Александр Генис: 16 июня читатели всего мира отмечают праздник Джойс. Дата, которую писатель выбрал для своего однодневного эпоса “Улисс”, была важна только для него: 16 июня 1904 года он встретился с будущей женой Норой Барнакль. Для всех остальных этот ничем не примечательный день стал первым и единственным праздником будней. Ведь как сказал сам Джойс, “журналисты рассказывают о необычном, писатели пишут о заурядном”. Отмечать этот “заурядный” день начали в Дублине в 1954 году, когда группа литераторов при участии кузена писателя дантиста Тома Джойса попытались повторить маршрут Блума, но застряли по дороге в пабе “Бэйли”. С тех пор “Блумсдэй” (термин, который сам Джойс никогда не употреблял) стал всемирным литературным фестивалем. Участвуя в нем, мы с Владимиром Гандельсманом побеседуем сегодня о том, как проходила война с цензурой за Джойса.

Владимир Гандельсман: Писательница и преподаватель Рашель Штейр откликнулась рецензией на книгу Кевина Бирмингема «Опаснейшая книга», посвященную битве за джойсовского «Улисса». Цензурной битве. Она начинает с цитаты из «Улисса»: «Вот чудище! Да скажи хоть что-нибудь простыми словами!» – так или почти так говорит Молли Блум Леопольду по поводу переселения душ». И продолжает: «Я часто раздумывала над этой строчкой, читая книгу Кевина Бирмингема «Опаснейшая книга» – весьма умную и толково сделанную литературоведческую работу о романе Джойса, десятилетний запрет которого вдохновил и повлиял на модернизацию правового определения непристойности и расширения фигур речи в свете Первой Поправки к Конституции. Первая поправка – это Билль о правах и, в частности, о свободе слова. Говорить о романе «простыми словами» задача далеко не из лёгких», – заключает она.

​Александр Генис: Это верно. В наши дни эту книгу, которую Библиотека современной литературы называет лучшим англоязычным романом 20-го века, читают немногие, и их неизмеримо меньше, чем тех, кто осведомлён о празднике 16 июня, названном в честь героя книги Леопольда Блума «Bloomsday».

Владимир Гандельсман: Да, мы с Вами как-то уже говорили о Джойсе и упоминали, что название праздника удачно переведено на русский как «Блудень», – в июне 1904 года, когда Джойс познакомился со своей будущей женой Норой Барнакл, герой «Улисса» Леопольд Блум блуждает по Дублину. Но почему читателей так немного? Как пишет Бирмингем, «Содержание книги постоянно ускользает от вас... обрывочные впечатления, которые бесперебойно пополняются деталями повествования... какие-то необязательные разговоры, акробатические теории о Гамлете, мудрёные политические споры...»

Рецензент Рашель Штейр пишет: «Тем более впечатляет, что этот молодой выпускник Гарварда написал отличную, полную приключений книгу о юридических перипетиях романа. Готовый материал для Голливуда»...

Александр Генис: Брэд Питт в роли Джойса?

Владимир Гандельсман: Почему бы и нет? «Самая опасная книга» Бирмингема отслеживает важный сдвиг перехода из мира, в котором непечатное слово может привести к запрету выхода книги в свет и заключения её издателя в тюрьму, к моменту, когда несомненные литературные достоинства книги обретают полное право на легальное существование в литературе.

Александр Генис: При этом Бирмингем акцентирует своё внимание только на книге Джойса.

Владимир Гандельсман: Да, он ограничен пределами своей истории и не обращает внимания на то, что в то же самое историческое время другие аналогично «опасные» работы в кино, в театре и на сцене пробовали на вкус границу между дозволенным и недозволенным, а также на то, что важная для времени публикация «Улисса» в 1934 году полностью не покончила с цензурой Викторианской эпохи. К примеру, впервые опубликованная в 1928 году книга «Любовник леди Чаттерлей» была разрешена к публикации в США только в 1959 году. Мне кажется, что здесь стоило бы нам отвлечься и поговорить вообще о цензуре, тема интересная.

Александр Генис: Согласен. Но всё-таки скажите ещё несколько слов о книге Бирмингема, объяснив, чем она примечательна?

Владимир Гандельсман: Во-первых, пишет серьёзный исследователь. В подготовительный период работы он провёл годы в архивах. Автор тщательнейшим образом прочёл «Улисса», изучая принципы его построения, вникая во всё возможное и невозможное, что и сделало его собственную книгу весьма живой. В первой части книги рассказ кружит вокруг Дублина и Норы. Потом перемещается от влиятельного сторонника Джойса Эзры Паунда к росту радикальной лондонской политики; от Триеста, где Джойс начал писать "Улисса" в 1914 году, к эксцентричной британской покровительнице Джойса Харриет Уивер; от истории цензуры к нахальному американскому благодетелю с Уолл-стрит адвокату Джону Куинну; от Первой мировой войны до Цюриха. И что самое интересное, Бирмингем пользуется джойсовской техникой так называемого «внезапного прозрения»...

Александр Генис: Джойс называл это “эпифаниями”. Он ими ужасно раздражал собутыльников, которым приходилось ждать, пока у него пройдет столбняк прозрения.

Владимир Гандельсман: Вот эти самый эпифании Бирменгем использует для собственного описания людей, которые поверили в «Улисса» в то время, когда он был ещё под запретом. Многих из них мы хорошо знаем – это Хемингуэй, Эзра Паунд и Уивер, владелица парижского книжного магазина Сильвия Бич, издатель Беннет Серф, Маргарет Андерсен, главный редактор американского журнала «Ревю», напечатавшего первую половину «Улисса», Самуэль Рот, Барнет Браверман, социалист, перевёзший книгу в Канаду в кармане брюк, как бутылку виски. И так далее.

Александр Генис: Ну, и конечно, он пишет о судебных разбирательствах.

Владимир Гандельсман: Да. В частности о том, что «полиция нравов» в 1921 году сосредоточила внимание на эпизоде «Навсикая», опубликованном в журнале «The Little Review», – там молоденькая Герти Макдауэлл на пляже слегка заголяется, показывая Блуму панталоны. Когда судьям-цензорам некий эксперт пытался объяснить эпизод с помощью фрейдистской теории, один из них, ничего не поняв, сказал: «С таким же успехом он может говорить с нами по-русски». То есть для него это был самый непонятный из всех иностранный язык.

Александр Генис: Среди материалов, используемых в книги, есть письма Джойса к Норе, которые справедливо считаются верхом неприличности - и, добавлю я, трогательной супружеской любви.

Владимир Гандельсман: Да, Бирменгем цитирует «непристойные» (тут можно обойтись и без кавычек) письма Джойса к Норе (которые, как замечает автор статьи Рашель Штейр, и сегодня не могут быть напечатаны в газете «Нью-Йорк Таймс») и говорит, что их необходимо знать тому, кто пишет о Джойсе в наше время, потому что это не просто сексуальные излияния и любовные записки, но один из тайных истоков современной литературы. В любом случае, идея, что бедный ранимый Джойс писал, чтобы объясняться с Норой и что «Улисс» – это такой провокационный месседж читателю, автору статьи кажется романтической.

Александр Генис: И правильно кажется. Нора сказала, что ее бедный Джеймс ничего не понимал в женщинах.

​Владимир Гандельсман: Для Бирменгема предпочтительней взгляд ирландской писательницы Эдны O’Брайен: «Джойс носил множество масок и мог менять их легко и незаметно».

Есть у Бирмингема и решительная попытка объяснить, как проблемы со зрением, вызванных сифилисом, подхваченным ещё в Ирландии, повлияли на книгу. В Швейцарии глаза Джойса кровоточили две недели. В Париже медсестра ставила ему пиявки на веки, и он выл всю ночь. У него была катаракта и глаукома, он перенес несколько операций и носил повязки на глазах. Всё это вызывает у читателя удивление – как Джойс вообще мог писать? Но это помогает также понять многоплановость видения в «Улиссе», как если бы автор неустанно восполнял в воображении то, что ускользало в жизни.

Александр Генис: Хорошо. Вы хотели поговорить о цензуре. Боюсь, нам не хватит времени полноценно обсудить эту тему, ведь книгам, которые находились под запретом нет числа. Библия, «Доктор Живаго» Пастернака, «Гроздья гнева» Стейнбека, «На западном фронте без перемен» Ремарка и так далее.

Владимир Гандельсман: Да, здесь много интересных и забавных примеров. Например, в связи с романом Оруэлла «1984» выдвигались ровно противоположные основания для запретов: «Роман показывает коммунизм в выгодном свете» и наоборот: «В романе «социалистическое государство показано, как неудачная утопия». Поди разберись с требованиями цензоров. Вы не знаете, что им надо?

Александр Генис: Это очень просто. Кто-то, не помню кто, сказал, что цензор – это человек, наделенный редкостным даром вычеркивать и вырезать именно то, что мы хотели бы увидеть, услышать или прочесть.

Владимир Гандельсман: . Замечательно. Но есть и смешные истории. В 1922 году советская цензура не пропустила сказку Ершова «Конек-горбунок», где Иван-дурак становится царём. Казалось бы, дурак становится царём – с чего бы не напечатать? Но цензор бдительно пишет: «По части воспитательной для детей в ней все от реакционного и непедагогического, — здесь все по царю мерится и по боярам. Зато восхваляется «Царь-надежа», которого, конечно, народ встречает восторженным «ура». На с. 42, пишет цензор, — даже порнография — царь, «старый хрен», жениться хочет: «Вишь, что старый хрен затеял: хочет жать там, где не сеял!» На основании вышеизложенного считаю «Конек-Горбунок» к выпуску весьма нежелательным, если не недопустимым». Сказку не напечатали.

Александр Генис: Актуально, в связи с запретом в России мата в книгах и на сцене...

Владимир Гандельсман: Мой друг хорошо пошутил насчёт этого запрета: хотят запретить единственный язык, который понятен абсолютно всем. Но главное, что во все времена запрещали лучшее: Платонова, или «Горе от ума», или «Крокодила» Чуковского.

«Какие бы качества он ни выказывал в своей монаршей профессии, — писал Владимир Набоков о Николае I, — нужно признать, что в обращении с Русской Музой он вел себя как наемный убийца или, в лучшем случае, шут. Учрежденная им цензура ослабла лишь после великих реформ, и вновь ужесточилась в конце 19 века, ненадолго была упразднена в начале 20 и затем удивительным и ужаснейшим образом воскресла при Советах».

Ну и сейчас она цветёт. Я знаю, в чём дело. Кто-то сказал: «Книги, которые мир называет аморальными, — это книги, которые демонстрируют миру его позор». Иначе говоря, живое слово убийственно для политиков всех мастей. Им надо, чтобы слово скользило по краю сознания, не задевая его. Вот нынешний депутат Госдумы обращается к министру культуры: «Сегодня настало время, когда нужно обращать более пристальное внимание на распространение информации в печатной продукции. Есть конкретные случаи гибели наших подростков от прочтения тех или иных книг, которые пропагандируют суицид и смерть...».

Александр Генис: То есть, «Анну Каренину», «Бесов», «Иванова» Чехова и так далее.

Владимир Гандельсман: А главное – это смертоносный язык цензоров: «Сегодня настало время, когда нужно обращать внимание...» Фраза ещё не закончилась, а вы уже заснули. Но пока вы спите, запрет вступает в силу. И здесь, возвращаясь к Джойсу, я хочу процитировать слова Беккета о нём:

«Он, конечно, не первым осознал необходимость воспринимать слова как нечто большее, чем вежливые символы. Шекспир использовал жирные, маслянистые слова, чтобы описать разложение: «Но даже будь ты вял, как тучный плевел, / гниющий в смерти у летейских вод» («Гамлет»). Мы слышим, как хлюпает ил в диккенсовом описании Темзы в «Больших ожиданиях». Стиль письма, кажущийся вам таким темным, есть не что иное, как извлечение сути языка, живописи и жеста, со всей неизбежной прозрачностью древней невнятицы. Здесь иероглифика зажата в тисках жесточайшей экономии. Слова здесь – не изящные извивы типографской краски 20-го столетия. Они живые. Они толкутся на странице, они светятся, полыхают, меркнут и исчезают».

Александр Генис: Вот именно поэтому всегда найдутся безумцы, вроде меня, которые будут Джойса читать и перечитывать. Должен признаться, что понял “Улисс” лишь тогда, когда пересказал сам себе содержание рмоана.

Два человека бредут по городу. Один обуреваем тщеславием, второй - ревностью. Первого не признают, второму изменяют. Обоим плохо, но по-разному. У Стивена Дедала все впереди: ему еще предстоит написать «Улисса». Леопольд Блум безнадежно застрял во времени. Он бродит по городу с тикающей бомбой, настроенной на час измены. Внутренний монолог Блума – попытка забыть о ней. Старясь не думать «о белом медведе», он объезжает по кривой больное, и мысли его, захватывая целый мир, очерчивают черную дыру. В ней прячется столь страшный факт, что роман служит от него укрытием.

Вот с таким ключом можно смело приступать к чтению, тем более, что цензура больше ничего из “Улисса” не вычеркивает.