Александр Подрабинек: Идея запугать власть или общество кровопролитием не нова. Сначала посеять страх, а затем, воспользовавшись деморализацией общества, диктовать ему свои политические условия пытались многие, не один раз и в разных странах. И, как это ни печально, такие попытки оказывались иногда весьма успешными.

Один из самых громких терактов новейшей истории – атака 11 сентября 2001 года на нью-йоркские башни-близнецы и Пентагон в штате Вирджиния. Число жертв – более 3-х тысяч человек. Устроившая теракт Аль-Каида нанесла удар по небоскребам, но подлинной ее целью была ненавистная исламским радикалам американская демократия, американский образ жизни, институты американского общества.

Чего добились террористы? Отчасти - того, на что рассчитывали. Шокированная насилием страна согласилась пожертвовать частью своей свободы в обмен на укрепление безопасности. Принятый в октябре 2001 года «Патриотический акт» расширял полномочия полиции и спецслужб, что в какой-то мере ограничивало права человека и защиту частной жизни.

Вероятно, в сложившейся чрезвычайной ситуации это был единственный способ защитить общественную безопасность, но не того ли добивалась и террористы, стремящиеся сокрушить устои демократии?

Терроризм – явление наднациональное. Есть ли вообще страны, в которых терроризм не проявлял бы себя? В России террор имеет богатую историю – от индивидуального революционного до массового сталинского.

Откуда пришла в Россию идеология террора? Рассказывает историк Николай Сванидзе.

Николай Сванидзе: Если говорить о терроре государственном или революционном (что часто сливается в одно: революционеры, приходя к власти, становятся во главе государства и занимаются террором, уже используя всю мощь государственного аппарата), то это пришло из Франции, от Великой французской революции конца XVIII века.

Александр Подрабинек: Представления о том, что политический режим легко исправить насильственными методами, завладели частью российского общества.

​Николай Сванидзе: Если брать государственный террор, то впервые он проявился в программе декабристов, в программе Южного общества. Если брать террор индивидуальный, то он появился сразу в нескольких европейских странах и в России, в частности, - ниоткуда не пришел, сам появился. Он впервые появился у Нечаева в «Катехизисе революционера», написанном совместно с Бакуниным. Но потом Бакунин отрекся от этой практики, а Нечаев как раз следовал практике, и он направил террор не против власти, а против своих единомышленников и Ткачева, несомненно. Вот это были, наверное, первые теоретики, а Нечаев - и практик террора, затем - «Народная воля», эсеры, большевики.

Александр Подрабинек: Однако между теорией террора и его политической практикой могла пролегать историческая пропасть. Воплотить в жизнь утопические идеи массового государственного террора было нелегко. Тогда революционеры ограничивались индивидуальным террором.

Такой подход продемонстрировали в России декабристы, точнее, наиболее радикальная часть этого, в общем-то, миролюбивого революционного движения.

​Николай Сванидзе: Это имело место у декабристов на теоретическом уровне, поскольку им не удалось реализовать это практически. Но я бы сказал, что идеология террора была реализована в индивидуальном, персональном порядке на Сенатской площади, когда Каховский застрелил, причем стреляя в спину, генерал-губернатора Санкт-Петербурга и одного из героев войны 1812 года генерала Милорадовича.

Александр Подрабинек: Аппетит, как известно, приходит во время еды. По мере развития в России революционного движения террор как инструмент политической борьбы приобретал все большее значение. Рожденная в 1879 году «Народная воля» сделала террор главным орудием своей борьбы с абсолютистской монархией.

​Николай Сванидзе: Террор играл принципиальную, решающую роль в программе «Народной воли» - они, собственно, только этим и занимались. Они считали, что именно волна террора поднимет революцию, поднимет народ, и поэтому их целью было убить государя-императора Александра II, и этой цели они в конце концов добились после нескольких попыток. Наиболее знаменитые попытки совершали Степан Халтурин, Дмитрий Каракозов, а потом была наконец увенчавшаяся успехом попытка убийства, совершенного группой народовольцев. Задумано это было Софьей Перовской, Андреем Желябовым, а реализовано Николаем Рысаковым и Игнатием Гриневицким.

Александр Подрабинек: Террор, взятый на вооружение революционерами ради захвата власти, в 1917 году стал основой новой государственной системы. Времена тогда были откровенные, большевистская власть в эвфемизмах не нуждалась. Террор без обиняков называли террором. Красным террором.

О государственном терроре первых послереволюционных лет говорит историк Никита Петров.

​Никита Петров: Когда мы говорим о терроре и большевизме, тут, конечно, нужно отделять террор массовый, демонстративный, который для большевиков являлся не только продолжением теоретической доктрины (слом сопротивления эксплуататорских классов, утверждение диктатуры пролетариата), но и способом управления обществом, потому что существовавшая концентрация и консолидация именно большевистской власти, конечно же, не терпела ничего альтернативного. Разгон Учредительного собрания, так называемый мятеж левых эсеров, когда большевики избавились от попутчиков, - все это вело только к одному: закрыть и альтернативные точки зрения, и печать. Террор был здесь для них необходимым инструментом.

​Александр Подрабинек: Сознавая непрочность своего положения, но стремясь подчинить себе все российское общество, большевики открыто легализовали террор, издав 5 сентября 1918 года соответствующий декрет.

Никита Петров: Этот декрет должен был бы состояться в любом случае, потому что тотальной и всеобщей поддержки большевистской власти, безусловно, не было. А вот повод — это, конечно, те террористические вылазки, которые состоялись 30 августа 1918 года, когда был убит Урицкий в Петрограде и ранен Ленин в Москве на заводе Михельсона. Вот это был тот самый спусковой крючок, после которого можно было принять закон о красном терроре и после которого, собственно говоря, расправа с невиновными была введена в норму: заложники, изоляция в концлагерях, - то есть стал строиться тот первый кирпичик ГУЛАГа, из которого вырастал и ГУЛАГ, и карательный аппарат ВЧК, который теперь уже в полной мере попробовал крови.

​Александр Подрабинек: Легализация большевистского террора имела далеко идущие последствия. После хаоса первых лет революции постепенно выстраивалась новая конструкция государственной власти, и в основе ее лежал террор.

Никита Петров: Конечно, сам сталинский террор как инструмент вырастает из внесудебных полномочий органов ГПУ, которые только расширялись. Убийство Кирова становится сначала лишь поводом для того, чтобы сделать чрезвычайные законы и расправляться только еще с деятелями оппозиции, а в 1937 году начинается то самое генеральное кровопускание, которое стоило нашему народу почти 800 тысяч жизней. То есть 800 тысяч человек в годы Большого террора были расстреляны, а полтора миллиона - арестованы за 15 месяцев Большого террора с середины 1937-го до конца 1938-го годов.

​Александр Подрабинек: Чтобы оценить возможности терроризма сегодня, надо понять масштабы государственного террора в Советском Союзе. Подобная практика не проходит бесследно, она становится частью общественного сознания и формирует нормы социального поведения у следующих поколений.

Своего пика коммунистический террор в СССР достиг в 1937-38 годах. Английский историк Роберт Конквест назвал это время эпохой «Большого террора». О масштабах сталинского террора говорит Никита Петров.

​Никита Петров: О результатах террора мы можем говорить именно по результатам террора 1937-38 годов: здесь уже окончательно произошло то, что загнало общество в положение, когда люди боялись говорить, понимая, что неверно сказанное слово может стоить не просто свободы, но и жизни. Когда-то Генрих Бёлль красиво выражался на этот счет: «Никогда не примирюсь с обществом, где неосторожно сказанное слово или неверно понятый жест может стоить человеку жизни». Мы, собственно, в результате Большого террора пришли именно к этой ситуации.

Но если говорить об общих масштабах, то, конечно, они не должны распадаться на сталинский террор и какой-то еще — это, прежде всего, советский коммунистический террор. Начинается он уже в 1918 году. Разнятся мнения историков относительно масштабов красного террора: некоторые говорят о миллионе, некоторые - о нескольких миллионах человек. Это довольно сложно, потому что налаженной статистики в системе государственной безопасности до 1921 года не было. По делам, связанным с политическими обвинениями за все эти годы статистического учета, начиная с 1921-го, прошло порядка 7 миллионов человек, 6 миллионов - с арестом, плюс, конечно, нельзя забывать о высланных: высланных крестьянах, высланных народах — это еще порядка 6-7 миллионов человек за все годы советской власти.

​Александр Подрабинек: Управлять государством с помощью террора естественно для тоталитарного государства, для режима личной диктатуры. Страна, ориентированная на демократию, в терроре не нуждается. В такой стране власть опирается на общество.

В послеперестроечной России необходимость в терроре как инструменте государственного управления, казалось бы, отпала. Однако по мере того, как Россия сходила с демократического пути, террор возвращался в повседневную политическую жизнь.

За последние 20 лет Россия прошла путь от недоделанной демократии к недоделанной диктатуре. Эта незавершенность государственного устройства сказалась и на отношении к террору.

Террор практикует и власть, и политические экстремисты. Все вместе они обеспечивают стране атмосферу насилия, которая постепенно становится для российских граждан привычной, как в годы коммунистического режима.

В 1999 году террористические акты в мирных российских городах стали поводом для войны в Чеченской Республике. В терактах обвинили чеченцев, хотя все указывало на то, что организованы и проведены они были по указанию российской власти, ее органов государственной безопасности.

Война в Чечне преподносилась российским правительством как контртеррористическая операция, но по сути это была кампания широкомасштабного террора против чеченского населения.

Было бы удивительно, если бы при таком широком применении государством террора ему не отвечали тем же. Силе действия равна сила противодействия. Террор, развязанный российской армией против чеченского населения, вызвал ответный террор чеченцев.

Взрывы загремели в российских городах – на улицах, в общественном транспорте. Заложников захватывали в больнице в Буденновске, в школе в Беслане, в Театральном центре в Москве.

Искушение террором оказалось слишком велико для новой российской власти. Возможность безнаказанно устранять своих политических противников всегда была очень заманчивой.

Еще в сталинские времена массовый террор совмещался с индивидуальным. Зачем это было нужно сталинскому режиму?

Никита Петров: Вот это самый интересный вопрос, потому что, когда мы говорим о терроре, мы понимаем, что это, прежде всего, не просто инструмент управления обществом, но и еще и произведение определенного впечатления, запугивания. С помощью террора можно было либо дисциплинировать массу, либо заставить кого-то молчать, либо подавать пример, как поступают с теми, кто «идет не с нами» или «поет не с нами», как сегодня принято говорить. А вот индивидуальный террор - немножко иной, его иногда даже трудно назвать террором. Если мы говорим об убийствах за границей (скажем, судоплатовские акты, убийство Троцкого в 1940 году или убийство Евгения Коновальца в 1938 году в Роттердаме), то, конечно же, это громкие акции, они становились известны, но здесь пытались скрыть следы: откуда идут убийцы, куда тянется след (к Кремлю), — это надо было отрубить. Но внутри страны убийства носили не классический террористический характер, а скорее, характер тайных убийств.

​Александр Подрабинек: Тайные убийства во времена массовых политических репрессий выглядели довольно странно. Но кто знает, чем руководствовался Сталин, приказывая убивать тех, кто еще вчера превозносил его и составлял его свиту.

Никита Петров: После войны служба Судоплатова убивала людей, это и польский инженер Самет в Ульяновске, это и бывший боротьбист Шумский, который был тайно убит в поезде с помощью инъекции, и все это было выдано за несчастный случай, это, конечно же, Оггин, убитый в тюрьме. Мы можем вспомнить и тайно убитого Валленберга, нахождение которого в СССР до какого-то времени вообще отрицалось. Это греко-католический епископ Ромжа - на него открыто напали в 1947 году, но потом добили в больнице с помощью инъекции. Все это скрывалось, подавалось, как некие несчастные случаи, хотя, безусловно, за всем этим стояла сталинская воля. Точно так же готовились покушения еще в 1940 году на Литвинова, а в 1945 году на Капицу. Эти покушения не состоялись, потому что Сталин отказался от этой затеи. Но здесь еще интереснее: именно в эти годы возникло специальное подразделение, которое возглавлял Судоплатов, и это было подразделение штатных убийц. Этих штатных убийц награждали орденами. То есть это такое, я бы сказал, мафиозное представление о роли спецслужбы. И при этом, конечно же, это была абсолютная тайна.

Так что индивидуальный террор, который осуществлялся Сталиным, - это, с моей точки зрения, скорее, даже не террор, а просто уголовщина, которую выполняли государственные органы по государственному, партийному заказу, потому что во всех случаях санкцию на подобные убийства давал либо Сталин, либо, после смерти Сталина - Президиум ЦК КПСС.

Александр Подрабинек: Тактика индивидуального террора жива в сегодняшней России. Ее взяла на вооружение, например, русская националистическая оппозиция. Подпольная группировка БОРН за три года убила, по меньшей мере, девять человек, которых она считала своими политическими противниками.

В атмосфере террора человеческая жизнь обесценивается. Терроризм перестает быть привилегией власти, он становится общедоступным инструментом самовыражения. Если власти дозволено убивать политических оппонентов, то почему бы неонацисту не убить иммигранта или радикальному исламисту – неверного?

Если сотруднику московского Центра «Э» можно безнаказанно убить лимоновца в Серпухове, то почему бы русскому националисту не убить судью в Москве? Террор рядится в любые одежды и на фоне его повсеместного распространения уже не так важно, какая у него идеологическая подоплека.

Надо ли повторять прописные истины: люди, выросшие в атмосфере насилия, склонны к террору? Не имеет особого значения, было ли это государственное насилие или родовой уклад, политический экстремизм или религиозный фанатизм. Насилие для таких людей часто становится единственным инструментом решения всех проблем.

24 июня этого года суд в американском городе Бостон приговорил к смертной казни через смертельную инъекцию 22-летнего Джохара Царнаева – этнического чеченца, получившего вместе со своей семьей в 2002 году приют в США. 15 апреля 2013 года он вместе со своим старшим братом Тамерланом устроил теракт – взорвал две бомбы на финише городского марафона в Бостоне. Три человека погибли, 280 были ранены. Многие остались калеками на всю жизнь.

Говорят, братьев Царнаевых толкнул на теракт религиозный фанатизм. Ненависть к приютившей их Америке и следование радикальным течениям в исламе закончились для них трагически – старший брат погиб при аресте полицией, младший осужден на смерть.

Около здания суда противники смертной казни проводили пикеты, призывая не выносить смертный приговор Царнаеву.

В день вынесения приговора Джохар Царнаев впервые произнес в суде речь. Он принес извинения пострадавшим и сказал, что сожалеет о случившемся. Впрочем, не все ему поверили.

Говорят люди, присутствовавшие на суде (фрагмент сюжета, снятого агентством "Рейтер"):

«Я жалею о том, что хотела услышать, что он скажет: в его словах не было ни сожаления, ни раскаяния, ни сочувствия тому, что он сделал с нашей жизнью».

«Для меня его извинений было достаточно, потому что я все еще верю в человечество, включая его. Я надеюсь, что его слова были искренними».

Александр Подрабинек: Мирра Кузнецова, совладелица русскоязычного книжного магазина в Бостоне, знала семью Царнаевых. Она считает, что младший брат оказался под сильным влиянием старшего. В Америке чеченские эмигранты не расстаются с родовыми традициями. А ведь помимо традиций на чеченскую молодежь оказала сильное влияние война и та атмосфера безнаказанного насилия, в которой выросло новое поколение чеченцев.

​Мирра Кузнецова: У меня одно время был видеостор, и вся семья им пользовалась. Они могли не раз приходить - ну, знаете, как видео берут: сегодня посмотрели, завтра вернули, взяли опять новое. Видела я его совсем немного, еще ребенком, ему было от силы лет 11 (может быть, 10), и пару раз, когда он уже был взрослый. Я видела больше всех остальных. Допустим, мама, папа, - мы были очень дружны, поскольку малый бизнес так устроен, что люди приходят, это твои покупатели в течение многих лет, ты знаешь историю их семьи: когда приехали, откуда, чем они занимаются, - все как одна семья. Я помню, где-то в 2006 году я их увидела первый раз, и они мне сразу бросились в глаза, вся семья. Мама Зубейда, с которой были очень теплые отношения, - очень улыбчивый, добрый, очень хороший человек. Вся семья была очень крепкая, друг друга поддерживали. Джохарчик, которого всегда обнимали, целовали, был очень красивым мальчиком. Люди говорили: какой красивый мальчик.

Александр Подрабинек: Из Киргизии, где они главным образом и жили до эмиграции, Царнаевы приехали в США, будучи обыкновенными светскими людьми. Религиозным фанатизмом они прониклись, уже живя в Соединенных Штатах.

​Мирра Кузнецова: Я их узнала, когда они еще не были такими религиозными. Мне казалось, что они очень свободных взглядов, приехали в свободную страну. Не было заметно ничего враждебного. Но позже, может быть, в 2009 году, я увидела (они начали приходить): Зубейда уже была покрытая, очень религиозная, очень радовалась, что сын тоже ушел в религию.

Александр Подрабинек: Приобретенный на новой родине религиозный фанатизм в сочетании с кавказскими родовыми традициями, обязывающими к абсолютному почитанию старших, привел Джохара Царнаева к смертному приговору.

Мирра Кузнецова: Я думаю, что Джохар все-таки шел на поводу у старшего брата, который был очень властным, очень сильным и даже физически очень крепким парнем. Это ведь в кавказской традиции - ставить старшего брата чуть ли не… Хотя всей этой враждебности в Джохаре, скорее, вообще не было.

Александр Подрабинек: Эмиграция может оказаться очень тяжелой ношей, иногда неподъемной. Особенно для людей, приехавших в свободную и правовую страну из тех мест, где обычаи почитаются больше, чем законы.

​Мирра Кузнецова: Многим американцам с их ментальностью тяжело понять все законы чеченского комьюнити. Чеченцы живут по особым кавказским законам. У них до сих пор не функционеры и не члены правительства решают, а свои органы управления: клановость, семейственность, старейшины, - для них это важнее. Последние два года эти два парня находились без родителей, ребята остались одни. В отсутствии родителей, конечно, авторитетом для Джохара был старший брат.

Александр Подрабинек: Столкновение традиций бесправия с культурой права может вызвать шок. Ссылки на авторитет старшего брата не работают. Почти весь судебный процесс Джохар Царнаев молчал.

Мирра Кузнецова: У него не было вообще никаких эмоций. Он молча выслушивал все показания. Рядом находились адвокаты, которые постоянно говорили ему что-то: наклонялись к нему, что-то шептали, он кивал головой. Скорее всего, я думаю, по указке адвокатов он не говорил ничего, не просил слова, ему не давали слова, потому что он мог еще чего-то там напортить. С января месяца у него не было никаких эмоций - до тех пор, пока в суд не приехала его близкая родственница, мамина сестра, она выступила вместе со своими дочерьми и сказала, что «в наших чеченских традициях рождение мальчика и роль мальчика — это очень важно. В нашем роду чуть ли не два мальчика — старший, которого убили, и младший, который сейчас сидит на скамье». Она сказала, что «если их не будет, то у нас вообще никого не останется». Параллельно она вспоминала Джохара до того, как они приехали в Америку, сказала, что «мы очень любим эту семью, очень любим этого мальчика, мы считали, что он для нас - свет в окне». Она сказала, что он рос очень добрым мальчиком, смотрел мультфильмы и плакал. И она сама плакала, когда рассказывала о том, как они жили до Америки. И тут впервые заплакал Джохар. Адвокаты начали давать ему салфетки, а он отвернулся от всех и плакал.

​Александр Подрабинек: В американском суде не принимается во внимание влияние клана или рода, нет коллективной ответственности. Перед законом каждый отвечает сам за себя. Но зато и правосудие – не чета российскому. Мирра Кузнецова, допрошенная в суде над Царнаевым в качестве свидетеля защиты, рассказывает:

Мирра Кузнецова: Обстановка в суде меня совершенно поразила, я подумала: да, это главенство закона. Я поняла, что здесь закон работает. Даже при таком тяжелейшем преступлении, как терроризм, он сидел без наручников, без каких-либо цепей, в обычной цивильной одежде — брюки, рубашка, пиджак. Его защищали 16 адвокатов. Свидетелей только со стороны прокурора было более 150. Четверо из этих адвокатов — это звезды американской адвокатуры, по выступлениям и по обстановке в суде это, конечно, чувствовалось. Перед Джохаром всегда стоял термос с кофе, миска с орешками. В зале было очень много прессы, но при этом никто не имел права снимать. Скорее всего, все пользовались диктофонами и компьютерами, потому что я видела, как все стучали. Но при этом сидели художницы и рисовали каждого члена процесса.

​Александр Подрабинек: Справедливый закон – привилегия правового государства. Там, где власть игнорирует право, будут ли считаться с законом те горячие головы, что мечтают быстро и жестко установить в своей стране правильный, по их мнению, порядок? И они идут расстреливать мирных жителей, взрывать бомбы на железнодорожных вокзалах и спортивных праздниках.

Вдохновители и организаторы террора чаще всего уходят от ответственности. Чего не скажешь об исполнителях терактов – нетерпеливых молодых людях, не наученных жить в цивилизованном обществе и считающих себя законными вершителями чужих судеб.