Активисты из группы "отпускников", надев военные куртки с надписью #onvacation, располагаются в различных павильонах Венецианской биеннале современного искусства, пародируя российских военнослужащих, оккупировавших украинскую территорию. Первым павильоном, в котором был проведен этот перформанс, закономерно стал российский, но организаторы акции говорят, что он им очень нравится и их протест не связан с проходящей там выставкой художницы Ирины Наховой.

По воле Ирины Наховой, новорусский терем Алексея Щусева стал зеленым. Замысел выставки связан со сменой цвета. Поднимаясь по лестнице, зритель попадает в серый зал, где на него смотрит огромная голова летчика. Во втором, черном зале в потолке открывается и закрывается люк, а на черном квадрате под ногами зрителя мерцает мираж истории, в слое перегноя копошатся дождевые черви-победители. Выбравшись из черного куба Малевича, оказываемся в зале, где стены залиты красно-зеленым, словно здесь лопнула гигантская лягушка. Куратор выставки арт-критик Маргарита Тупицына полагает, что это два цвета России: кровь революций смешана с зеленью перестроек. Именно в этом зале и разлеглись участники перформанса, изображающие путинских зеленых человечков. На стенах последнего зала, который мы видели сквозь экран в полу черного куба, – история русских XX и XXI веков в видео- и фотохронике.

Ирина Нахова говорит, что представляет в Венеции только саму себя, а не государство, которому принадлежит павильон.

Embed share

Ирина Нахова в программе "Культурный дневник"

by Радио Свобода

Embed share

Текст скопирван

The URL has been copied to your clipboard

---

No media source currently available

0:00 0:28:30 0:00

Скачать медиафайл

• 64 kbps | MP3

Pop-out player

– В первой комнате, в которую входит посетитель павильона, стоит огромная зловещая голова в противогазе. Как вы называете этого персонажа, почему он стал привратником?

– Это пилот. В первой комнате скайлайт – точная кабина пилота. Эта голова и возникла в ответ на архитектуру. В главном помещении, в черном кубе, тоже реакция на пространство, поскольку первая реакция была, что это пространство для созерцания неба. Каким образом это можно проявить? Конечно, затемнить все пространство: будет верхний квадрат неба и квадрат под ногами, квадрат стекла, где вы видите и прошлое, и будущее тление. Прошлое в качестве истории – это видеокомната, и вы видите там червяков, вегетацию будущего, созерцание будущего. Пилот – это, с одной стороны, большая игрушка, привлекательная для зрителя, но для меня это проводник. Когда вы входите, поднимаетесь по лестнице в павильон, вас встречает сначала серая краска, а в комнате пилота вообще нет света. Сама скульптура построена на черных, темных тонах. Пространство, в котором обитает голова пилота, тоже темно-серое, перед рассветом или перед тем, как наступит ночь, в таком полусонном пространстве перед тем, как вы окончательно вступите в сон. Когда вы приближаетесь к голове, она открывает глаза, смотрит на вас, смотрит на этот скайлайт, открывается небо, вы открываетесь небу, вы видите цвет неба. У вас начинается безмолвная коммуникация с этим объектом. На открытии шел поток зрителей: как правило, глаза пилота были открыты и смотрели на вас или на небо. Прямая интерактивность не всегда получалось, но если вдруг пилот действительно открывал глаза и смотрел на зрителя, некоторые зрители отпрыгивали назад в испуге или улыбались. Большая игрушка, которая может открыть вас к чему-то другому, то есть это такой инструмент.

А следующая комната черного куба – это уже пространство, где вы полностью в темноте, за исключением красноватого свечения от квадрата. Квадрат наверху должен реагировать на присутствие зрителя. И квадрат под ногами, где вы можете видеть видео; по идее, если человек отваживается встать на стеклянный квадрат пола, то вы оказываетесь между небом и землей, между прошлым и будущим, между сном и явью. И это место, где вы можете остаться самим собой, связаться сами с собой, но это, конечно, в идеале. А так я для всех интерпретаций открыта.

– Когда окно наверху закрылось, у меня возникло ощущение тюрьмы, когда закрывают эту "кормушку" в двери, ощущение несвободы в черном кубе…

– У меня, когда я начала работать над павильоном, были две реакции. С одной стороны, реакция на архитектуру, на само пространство, потому что я всегда этим занимаюсь, для меня это очень важно. А я таким образом стараюсь понять, что происходит вокруг меня. И, конечно, это время – февраль–август прошлого года – это очень тяжелое время и очень тяжелые чувства, непонимание и ужас от того, что происходит аннексия Крыма и просто тяжелый черный комок надо мной висит. Потом начало войны на юго-востоке Украины, этот ужас, каким образом это понять? Естественно, это осмысление того, что происходит, черный квадрат, черный куб, вы абсолютно правы в этой интерпретации. Если для вас это тюрьма – да, я открыта к этой интерпретации. Но также черный квадрат, черный куб – для меня это когда Малевич образовал такое окно в никуда, в черноту, в новое искусство, действительно это может быть метафорой странной, загадочной, непредсказуемой России. Такое мрачное настроение, если говорить о чувствах.

– Следующая комната – красно-зеленая. И уже интерпретация готова, часто ее встречаю: красное – это революция, зеленое – перестройка или эволюция, два состояния России. Верное толкование или слишком прямолинейное?

– Думаю, что это очень прямолинейное толкование. Оно пошло от интерпретации куратора павильона. Я тоже к ней совершенно открыта, но для меня весь павильон стал воплощением моих ночных кошмаров, и этот красно-зеленый взрыв – это мой воплощенный кошмар, такой апокалипсис, который может настать, собирательный образ войн, катастроф XXI века и прошлых веков. Если вы там находитесь какое-то время, конечно, это кинетически очень сильно агрессивный взрыв красно-зеленый, но в принципе вы можете усмотреть осколки каких-то узнаваемых вещей. Например, остаток римского Колизея, остатки имперских амбиций сзади. Первая стена, которую вы видите, когда входите – это для меня образ 11 сентября. Но это такой собирательный образ, он необязательно должен быть связан с конкретным ужасом. Для меня это и Донецк, и Газа, и Алеппо, осколки образов.

– Следующий вопрос я, наверное, не стал бы задавать художникам из других павильонов. Понятно, что Сара Лукас не имеет никакого отношения к королеве Елизавете, а Фиона Холл к премьер-министру Австралии. Но так устроено с советских времен, что каждый российский спортсмен, певец, выступающий на каком-то международном конкурсе или художник в российском павильоне представляет всю страну, а стало быть и Путина, и Мединского, и войну, которую эти люди развязали. Чувствуете вы этот дополнительный груз?

– Нет, я совершенно не согласна с концепцией, что художник может представлять страну. Дело в том, что художник в моем романтическом представлении всегда имеет дело со свободой, поэтому он маргинал. Художник не может представлять кого-то и чего-то, кроме самого себя, иначе он был бы не художник просто-напросто. Я не дипломат, я не представляю страну, я даже не спортсмен, который может как-то представлять страну, потому что у спортсмена всегда большая армия поклонников, он связан с миллионами людей, которые за него болеют. За художника не болеет никто. Если у меня есть два-три человека, которые понимают, что я делаю, я уже счастлива – это уже большая поддержка. Художнику необходимо смотреть на вещи со стороны, сбоку, таким периферическим взглядом. Я вам расскажу интересную вещь, которая произошла со мной на открытии. Ко мне подошла немецкая журналистка, стала расспрашивать о павильоне. Я начала ей рассказывать про Малевича, про голову, про видео, про Щусева, и вижу, что она теряет интерес, так вянет потихоньку. И я замолкаю, поскольку что-то не то происходит. Потом она, когда я заканчиваю фразу, говорит: "А вы знаете, что ваш павильон оккупировали украинские художники?" Я говорю: "Нет, не знаю, к сожалению". Она говорит: "Как? Ваша реакция на это?" Я говорю: "Моя реакция замечательная". Потому что если художники нашли пространство и место для своего перформанса, то очень здорово это.

И они пришли именно в красно-зеленую комнату, где мой ужасный кошмар предполагаемого сценария развития нашей земли, сделали перформанс в этом помещении, нашли абсолютно правильное место. Жалко, что меня не было, я бы присоединилась к их акции. Журналист никак не может этому поверить. Но если художники не могут найти общего языка, то тогда никто не может найти общего языка. Мы вышли из павильона, я смотрю: один из художников стоит перед павильоном. Мы к нему подходим, представляемся друг другу. "Нам очень понравился ваш павильон, замечательный". Этот молодой человек говорит мне: "Я из Нью-Йорка". Германская журналистка говорит: "А вы разве не с Украины?" – "Нет, у нас половина художников были со всего мира, кто-то из Англии, из Германии, из Америки". Потом они приходили не только в русский павильон, но вообще в те павильоны, где идут какие-либо конфликты. Во многих изданиях не упоминают, что не только русский павильон был оккупирован, но и другие тоже. Вообще мне очень интересно то, что сейчас, как правило, гражданский активизм или любые независимые проявления за неимением названия для этого рода деятельности называются искусством. Вот это очень интересная тенденция. Может быть, для таких независимых гражданских проявлений нужно найти какое-то другое название, но пока его нет.

– Интересно, а представители государства российского, эти люди в костюмах, со стальными глазами и напряженными шеями, появлялись у вас на открытии, подходили к вам, как-то реагировали на ваш павильон?

​– Нет, не появлялись. Слава богу, официальных людей я не видела. Когда сообщили, что меня выбрали представлять Россию в феврале 2014 года, сначала я просто не поверила. Потому что государство очень патриархальное, мачистское. То, что выбрали женщину, – это какая-то экстраординарная ситуация. Но в связи с общей политической ситуацией я перебирала возможные сценарии, что может произойти. Во-первых, просто может не состояться ничего. Потому что я стала изучать историю павильона. Два года советское государство не участвовало по собственной инициативе в биеннале – это 1968 год, когда были введены войска в Чехословакию, и 1980 год, когда началась война в Афганистане. В 2014 году мы не знали, что будет. Другой сценарий, что павильон может быть просто бойкотирован другими странами. И третья возможность, я думала, что может быть очень большая цензура павильона. Но этого тоже не случилось. В этом году бюджет павильона от Министерства культуры очень сильно сократился, то, что было выделено Министерством по сравнению с частными покрытиями, была одна седьмая или одна восьмая, насколько я знаю. Вот эти все три сценария, слава богу, не были осуществлены – не было бойкота павильона, не было цензуры и не отказались от участия в биеннале.

– Теперь мы спускаемся вниз и видим видеоинсталляцию: в частности, сцены из русской политики. Больше всего там сцен времен перестройки, да? Как вы отбирали эту хронику?

– Там и перестройка, и теперешние времена, и Абай, и Сахарова. Это мои сны о прошлом, о моей семье, через архивы моих родителей, бабушки, дедушки, мои собственные фотографии. Только очень маленькая часть фотографий анонимных, найденных на помойке. Я осмысливаю историю моей страны. При этом вы все это видите через формы щусевской архитектуры. Вы помните, там формы, через которые вы видите либо кадры, либо фотографии, либо видео, вы смотрите через щусевскую архитектуру, через мавзолей, через ар-нуво, неорусский стиль самого павильона, через имперский сталинский стиль и его поздний стиль, немножко более эклектичный, менее помпезный. Но фотографии начинаются с начала прошлого века, с 1900 годов. Я видео разделила на 12 частей: дореволюционных, довоенных, Вторая мировая война, сразу после войны, потом 1970-е годы, 1980-е, 1990-е, перестроечные годы, 2000-е и до наших дней. Все это вы смотрите через авторитарую архитектуру. Видео – это тоже архив моего отца, который снимал на восьмимиллиметровую пленку в конце 1950-х, 1960-х годах, и в начале 1970-х. Потом уже я стала сама снимать, в 2000-х и теперь. То есть это все частный архив.

– Вы снимали митинги на Болотной и на Сахарова, участвовали во всех этих демонстрациях?

– Я когда могу, постоянно хожу сама, снимаю, пишу видео и фотографии делаю. Это все мои съемки.

– В описании выставки задается вопрос, который сформулировали концептуалисты еще в 1980-е годы: Россия – это медведь или заяц? Как родился этот вопрос?

​– Вы знаете, это вопрос куратора. Она нашла фотографию большой кадешной акции, где все участники павильона, и Андрей Монастырский, и Вадим Захаров, и я, и Кабаков, и еще разные художники на Киевогородском поле. Это была акция Андрея Монастырского. Я уже, честно говоря, не помню, что там было, но у меня в руках заяц большой. Как обычно, Андрей раздавал подарки, документация этой акции либо в виде маленьких объектов, либо в виде маленьких записок, что вы присутствовали там-то или участвовали здесь. Я думаю, что от этой фотографии, которая действительно очень любопытна, возник этот вопрос у куратора, Маргариты Тупицыной. Мы с ней работали параллельно, совместная работа происходила только в самом начале на моменте отбора из огромного количества проектов и идей, у меня в течение четырех месяцев огромная куча проектов собралась. После того, как проекты были отобраны куратором и Стеллой Кесаевой, комиссаром биеннале, наша работа шла параллельно. Она занималась каталогом, а я занималась работой в павильоне. Поэтому в каком-то смысле каталог для меня тоже сюрприз, я его увидела только после выхода в печать.

– Ирина, как вы сами отвечаете на этот вопрос: Россия – это медведь или заяц? Или гибрид этих животных?

– Мне этот вопрос, честно говоря, в голову не приходил. Я даже не знаю, какую лучше метафору найти для России. Скорее это черный квадрат или черный куб, а не медведь и не заяц. Вот так я бы ответила.