта война показала, что убиванием негодяев нельзя решить те вопросы, в которые втянуты миллионы.

Поэтесса Марианна Кияновська живет во Львове, она автор дюжины книг стихов и переводов, переводит с английского, польского, русского и других языков.

– Интереснее думать о писателях как о пожарных. Пожарные нужны для того, чтобы пожара не было. Только писатель хочет и умеет сказать важные вещи. Если эти вещи не сказаны, травма остается травмой. Но самое важное, что писатель, который является голосом, дает возможность назвать важные вещи, избегая не того правильного и хорошего молчания, иногда надо молчать, а избегая того молчания, которое помогает увиливать, исчезать. Я смотрю на реакцию людей, которые пишут сейчас, и видно, что очень многие боятся писать. Несколько дней назад Сергей Жадан, кажется, очень правильно сказал, что сейчас на каждого, кто говорит и пишет, ложится очень большая ответственность. Тут не поспоришь. Но мне кажется, что очень важно понимать, что некому сказать, кроме тех, кто может сказать. Люди просто избегают говорить о войне, потому что сейчас это либо хроника, то есть ты можешь фиксировать что-то, и очень страшно читать, когда люди начинают высказывать оценки. Оценочные вещи, кроме универсалий, что нельзя убивать людей, что это плохо, что это недопустимо, они все-таки по живому не делаются, не говорятся. Мудрые писатели пытаются одновременно, если можно так сказать, говорить и молчать. Я не знаю, хорошо ли это. Любая зона молчания очерчивает круг намеков и уже из намеков лжи. Мы начинаем избегать говорения, мы начинаем избегать правды. Парадоксально, мне кажется, что во время войны самую важную миссию выполняют те, кто пытается говорить о радости. Я пытаюсь говорить о радости. Я еще никогда не говорила о радости столько, сколько я пытаюсь говорить сейчас. Иногда это воспринимается не лучшим образом. Меня укоряют: "Почему ты не говоришь о войне, о том, что есть враг и что ему надо противостоять, что его надо убивать?". А для меня важнее, что люди говорят то, что они слышат, что писатели говорят то, чего от них ждут. Мне кажется, что эта миссия говорить о любви важнее всего тогда, когда очень плохо.

Поэт Андрей Любка. Ему еще нет тридцати, он автор поэтических книг "Восемь месяцев шизофрении", "Терроризм", "40 баксов плюс чаевые". Живет в Ужгороде.

– Мне кажется, что война – это не просто одна из самых главных тем моей жизни, моего творчества, а это просто такой фетиш, который висит надо мной и из власти которого я не могу выбраться. Это та тема, от которой я хотел бы убежать, целую жизнь старался убежать и не смог. Дело в том, что я родился в Риге, в Латвии, хотя и мать, и отец – украинцы. Мать с Закарпатья, а в Риге училась в медицинском университете, отец с Черкасской области, он учился в рижском военно-десантном училище. Они познакомились в Риге, случился, если можно так сказать, я. К сожалению, мать была слишком молода, были некоторые проблемы с беременностью, я родился на 7-м месяце сразу же как смертник. У меня до сих пор аортальный порок сердца. Я родился с астмой. И врачи рижские не хотели, чтобы я умер в Риге и портил им статистику смертности, они сказали, чтобы мать везла меня назад в Украину. Они давали мне неделю. Мать увезла меня в Закарпатье, в Украину, вернулась домой, и я не умер. Семья рассказывает, что меня спасла манная каша, я пожирал манную кашу и выжил, смог выкарабкаться из этого. Это 1987 год. Отец, который был курсантом рижского военно-десантного училища, он знал, что она увезла меня умирать и хоронить. В связи с тем, что у них это не был брак, они не были супругами, он не мог получить официальное позволение уехать в Закарпатье, потому что это вообще чужие люди в смысле документов. И отец ушел в самоволку, убежал из военного училища, уехал в Закарпатье меня хоронить. А я, как уже говорил, не умер. После этого отец вернулся и за эту самоволку он получил наказание, он стал не лейтенантом и не старшим лейтенантом, как все другие курсанты, он стал младшим лейтенантом и получил назначение служить в Чечне. Тогда еще войной там и не пахло. Он умер там, он стал жертвой нападений и разборок местных. Он умер от выстрела в шею. В связи с тем, что тогда была какая-то напряженность, я не был на его могиле, он похоронен там. В контексте сегодняшних событий очень для меня актуально, я смотрю с леденящим ужасом на это, потому что он похоронен с номером, без креста. Я долгое время до конца не знал эту историю, потому что старшая ветвь моей семьи терроризировала мою мать за то, что они не были супругами, что она забеременела, что она покинула университет, потому что я родился и так далее. Это была такая история, которую от меня прятали. Я не помню своего отца. Так случилось, что у меня было только эхо этой истории, и поэтому я всю жизнь мечтал быть военным. Я знал, что мой отец военный и что он умер на войне, для меня это было самое главное. Поэтому, когда я смог сам избрать свой путь, в 14 лет я сам решил, сам поехал, сам поступил в кадетское училище и стал кадетом-пограничником и закончил это училище. Мне очень хотелось быть таким, как отец, потому что детство было очень трудное, мне казалось, что это из-за того, что нет отца. Мне все время не хватало маскулинности в семье, я хотел быть самым твердым мужиком, который только может быть, поэтому я пошел в военное училище. Когда я его закончил, решил поступить во Львовский военный институт имени Сагайдачного, я хотел пойти в разведку. Оказалось, тогда я только получил подтверждение, что у меня порок сердца, и мне сказали, что ты в разведку не можешь пойти по состоянию здоровья, ты можешь быть танкистом, замполитом, но разведка, космонавты, все эти элитарные войска требуют идеального здоровья. У меня его не было, и я поступил на филологию. Но так сложилось, что выбраться из-под давления тирании отца, которого я даже не помню, я так и не смог до конца. Например, до сих пор я чувствую какую-то метафизическую вину, я так считал когда-то, что я стал причиной смерти отца, что из-за меня так сложилась его судьба, хотя моя судьба тоже не была очень веселой. Поэтому война – это вещь, процесс, жизнь, которая очень близка мне, но то, что я стараюсь вычистить из своего сознания, из своей памяти, и никогда, ни одной строчки я не написал о войне.

На мое предложение высказаться на тему "писатель и война" одесская поэтесса Людмила Херсонская ответила стихами:

* * *

Страна как лужа лежит на военной карте,

на любую страну нападают в марте,

июне, июле, августе, сентябре, октябре,

пока дождь за окном и карты лежат во дворе.

Стой, кто идет, генерал на ватных ногах,

за ним человек без мира, а миру – швах,​

миру шах и мат трехэтажный мат запрещен,

так и будет мир на грани войны пещер.

Чемодан, чистилище-ад, перед ним вокзал.

Кто сказал, что войны не будет? Никто не сказал.

Маленький серый человек

отменил двадцать первый век,

перевел стрелки страны

на зимнее время войны.

***
Ночью ей снилось, что ввели гуманитарный конвой.

Она спит, поджав ноги к животу, укрывшись простыней с головой,

на одном и том же правом боку, укрывшись стеной со спины,

так, как спят во времена гуманитарной войны.

Так, как спят во все времена все племена,

просыпаясь только от тишины, тишина страшна,

во время тишины нельзя открывать ворот –

за ними гуманитарные человечки с головою наоборот.

* * *

От мертвого осла пули.

Как будто ничего и не было –

трупы похоронили, пыль сдули,

начали бинтовать набело.

Карл и клара мародеры и воры

разносят в разные стороны

горы добра и зла горы,

вороны летают, вороны.

– Мама, можно погулять во дворе?

– Можно, сыночек, теперь все можно –

Гулять-убивать-во дворе-на горе,

Только, смотри, осторожно.

***
9/11

Человек жалок не тем,

чем он чип в супермаркете, в банкомате,

а тем, чем он стоит и не может помочь.

Террорист жалок не тем,

чем его оторвали от матери,

а тем, чем он отрывает от земли

все человеческое взрывает прочь.

И когда террорист убивает

офисного служащего,

женщину на высоких каблуках,

человека с зонтом,

когда чья-нибудь жена по мобилке

прижимается к мужу щекой

и жалко, жалко, что с ними дым,

что с ними будет потом.

И когда вверх навстречу

спешат пожарные,

а вниз навстречу спасается человек

мысли – в-кровь – сбились,

он говорит, они знали, куда идут,

знали наверное,

но ни разу не оступились,

а я бежал вниз,

и спотыкался на каждой ступени.

Человек жалок не тем,

что он может кого-то бросить,

а тем, что не может поднять и нести.

Не от лени,

а от смерти, от страха не вынести.

Человек не выносит.

Следующий день жалок не тем,

что в его телефонной трубке останется биться

теплый номер, тревожный зуммер,

а тем, что человек будет жить рядом с убийцей

в цифровой мясорубке

даже уже после того, как умер.

Вместо того, как умер.