Новый выпуск программы о настоящих личностях, их судьбах, поступках и взглядах на жизнь. В гостях у "Культа личности"поэт Евгений Рейн, близкий друг Бродского.
Ведущий – Леонид Велехов.

Леонид Велехов: Здравствуйте, в эфире Свобода – радио, которое не только слышно, но и видно. В студии Леонид Велехов, это новый выпуск программы "Культ Личности". Она не про тиранов, она про настоящие личности, их судьбы, поступки, их взгляды на окружающую жизнь.

24 мая исполняется 75 лет со дня рождения Иосифа Бродского. Мог бы жить и жить, а получилось так, что уже со дня смерти в будущем году исполнится 20 лет. Такая недолгая жизнь. Вспомнить своего друга пришел сегодня к нам в студию другой замечательный поэт – Евгений Рейн.

(Видеосюжет о Бродском. Закадровый текст:

75 лет назад, 24 мая 1940 года, родился Иосиф Бродский – человек, которому предстояло стать самым знаменитым в мировых масштабах русским поэтом второй половины ХХ века. И одним из пяти русских литераторов, удостоенных Нобелевской премии. По причудливой, хотя и вполне понятной исторической логике, трое из этих пяти, Бродский в их числе, получили свою премию, находясь в изгнании, в эмиграции. Только Бродский, в отличие от Александра Солженицына, из эмиграции так и не вернулся, и даже, в отличие от Ивана Бунина, никогда не изъявлял такого намерения. Он не захотел побывать на родине и с кратким визитом даже после того, как рухнула вынудившая его в свое время из России уехать политическая система, а сам он стал национальной гордостью и желанным здесь гостем. При этом нет сомнений в том, что Россию Бродский любил, и поэтом оставался исключительно русским. Любила ли его Россия, которая за 32 прожитых им здесь года не издала ни одной его книжки, трижды сажала в тюрьму, дважды в психушку и наконец вовсе решила от него избавиться, а на упоминание его имени, не говоря уже о публикации стихов, наложила на долгие годы запрет? Наверное, любила, но по-своему, странной, как сказано другим поэтом, любовью.

Впрочем, лучше, чем сам Бродский, о его отношениях с Россией все равно не скажешь:

Я входил вместо дикого зверя в клетку,

выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,

жил у моря, играл в рулетку,

обедал черт знает с кем во фраке.

С высоты ледника я озирал полмира,

трижды тонул, дважды бывал распорот.

Бросил страну, что меня вскормила.

Из забывших меня можно составить город.

Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,

надевал на себя что сызнова входит в моду,

сеял рожь, покрывал черной толью гумна

и не пил только сухую воду.

Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,

жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.

Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;

перешел на шепот. Теперь мне сорок.

Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.

Только с горем я чувствую солидарность.

Но пока мне рот не забили глиной,

из него раздаваться будет лишь благодарность.

Он написал этот стих в 1980 году, умер в 1996-м. В Россию не захотел вернуться и после смерти).

Студия.

Леонид Велехов: Почему выбор истории пал на Бродского, сделав его знаковой, одной из главных фигур русской поэзии второй половины ХХ века? Это что сыграло главную роль – Нобелевская премия, политическая конъюнктура (судьба поэта-изгнанника) или он действительно что-то такое угадал и выразил, что никому не удалось?

Евгений Рейн: Во-первых, в силу его чрезвычайной одаренности. Он из всех поэтов Ленинграда, а я вырастал среди многих знаковых поэтов – Кушнер, Соснора, Городницкий, – был, безусловно, наиболее одаренным человеком. Но ведь рок выбирает себе любимчика по ему одному ведомым причинам. И процесс Бродского, и его помещение в психиатрическую больницу, и его ссылка сложились вместе с его одаренностью и с теми замечательными стихами, которые он начал писать очень рано.

Леонид Велехов: Вы ведь с ним познакомились очень рано и очень давно. Как и когда это произошло? И вдогонку вопрос: уже тогда, с первой встречи, вы увидели в нем какие-то задатки большого поэта?

Евгений Рейн: Нет, не увидел. Дело было так. У меня есть такой приятель, он живет в Лондоне. Он работал всю жизнь на ВВС – Ефим Славинский. Он учился тогда в Ленинграде в Холодильном институте. А вообще он уроженец Киева. И ему надо было снимать в Ленинграде жилье. И он снял очередную квартиру в Новоблагодатном переулке. Это очень далеко – это около мясокомбината в Ленинграде.

Леонид Велехов: Далековато!

Евгений Рейн: И он пригласил меня на новоселье. Я пришел. Там девушки, юноши, все выпивают, и какое-то замешательство. Выходит ко мне Славинский и говорит: "Слушай, ты должен нам облегчить положение". Я говорю: "А в чем дело?" "Тут находится один человек, который нас зачитывает своими стихами. Мы не хотим слушать эти стихи. Ты можешь ему сказать, чтобы он ничего больше никогда не читал?!" Я говорю: "А кто это?" Он говорит: "Я тебя сейчас познакомлю". И он выводит юношу рыжего, румяного. Я ему говорю: "Тут же не читают стихи. Тут выпивают, закусывают, ухаживают за девушками! Приходите ко мне домой и там будете читать". Я дал ему свой адрес. Это был Бродский.

На другой день он ко мне пришел и читал стихи, которые мне не понравились совершенно. Он тогда проходил через период, я бы сказал, журнала "Иностранная литература". Он начитался Назыма Хикмета, Пабло Неруды и писал такие свободные, а ля латиноамериканские стихи. Я же был старше его на пять лет. И я уже писал стихи с семи лет, а он – с 17! У меня за плечами был определенный опыт. И я ему сказал, что в России нельзя писать такие стихи. У нас есть своя система стихосложения. У нас были великие поэты – Державин, Пушкин, Некрасов, Блок. И мы должны на это ориентироваться. Он был очень смущен. "А как вы живете?" – я спросил. Он сказал: "Я ушел из седьмого класса школы". "А чем вы занимаетесь?" "Летом я работаю в геологических экспедициях". Как раз начиналось лето, и он уехал в Якутию работать в геологической экспедиции. Через полгода раздался звонок. Это был он. Я говорю – приходи. Он пришел. И он читал уже совсем другие стихи – гораздо лучше! Видимо, какие-то мои слова на него подействовали.

Леонид Велехов: Все-таки это вы ему мозги вправили…

Евгений Рейн: Да. Он читал уже хорошие стихи, но еще юношеские, еще с большими техническими недостатками. А я прекрасно помню, как начался настоящий Бродский. В Ленинграде был такой поразительный человек, Борис Понизовский. Он жил на Колокольной улице около Владимирского проспекта. У него была отдельная квартира, и он собирал там богемные компании.

Леонид Велехов: Это не тот, у которого не было обеих ног?

Евгений Рейн: Да, да! Его уже нет в живых. И из Москвы приехал такой поэт, Валентин Хромов. И он привез большие поэмы Цветаевой, которые мы тогда не знали – "Поэму горы", "Поэму конца", "Крысолова", "Царь-девицу". И вот мы их слушали. И это произвело на Бродского грандиозное впечатление. Он попросил у Хромова домой взять, почитать эти поэмы. И Хромов дал. И вскоре Бродский начал писать свою первую поэму "Шествие", которая, в общем, эпигонство Цветаевой. Но это уже очень сильная поэма. Там уже во многом проявился Бродский. Ну, а потом процесс. Он оказался в Архангельской области в деревне Норинская. И вот там он уже достиг определенной высоты – в тех стихах, которые он писал в Норинской.

Леонид Велехов: То есть он так быстро, что называется, наверстал упущенное. Ведь он явно, в отличие от вас, не был начитанным мальчиком.

Евгений Рейн: Когда я его знакомил с Ахматовой, он сказал, что думал, что Ахматова умерла до революции. (Смех в студии).

Леонид Велехов: Ваши отношения очень быстро превратились в дружбу, да?

Евгений Рейн: Да! Дело в том еще, что я к тому времени переехал с Галерной улицы на Троицкую, около Невского, и оказался его соседом. Он жил на Литейном. Он даже помогал мне переехать. У меня не было денег на грузчика, а мне надо было перевезти довольно большую библиотеку. И вот мы таскали с ним ящики, а потом купили водки и выпили за новоселье. И буквально с этого дня началась наша близкая дружба. Мы виделись иногда по шесть-семь раз в неделю. Много гуляли, сидели в каких-то пивнушках, кафе. Дело в том, что я уже работал на киностудиях, писал киносценарии. У меня были деньги.

Леонид Велехов: Выпивали много вместе?

Евгений Рейн: Бутылку водки выпивали на двоих.

Леонид Велехов: Ссорились часто?

Евгений Рейн: Один раз в жизни. Могу рассказать, как это было.

Леонид Велехов: Надо рассказать, конечно. Тем более, раз всего однажды и было…

Евгений Рейн: Мы сидели у меня, и пришел Бродский со шведской слависткой. Она приехала, чтобы написать учебник советской литературы. Бродский ничем помочь ей не мог, потому что он советской литературы совершенно не знал. А она сказала мне: "Расскажите мне что-нибудь о советской литературе". Я стал рассказывать о Платонове, Бабеле, Булгакове, что вызвало невероятный протест со стороны Бродского. Он терпеть не мог ни Бабеля, ни Платонова, ни Булгакова. И он стал делать мне замечания. Я сказал ему: "Иосиф, замолчи, не мешай нам!" И мы подрались.

Леонид Велехов: Даже подрались?!

Евгений Рейн: Да. И он ушел, сказав: "Меня здесь избивают". Но ночью он позвонил мне, и мы с ним встретились в буфете на Московском вокзале, потому что там буфеты работали всю ночь напролет. Мы взяли сосиски, взяли четыре бутылочки пива и помирились.

Леонид Велехов: Веселая была жизнь, хорошая.

Евгений Рейн: Да.

Леонид Велехов: А что он был за человек? Почему я спрашиваю? Потому что, когда глядишь на его портреты, на его фотографии, от них веет каким-то таким холодком. А когда читаешь, в частности, ваши замечательные с ним интервью, то поражаешься какой-то его человеческой теплотой, особенно когда он говорит о родителях. Он говорит о том, что с уходом родителей, по сути дела, кончается жизнь…

Евгений Рейн: Да-да, я помню это! Он сам о себе написал: "Я любил немногих, но зато уж крепко". Он с чужими людьми был надменным человеком, мог нагрубить, не глядя на чины и звания. Но в своей компании он был милейший и добрейший человек. Я многократно это на себе испытывал, особенно когда я к нему приехал в Америку. Он за мной ухаживал, как за маленьким ребенком. Он мне делал зубы, он водил меня к глазному врачу. Он мне купил две пары очков. Он меня одел с ног до головы. Он водил меня по лучшим ресторанам. Он катал меня по всей Америке на своем "Мерседесе". Когда мне надо было уезжать в Принстон, а автобус уходил в 5:30 утра, он встал в пять и проводил меня на автобус, хотя он терпеть не мог рано вставать.

Леонид Велехов: Дружба – понятие круглосуточное, как говорил Михаил Аркадьевич Светлов.

Евгений Рейн: Да, я хорошо знал Михаила Аркадьевича!

Леонид Велехов: Хотел спросить про его родителей. Вы же их хорошо знали…

Евгений Рейн: Да, я их прекрасно знал. Я попал в довольно сложную ситуацию. Дело в том, что в то время, когда мы познакомились, я работал инженером-механиком на заводе имени Котлякова. А Бродский, как вы знаете, бросил школу и мотался, как цветок в проруби. И они меня ему ставили в пример, что вот Женя работает, Женя инженер, а ты бездельник. И это меня очень смущало. Его родители были замечательные люди, особенно отец, Александр Иванович Бродский. Он окончил географический факультет Ленинградского университета, был географ и фотограф. Во время войны он был фронтовым корреспондентом. И он провел всю кампанию в Китае, когда Советский Союз воевал там с Квантунской армией. Он вернулся только в 1947 году в Ленинград. Привез массу китайских безделушек, дешевых. И Иосиф очень на него похож был – и внешне, и по характеру.

Мать, Мария Моисеевна, из города Даугавпилса. Она очень хорошо знала немецкий язык, и одно время работала переводчиком в лагере для немецких пленных. Когда я познакомился с ними, она была кассиром в бане. Потом она уже нигде не работала, а была просто домашней хозяйкой. Она была замечательный кулинар. Она его необыкновенно любила. И 24 мая она устраивала его день рождения и принимала 20-30 человек. Вот такая компания собиралась.

Леонид Велехов: Действительно любила! А его действительно в честь Сталина назвали?

Евгений Рейн: Да, это точно.

Леонид Велехов: И при этом, что интересно, я случайно увидел на календаре, что родился он в именины Иосифа, Кирилла и Мефодия. (Смех в студии)

Евгений Рейн: Да, я это знал! Замечательно получилось.

Леонид Велехов: Родители его вынужденный отъезд сильно переживали, тосковали?

Евгений Рейн: Очень переживали. Хотя назвать его отъезд вынужденным нельзя в полной мере. Конечно, его выживали, конечно, его вызывали в определенные инстанции. И у него зародилась такая идея – жениться на иностранке, чтобы иметь два паспорта, чтобы ездить и туда, и сюда. Но этого власти не допустили. Они не хотели, чтобы он имел вот эту свободу передвижения между Советским Союзом и Западом. А в это время надвигался визит Никсона. И его хотели любой ценой отправить на Запад до приезда Никсона. Потому что Никсон мог задать о нем определенные вопросы. И ему дали срок на отъезд –всего две недели. Я в это время был в Москве. Он приехал в Москву оформлять свой отъезд. Я с ним ходил повсюду. Мы были вместе в ОВИРе. Он почему-то не хотел лететь на Вену вместе с остальными евреями, а хотел лететь только на Лондон. И ему в УВИРе говорили – летите на Вену, а из Вены куда хотите…

Леонид Велехов: В этом было какое-то отношение к этой еврейской эмиграции? Почему он не хотел с ними лететь?

Евгений Рейн: Он не хотел смешиваться с евреями ни за что.

Леонид Велехов: Что, такой выкрест?!

Евгений Рейн: В общем – да. Он относился к еврейской эмиграции в высшей степени скептически.

Леонид Велехов: Какие были, однако, сложные ходы у Иосифа Александровича!

Евгений Рейн: Но в итоге он полетел на Вену все-таки, где его встречал Карл Проффер, который познакомил его с Оденом. И вместе с Оденом он уже полетел в Лондон.

Леонид Велехов: Раз уж мы зацепили политический ракурс: почему власти тогда еще, в начале 60-х, к нему привязались? Он ведь совершенно политикой не занимался.

Евгений Рейн: Я это знаю досконально. Был в Ленинграде такой человек, Яков Михайлович Лернер. Это было время указов Хрущева о тунеядстве, о народных дружинах. Этот Лернер был авантюрист громадного размаха. Ему пришло в голову, что народная дружина не только должна бороться со спекулянтами, но должна бороться за советскую идеологию, бороться с диссидентами. Он пришел к первому секретарю Ленинградского обкома Толстикову и предложил, что его народная дружина будет бороться с идеологически неустойчивыми элементами. Толстиков его не понял и спросил: "На какой закон мы будем опираться?" "Да, к черту всякие законы", – сказал Лернер. "Ну, ты попробуй, сделай один опыт, а мы посмотрим", – ответил Толстиков. И он стал выискивать себе жертву, Лернер. А так как он хорошо знал меня, он явился в Первый отдел и попросил, чтобы и меня туда вызвали. Первый отдел – это ГБ, вы знаете.

Леонид Велехов: Ну, конечно.

Евгений Рейн: Он час меня расспрашивал. Но я не мог быть тунеядцем. Я был инженером на заводе. Я к 8 часам утра приезжал, вкалывал, получал 120 рублей плюс премиальные.

Леонид Велехов: Не так плохо получал.

Евгений Рейн: Да, на заводе. И в это время какая-то сила навела его на Бродского. А Бродский сменил к тому моменту несколько десятков мест работы. Он по большей части нигде не работал, но он уже переводил стихи. И он наивно считал, что эти переводы его как-то страхуют. Чего Лернер совершенно не считал. И началось преследование Бродского. И тогда мне в голову пришла идея отвезти его в Москву, потому что Ленинград – сугубо полицейское место, где Лернер копал под него. А в Москве вроде до него не было никакого дела.

Леонид Велехов: Большая деревня.

Евгений Рейн: Да, большая деревня. Мы уехали в Москву. Нам Ахматова дала письмо к Ардову Виктору Ефимовичу. Мы пришли к нему на Ордынку. Там были сыновья Ардова, Боря и Миша. Там был старший сын Нины Антоновны Ольшевской, Алексей Баталов. Там были их приятели. Там день и ночь выпивали, закусывали, шутили. В общем, Бродскому там очень понравилось. И он остался в Москве. И если бы он остался в Москве, может быть, никакого процесса и не было бы. Но у него же в это время был роман с Мариной Басмановой. И он ее поручил своему приятелю, поэту Дмитрию Бобышеву. А Бобышев этим воспользовался и стал спать с Басмановой. И когда эти известия дошли до Бродского, он решил вернуться в Ленинград, чтобы разобраться. Я прекрасно помню, как это было. Он пришел ко мне, а я жил на улице Кирова, и говорит: "Дай мне 20 рублей на билет. Я уезжаю в Ленинград". Я говорю: "Тебя там арестуют". "Я должен поехать, потому что Марина спит с Бобышевым". И я ему дал эти 20 рублей. И его арестовали.

Леонид Велехов: Какое стечение обстоятельств – личных, общих… Ведь считается, что чуть ли не именно со случая Бродского началось диссидентское правозащитное движение. Это были первые письма в защиту заключенных – подписанные по поводу Бродского, и Ахматовой, и Чуковским.

Евгений Рейн: И Шостаковичем.

Леонид Велехов: И Маршаком и многими другими. А как сам Бродский относился к правозащитному движению, к диссидентскому?

Евгений Рейн: Очень скептически.

Леонид Велехов: Серьезно?!

Евгений Рейн: Он мне рассказывал, что когда он ехал в столыпинском вагоне в ссылку, там рядом с ним ехал какой-то старик, крестьянин, которого арестовали за то, что он украл мешок отрубей, чтобы кормить скотину. И вот его бы, говорил Бродский, диссиденты никогда бы не стали защищать. Вот у него не было никакой защиты. По мнению Бродского, диссиденты защищали только избранных интеллигентов. Что было неприятно Бродскому.

Леонид Велехов: Видимо, это такой нонконформистский взгляд на все, который ему был присущ.

Евгений Рейн: Да.

Леонид Велехов: А теперь о ссылке. Казалось, ссылка не самая веселая вещь, но Бродский ее в разговорах с Волковым называет едва ли не лучшим периодом своей жизни…

Евгений Рейн: Я был у него в ссылке. Я отмечал там его 25-летие – 24 мая 1965 года. Это местечко – деревня Норинская в 30 км от станции Коныша по дороге Ленинград-Архангельск. Это довольно такое бедное, убогое место, но очень красивое северное место, где жили многие люди, которые отсидели в лагерях. Там рядом была зона. И люди, которые вышли из лагерей, которым некуда было деться, покупали там какие-то каморки и жили. Вот такую каморку снимал Бродский у крестьянина по фамилии Пестерев. Причем, они были в идеальных отношениях с Пестеревым. Бродский даже упоминает несколько раз Пестерева в стихах. А мы постоянно что-то посылали Бродскому. Меня поразило, что он все время запрашивал какие-то медикаменты, в основном, пирамидон. Зачем тебе столько пирамидона, я его как-то спросил. Оказалось, что он лечит всю деревню этим пирамидоном. Он считал себя человеком, необыкновенно понимающим в медицинских проблемах. (Смех в студии) Он даже давал советы…

Леонид Велехов: Он ведь, по-моему, недолго в морге работал? (Смех в студии).

Евгений Рейн: Да. Он даже давал советы по части хирургии. И он лечил всех старушек в этой деревне, стариков этим пирамидоном. Кстати, есть некоторая тонкость. Его ведь не реабилитировали – его амнистировали по юридическим законам. Так что за ним осталась судимость. И он никогда не хотел хлопотать об отмене судимости.

Леонид Велехов: Но ему действительно в ссылке неплохо жилось?

Евгений Рейн: Он работал в совхозе. Мы с ним вместе ходили, когда я у него жил, разгребали солому. Ну, работа была не каждый день. Ему присылали много книг. Он учил английский язык, он писал стихи, много гулял. Он там очень окреп.

Леонид Велехов: Свежий воздух, здоровый образ жизни.

Евгений Рейн: Да. Правда, питался он странно. Я помню, пытался варить обеды. Я ему привез такую высоченную банку югославской ветчины. Так он приходил с работы, выпивал кружку колодезной воды и заедал вот этой жирной ветчиной. И это был его обед. Я говорил: "Иосиф, зачем?! Вот я супчик сварил, вот картошка горячая". "Нет! Если я буду питаться так, как ты мне советуешь, то они меня победили. А если я буду есть воду с ветчиной, то я победил".

Леонид Велехов: Как у него, действительно, работала голова в смысле формирования собственной личности и собственного образа! И в связи с этим. Ахматова права была, сказав, что все эти преследования, ссылка сделали ему биографию?

Евгений Рейн: Безусловно, права! Потому что когда на Западе опубликовали стенограмму процесса, сделанную Фридой Вигдоровой, он стал известен всему Западу. И это облегчило ему вхождение в американскую и английскую жизнь. Он приехал на Запад уже известным человеком.

Леонид Велехов: А почему он сам не любил это все вспоминать – суд, ссылку?

Евгений Рейн: Да, он очень не любил. Он считал, что его надо ценить только за стихи, что те люди, которые муссируют проблему процесса, они не понимают в стихах, что он вознесся только на своем даровании, только на своей поэзии.

Леонид Велехов: Я думаю, что так оно по существу и было.

Евгений Рейн: По существу, конечно, это так и было.

Леонид Велехов: Но вместе с тем этот ореол мученика режима помог.

Евгений Рейн: Какой-то ступенью ракеты, которая его запустила, была его ссылка, конечно.

Леонид Велехов: Не могу не спросить об Ахматовой. Что их так сблизило? Ведь к Ахматовой его привели вы. Во-первых, как вы сами познакомились с Ахматовой? Во-вторых, когда Ахматова стала его отчетливо выделять из вашей группы, не ревновали вы немного?

Евгений Рейн: С Ахматовой я познакомился, когда мне было 11 лет. Моя тетка, Валерия Яковлевна Познанская, подружилась с Ахматовой в Ташкенте во время эвакуации. А тетка была химик, лауреат Сталинской премии. Она была довольно состоятельная дама. И она как бы помогала Ахматовой. Она приехала в Ленинград в 1946 году, после ждановского постановления, и поселилась в гостинице "Астория", в люксе.

Леонид Велехов: Серьезная тетка была.

Евгений Рейн: Да! В файф-о-клок в честь Ахматовой подали чай, подали пирожные, какие-то хорошие бутерброды с осетриной, с твердой колбасой. И моя мама, которую тетка пригласила, захватила меня. Это было в декабре 1946 года, сразу после постановления, а постановление было в августе. А потом, когда я уже вырос и был студентом, я догадался, что Ахматова живет в Ленинграде, но адреса я не знал. А в Ленинграде была такая организация "Ленгорсправка", и там за 20 копеек мне дали адрес Ахматовой. Она жила на улице Красной Конницы. И я прямо от киоска "Ленгорсправки" поехал к ней. Она меня приняла. И она сказала, что ей дали через Союз писателей квартиру на улице Ленина, на Петроградской стороне. И надо упаковать библиотеку, чтобы перевезти, попросила, чтобы я помог. Я взял своего приятели Бобышева, того самого Бобышева. Мы с ним учились в одной группе в Техноложке. И мы упаковали эту библиотеку и перевезли ее на Петроградскую сторону. Вот с этого дня начались мои уже постоянные общения с Ахматовой.

Леонид Велехов: Но она вас не узнала или узнала?

Евгений Рейн: Узнала! У нее была невероятная память. Она не только меня узнала, она спросила как здоровье моей матушки.

Леонид Велехов: А что было в отношении Бродского к Ахматовой? Все-таки нельзя сказать, что он ее ученик.

Евгений Рейн: Он не ее ученик. Если у него и был учитель, то это Цветаева и до некоторой степени поэт Александр Введенский. Потому что родители Марины Басмановой были учениками Стерлигова, известного теоретика искусства, а он был приятелем Введенского. И в этой семье были стихи Введенского. И Иосиф их знал. Введенский – великий поэт! Бродский поселился в Комарово, на даче Раисы Львовны Берг, это дочка академика Берга. Она была крупнейшим генетиком. И у нее был институт в новосибирском Городке науки, а дача пустовала. Вот там она разрешила жить Бродскому. Там и у меня была комнатка. И Бродский там жил. И там с ним жила Марина Басманова. И он ежедневно приходил к Ахматовой, которой просто надо было помочь – надо было пойти в магазин, надо было пойти на почту, надо было помочь просто в бытийном смысле. И он этим занимался. Он привозил ей пластинки. Она очень любила музыку. Я помню, как они слушали Гайдна, Глюка.

Леонид Велехов: Но ведь их действительно что-то очень сильно сблизило. Он даже дочь назвал в ее честь.

Евгений Рейн: Конечно. Он ее любил. Она его воспитала по-человечески. Она его научила достойно жить в этом мире.

Леонид Велехов: Вы сказали о том, кто на него как на поэта оказал влияние. Когда он сам об этом говорил, он упоминал, что и вы на него очень сильно повлияли.

Евгений Рейн: Да, он называл меня своим учителем. Но это довольно трудная проблема. Я не совсем понимаю, чему я его научил. Может быть, пить портвейн? (Смех в студии.)

Леонид Велехов: Конечно, в силу того, чтобы вы были старше, у вас было больше опыта.

Евгений Рейн: Но дело в том, что я к этому времени уже обо многом подумал. И вот мои размышления о русской поэзии, о некрасовской традиции, о Блоке, о Пастернаке, о Мандельштаме, которых я уже прочел, произвели на него какое-то впечатление. Иногда я ему давал даже практические советы – например, что в стихах должно быть как можно меньше прилагательных. Он даже запомнил из этих советов то, что я не помню.

Леонид Велехов: А с Ахматовой у них такие поэтические уроки были? Она высказывалась о его стихах?

Евгений Рейн: Да! Она считала, что из нашей четверки – Бобышев, Найман, Рейн, Бродский – он самый лучший поэт.

Леонид Велехов: Но профессиональной поэтической ревности у вас к нему не было?

Евгений Рейн: Может быть, до некоторой степени была. Поэты же вообще ревнивцы.

Леонид Велехов: Я поэтому и спрашиваю.

Евгений Рейн: Да, наверное, была.

Леонид Велехов: Вы знаете, продолжая тему влияний на него, меня поразило то, что он очень хорошо относился к стихам Слуцкого, говорил, что он «завис» на них.

Евгений Рейн: Да.

Леонид Велехов: Вот уж, казалось, совсем разные поэты.

Евгений Рейн: Да, он очень ценил стихи Слуцкого. Называл его почему-то Борухом. Его Борухом никто не называл. Его называли все Борисом Абрамовичем. Он встречался со Слуцким в Москве. И он ценил его стихи, может быть, за то, что Слуцкий привлек в свою поэзию большое количество прозы. Но ведь и Бродский прозаизированный поэт.

Леонид Велехов: А Слуцкий как к нему относился?

Евгений Рейн: Он его не особенно выделял. Слуцкий любил другую компанию – компанию Глеба Семенова, Городницкого, Агеева, Нону Слепакову, Нину Королеву, Кушнера. Вот их он считал главными поэтами. Он вообще мне говорил, что он покровительствует тем, кто учился на медные деньги.

Леонид Велехов: Знаменитая фраза из его собственного стихотворения!

Евгений Рейн: Да.

Леонид Велехов: Взаимоотношения вашей группы с теми, кого принято называть "шестидесятниками" – Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина...

Евгений Рейн: Мы были в сложных, запутанных отношениях. В 1954 году в Ленинград приехали Слуцкий и Евтушенко и пришли выступать в Технологический институт. В это время в Технологическом институте был литературный кружок, старостой которого был я, а шефом – Никита Алексеевич Толстой, сын Алексея Толстого. Он был профессором физики. Слуцкий попросил Никиту Алексеевича Толстого дать ему физическую аудиторию для выступления. А Толстой не знал таких поэтов Слуцкого и Евтушенко. Это 1954 год! Я в это время был на кафедре черчения. Он по внутренней связи мне позвонил и сказал: "Женя, приехали два авантюриста! (Смех в студии). Привезли какую-то липовую бумажку. Кто такие Евтушенко и Слуцкий?" Я сказал – это знаменитые поэты. Он сказал: "Я таких поэтов не знаю". Я говорю: "Никита Алексеевич, уверяю вас, что это очень талантливые поэты". "Но где мы соберем аудиторию?" А я находился на кафедре черчения, где в это время чертили сто человек. И я обратился к студентам: "Ребята, приехали два замечательных поэта – Слуцкий и Евтушенко. Один час вас не спасет. Выручите нас". Им надо было сдавать через неделю. И все сто человек переместились в физическую аудиторию. И уже тогда Евтушенко читал "О, свадьбы в дни военные!", а Слуцкий – "Лошадей в океане". И потом они меня пригласили в гостиницу "Октябрьская". Мы выпили вина, и они дали мне свои московские адреса.

Леонид Велехов: Но как много разделяло Москву и Ленинград, раз в Ленинграде еще не слыхали про "Лошадей в океане"!

Евгений Рейн: Да, Москва считала Ленинград скучным городом в поэтическом отношении, а Ленинград Москву – наглым городом.

Леонид Велехов: Почему Бродский так плохо относился к Евтушенко?

Евгений Рейн: Это сложный вопрос. Он вообще не любил людей, которые заигрывали с Советской властью. А Евтушенко же все время играл. Он был любимец Советской власти. Он путешествовал по всему миру. Он путешествовал по всему Советскому Союзу. Он объехал 150 стран. И это, конечно, было неприятно Бродскому. Но Евтушенко хотел с ним дружить.

Леонид Велехов: Хотел помочь ему ведь.

Евгений Рейн: Да. И когда Бродского отпустили из ссылки, он приехал не в Ленинград, а в Москву, и нашел меня в моей комнате на улице Кирова. И Бродский мне сказал: "Я два года не принимал ванны". А у меня в коммунальной квартире не было ванны. Я позвонил Василию Павловичу Аксенову. И он сказал: "Приезжайте ко мне". Мы приехали к Аксенову. Бродский пошел принимать ванну, а я говорю Аксенову: "Надо как-то отпраздновать возвращение Бродского". Он сказал: "В ресторан невозможно попасть – сегодня воскресенье». Это же было советское время, не забывайте! «Надо позвонить Евтушенко. Он все может». Я позвонил Евтушенко, и он снял трубку. Это была удача. И он нас провел в "Арагви", где мы и сидели за столом. И уже тогда Евтушенко допустил некоторое количество ошибок. Он сказал Бродскому: "Ты очень плохо одет. У меня есть старый немецкий костюм, я тебе подарю". Бродский возмутился. Он сказал: "Не надо, что ты! Старый немецкий костюм – ни за что!" (Смех в студии).

Леонид Велехов: И чем закончились эти посиделки?

Евгений Рейн: Бродский ушел, а мы остались.

Леонид Велехов: Чем стала для него эмиграция?

Евгений Рейн: Эмиграция была для него многообразным опытом. Первое время он же жил в Анн-Арбор, штат Мичиган, где его приютил знаменитый американский славист Карл Проффер, хозяин издательства "Ардис". И Проффер его устроил в Мичиганский университет тем, что называется в Америке холодным профессором. Это такая должность, когда нет определенных обязанностей, и человек должен просто беседовать со студентами на свободную тему. И ему за это неплохо платят. Вот этим Бродский занимался определенное время. Он был издан в издательстве "Ардис", а потом он стал приезжать в другие университеты, потому что Анн-Арбор – это малюсенький городок. Это ужасная дыра, ужасная провинция. Его тянуло в Нью-Йорк. И кончилось тем, что он поселился в Нью-Йорке, в замечательном районе Гринвич-Виллидж, где у него была маленькая двухкомнатная квартира на первом этаже. Но к этой квартире примыкал сад! У Бродского был собственный сад, где он сидел. У него была там такая дачная плетенная мебель, и он там писал, читал.

Леонид Велехов: Из «полутора комнат» в квартиру с собственным садом. Это реализовывались, на самом деле, какие-то его сокровенные мечты, причем, не материального плана, а какого-то поэтического.

Евгений Рейн: Да. Если ему не хотелось идти в ресторан, он снимал трубку, звонил в ближайший китайский ресторан, и обед приносили в этот сад.

Леонид Велехов: Но помимо всего прочего, случай-то уникальный! Он приехал почти без знания языка…

Евгений Рейн: Он лингвистически был гениальным человеком.

Леонид Велехов: Серьезно?

Евгений Рейн: Да! Он же говорил и по-итальянски, и по-польски. Что касается английского языка, у него была большая проблема произношения – очень сильный акцент. И когда он вел беседу, его не всегда понимали, но писал он блестяще по-английски. И его эссе, которые составили его американскую славу, были написаны по-английски.

Леонид Велехов: Случай беспрецедентный. Но как вы объясняете, что его и европейская, и англо-саксонская культура так легко и охотно приняла?

Евгений Рейн: Он приехал уже человеком с определенной славой, с определенной позицией. И потом он вел чрезвычайно точную и сильную политику. Знаете, как я называл его? В багрец и золото одетая лиса! (Смех в студии.) Он знал, что кому говорить. Американцы обожают людей с сильной волей, которые знают, на чем они стоят. И вот то, что Бродский говорил, он на этом настаивал с невероятной волей. Я же жил у него. Как он давал интервью? Его спрашивали: "Как спасти сельское хозяйство Боливии?" Откуда знать, как спасти сельское хозяйство Боливии? Но он, не задумываясь ни на секунду, отвечал: "Надо перестать сажать каучоконосы и сажать подсолнухи". Почему? Неизвестно.

Леонид Велехов: Это сколько-нибудь соответствовало истине?

Евгений Рейн: Нет, это было чисто от фонаря. (Смех в студии).

Леонид Велехов: Вы сказали – лиса. Означает ли это, что он был человеком двоедушным, лицемерным или нет?

Евгений Рейн: Он знал каждый раз, с кем говорит. Знаете, что говорила Ахматова? Что умный человек – это человек, который понимает, кто перед ним находится, с кем он разговаривает. А Бродский был очень умный человек.

Леонид Велехов: Он был космополит?

Евгений Рейн: Да.

Леонид Велехов: Я вспоминаю его стихи начала 60-х годов: "Слава богу, что я на земле без отчизны остался".

Евгений Рейн: Да, это его детские ранние стихи. Но он любил Россию очень. Он так переживал даже не распад Советского Союза, а распад России. Вот его стихи об Украине – это свидетельство того, что он переживал за наше славянское пространство. Он был патриот и одновременно космополит.

Леонид Велехов: Насчет стихов про Украину. Они как-то сегодня так звучат особенно…

Евгений Рейн: Да.

Леонид Велехов: Гипотетически предполагая и зная особенности его взглядов, несколько великодержавных, как бы он отреагировал на сегодняшние события?

Евгений Рейн: Он бы, безусловно, крайне приветствовал присоединение Крыма.

Леонид Велехов: Серьезно? Вы уверены?

Евгений Рейн: Абсолютно! Он любил Крым. Он постоянно ездил в Коктебель, в Ялту. "Крым должен быть русским", – он мне говорил.

Леонид Велехов: То есть эта тема и тогда его уже занимала?

Евгений Рейн: Да.

Леонид Велехов: И никакой контекст международной реакции на него не повлиял бы?

Евгений Рейн: Абсолютно! Он ненавидел либеральную мишпуху.

Леонид Велехов: Когда вы приехали первый раз в Америку, фактически к нему, у вас была какая-то тайная цель как-то заманить его обратно?

Евгений Рейн: Нет! Было ясно, что он никогда не вернется. Он и не хотел даже с визитом приехать.

Леонид Велехов: Почему? Как это можно объяснить?

Евгений Рейн: Я его спрашивал. Он мне отвечал: "Женя, можно вернуться на место преступления, но нельзя возвращаться на место любви". Но это просто слова.

Леонид Велехов: Да, слова, но мы помним как Бунин тоже сказал, что на кладбище не возвращаются…

Евгений Рейн: У него была вот какая идея – из Хельсинки в Ленинград ходит паром, заезд на один день, без визы. Он хотел вместе с Барышниковым прилететь в Хельсинки и на одну ночь и на один день приехать в Ленинград инкогнито, погулять и через Хельсинки улететь обратно в Америку.

Леонид Велехов: Наверное, его какие-то вещи ранили, например, что он не сумел приехать на похороны ни к отцу, ни к матери.

Евгений Рейн: Это его очень угнетало. Кушнер считает, что он не приехал в Ленинград, потому что считал, что виноват перед родителями.

Леонид Велехов: Но вместе с тем, на другой чаше весов, один, а по некоторым сведениям – двое детей…

Евгений Рейн: Двое – дочь и сын.

Леонид Велехов: А он поддерживал с ними какие-то отношения?

Евгений Рейн: Андрей был у него в Нью-Йорке, но он ему не понравился, потому что он увлекся видеомагнитофоном. А Бродский считал, что он должен проводить время в библиотеке. Он его раньше времени отправил обратно.

Леонид Велехов: А дочь?

Евгений Рейн: А дочь он почти не видел. Это дочь балерины Кузнецовой.

Леонид Велехов: Но он признавал, что это его дочь?

Евгений Рейн: Да.

Леонид Велехов: Почему он не захотел даже похороненным быть в России? Или на этот счет просто не было его воли?

Евгений Рейн: Не было никаких указаний. Дело в том, что, когда он умер, меня нашел такой крупный бизнесмен Илья Колеров. И он заплатил за чартерный рейс. И мы полетели в Нью-Йорк на похороны Бродского. Он еще лежал в похоронном бюро в Гринвич-Виллидж. Когда прошли похороны и были поминки, то я имел беседу с вдовой Бродского Марией. А она Барятинская по матери. И она мне сказала: "Женя, мою бабушку большевики расстреляли, хотя ей было 96 лет, когда они взяли Ялту в 1920 году. Могу ли я в такую страну отправить гроб своего мужа?" И он год пролежал в холодильнике на кладбище Тринити Колледж в Нью-Йорке, а потом его похоронили в Венеции. Это была идея мэра Венеции.

Леонид Велехов: Была такая легенда, апокриф, правда это или нет, что российская власть захотела выказать всяческие почести и, кажется, Ельцин прислал какие-то желтые розы на его гроб, но Барышников их отнес на соседнюю могилу Эзры Паунда…

Евгений Рейн: Этого я не видел. Был Черномырдин на похоронах. Его я видел своими глазами. Там произошел комический случай. В похоронном бюро было два отделения, и в одном лежал какой-то известный мафиози. И вот эти люди, которые окружали этого мафиози, они моментально увидели в Черномырдине своего человека. Они подошли к нему и сказали по-английски: "Подойдите, у нас покойник не хуже, чем у вас". (Смех в студии).

Леонид Велехов: Как отреагировал Черномырдин? Он тоже был человек с юмором.

Евгений Рейн: Он не пошел. Он пошел к Бродскому.

Леонид Велехов: У вас нет ощущения, что Бродский последний русский поэт такого масштаба, т. е. поэт – властитель дум? Или все-таки русская поэзия продолжится?

Евгений Рейн: Я думаю, что Бродский – последний великий поэт русского модернизма, который начался в конце XIX века Брюсовым, Бальмонтом, Вячеславом Ивановым, Блоком. И вот Бродский – последнее звено в этой великой цепи, в которую включены и Пастернак, и Есенин, и Мандельштам, и Слуцкий, и многие другие…

Леонид Велехов: Неужели последнее?

Евгений Рейн: Я думаю – да, потому что сейчас другая эпоха. Наступила эпоха постмодернизма, наступила эпоха механического авангарда. А Бродский – последний великий поэт, произведший колоссальное влияние на всю отечественную словесность.

Леонид Велехов: Я бы хотел, чтобы вы почитали напоследок свои стихи, посвященные Иосифу Александровичу.

Евгений Рейн: С удовольствием. "Запоздалый ответ", посвящается Иосифу Бродскому.

Замёрзший кисельный берег. Финский залив. Кронштадт.

Здесь мы с тобой гуляли, покуривая "Кэмел",

месяц за месяцем, год или два подряд,

здесь под закатом, что багровое пламя пенил.

Жизнь разбегалась. Атлантика шла "на Вы".

Дядя Сэм и Кремль грозили атомной бомбой.

Лавр остролистый, не стоивший головы,

всё ещё медлил внутри пустоты утробной.

Вот в Роттердаме в гостинице "Гранд-Централь"

я тебя встретил, и мы заказали "Бушмилл",

но размыкается времени вертикаль

и упирается в воздух — просторный, горячий, душный.

Ангелы вдалеке

галдят, точно высыпавшие из кухни официанты.

"Жизнь — это кросс, без пальто, налегке,

только над финишем глухо басят куранты.

Жизнь — это рифма, это цезура, друг,

ямб шестистопный — александрийский прочерк,

брошенный с яхты спасательный лёгкий круг,

голая муза под одеялом строчек.

Пальцы в табачной ржавчине, кариатиды дней,

ось Полярной звезды, стоптанные ботинки,

чаша, змеей обвитая, тем она нам видней,

что продаётся, как молоко на рынке.

Слушай, смотри и падай под похоронный марш,

что нам Шопен, даже Вергилий в передней,

эту помаду по жадным губам размажь,

всё это прах по сравнению с небом бредней".

Леонид Велехов: Замечательно! Такие прекрасные стихи!