Видео – фрагмент пресс-конференции председателя Совета Федерации Валентины Матвиенко:

Валентина Матвиенко: За последние четверть века Россия испытывает самое мощное давление на нашу политическую систему, на наши ценности, на наши институты. Мы выступили с инициативой создать патриотический стоп-лист, в который включить те иностранные, международные организации, которые занимаются политической деятельностью: на что идут средства, какие цели ставят те или иные организации, какими видами деятельности они занимаются. На это был направлен закон об "иностранных агентах", о "нежелательных организациях". Этот лист носит предупредительный характер, что мы знаем такие организации, знаем об их деятельности на территории России, и эти действия отнюдь не благотворительного характера.

Александр Подрабинек: Какая знакомая картина! Какие знакомые интонации! Все закрыть, оставить только то, что находится в ведении власти, под ее надежным контролем. Как все это не ново! Все это уже не раз бывало в российской истории. Чего они добиваются? Какой хотят видеть страну?

Россию на протяжении ее многовековой истории не раз закрывали и открывали. Иногда случалось так, что, открыв страну для свободного обмена идеями, технологиями, культурными достижениями и людьми, власть вдруг спохватывалась, что пилит сук, на котором сидит.

Страна, открытая всему миру, требует от власти соответствия хотя бы некоторому приемлемому уровню. А с этим у российской власти почти всегда были проблемы.

Показателен пример Екатерины Второй, начавшей свое царствование перепиской с Вольтером, а закончившей смертным приговором Александру Радищеву. Что это было: сначала оттепель, а затем реакция, или два параллельных процесса, независимых друг от друга? Говорит журналист Леонид Велехов.

Леонид Велехов: Для всех царей, начиная с Екатерины, Европа – это было одно, а Россия – совсем другое, другая планета. И для России была незыблемая основа – это, прежде всего, самодержавие и крепостное право. Поэтому Вольтер, Дидро, Мирабо были для Екатерины равными собеседниками, а их русский единомышленник, причем гораздо более умеренный в своих политических воззрениях и выводах, Радищев был бунтовщик хуже Пугачева, как она сказала.

​Александр Подрабинек: 4 сентября 1790 года Екатерина Вторая издала именной указ, которым признавала Радищева виновным в преступлении присяги и должности подданного. О книге "Путешествие из Петербурга в Москву" Екатерина в своем указе отзывалась так:

Диктор: "Наполненная самыми вредными умствованиями, разрушающими покой общественный, умаляющими должное к властям уважение, стремящимися к тому, чтобы произвести в народе негодование против начальников и начальства и, наконец, оскорбительными и неистовыми изражениями противу сана и власти царской".

Александр Подрабинек: Суд приговорил Александра Радищева к смертной казни. Впоследствии смертный приговор императрица заменила ему, как она выразилась, "по милосердию и для всеобщей радости", десятилетней ссылкой в Илимский острог в Сибири.

Чего добилась российская власть, изолируя писателя в глухой ссылке? Что она смогла сделать с книгой и с тем влиянием, которое она оказала на общество? Говорит литературовед Михаил Шейнкер.

​Михаил Шейнкер: Тут одно из наиболее ярких проявлений сопротивления общества. Несмотря на строжайший запрет этого произведения, в России "Путешествие" распространилось, оказало огромное влияние на дальнейшее развитие русской литературы. Тот глоток свободы, который Радищев хотел этим произведением дать России, был получен и воспринят творчески и чрезвычайно продуктивно.

Александр Подрабинек: Разница между обществом и властью состояла в том, что вольнодумство было для Екатерины забавной западной игрушкой, но вовсе не инструментом политической жизни.

Леонид Велехов: Да, она переписывалась с вольнодумцами, с энциклопедистами, с отцами Французской революции, но это была игра ума, которая не имела никакого отношения к ее видению России и к ее планам преобразования страны.

Александр Подрабинек: Между тем, российское общество, по крайней мере интеллектуальная его часть, относилось к идеям Радищева сочувственно, а то и восторженно. Чем еще можно объяснить тот всплеск рукописной активности, который сопутствовал распространению книги Радищева "Путешествие из Петербурга в Москву"?

​Михаил Шейнкер: Распространение происходило, конечно же, в списках, потому что к типографскому изданию эти произведения не допускались. Естественно, существовали энтузиасты, которые распространяли эти книги в рукописных списках. Это занятие часто вызывало негодование властей. Я не знаю случаев каких-то прямых судебных преследований, приговоров, но, конечно, делалось это потаенно, и занятие было достаточно опасным.

​Александр Подрабинек: Закрыть Россию пытались не раз. Да что там пытались! Закрывали, и очень даже успешно. Восток отделяли от Запада, народ – от интеллигенции, великороссов – от нацменьшинств, православных – от других верующих.

Сначала отделить страну, отгородившись от всех национальным высокомерием, идеологией или железным занавесом, а затем разделять и властвовать. Властвовать и запрещать.

Шедевр русской литературы, комедия Александра Сергеевича Грибоедова "Горе от ума" была напечатана в истерзанном цензурой виде, а театральную постановку и вовсе запретили. А ведь это было время правления относительно либерального Александра I.

К чему привели запреты? К неподцензурному распространению. Да еще какому! О самиздате XIX века рассказывает Михаил Шейнкер.

Михаил Шейнкер: Рекордным случаем, как мы бы теперь сказали, самиздатского распространения литературного произведения был, конечно, случай "Горя от ума" Грибоедова. Количество рукописных списков полностью не подсчитано, но я думаю, что оно по отношению к любому самиздатовскому произведению всех времен было в России рекордным. Списков "Горя от ума" по России циркулировало какое-то многотысячное количество, которое для того времени чрезвычайно удивительно.

​Александр Подрабинек: Сменивший на троне Александра Первого его брат Николай Павлович был нравом попроще. По свидетельству Льва Толстого, современники прозвали его Николаем Палкиным. Царь обожал армейскую дисциплину, а выходки вольнолюбивой интеллигенции терпел с трудом.

​Леонид Велехов: Это был Николай с его абсолютно солдафонским фельдфебельским сознанием. Кто-то ему ставил в заслугу то, что для него "служивость" была важнее всех остальных деловых, профессиональных качеств и опыта абсолютно на всех позициях: от рядового человека до вельможи. Такое солдафонство определяло его личность и определило историческую эпоху в России.

Александр Подрабинек: Убогость монарха, капризы генсека или дурь президента всегда отзывались в России драматическими событиями. Не понравилось государю, что у Михаила Петрашевского собираются люди, чтобы обсуждать политические события, – и суд приговорил хозяина дома и 20 его постоянных гостей к смертной казни.

Михаил Шейнкер: К счастью, эта казнь впоследствии была отменена и заменена на разные сроки каторжной ссылки. Но мы знаем, что в числе участников кружка Петрашевского и основных обвиняемых был Федор Михайлович Достоевский.

Александр Подрабинек: Может быть, "петрашевцы" замышляли государственный переворот или готовили революцию? За что смертная казнь? За что вечная каторга? Всего лишь за разговоры, за чтение, за слово, написанное или сказанное.

Михаил Шейнкер: Какое главное обвинение предъявлялось "петрашевцам" и Достоевскому? Чтение письма Белинского Гоголю. В разные периоды николаевского правления объектом преследования становились разные люди, например, Чаадаев и журнал "Телескоп", опубликовавший первые философские письма, "Философическое письмо" Чаадаева. Чаадаев был официально объявлен сумасшедшим. А если вспомнить, что Чаадаев, вероятно, был одним из прототипов грибоедовского Чацкого, которого в пьесе объявляют сумасшедшим, то здесь мы получаем символическое развитие того литературного сюжета, который дал Грибоедов в "Горе от ума".

​Александр Подрабинек: Неподцензурное слово, тем более печатное, всегда считалось в России недопустимой крамолой и страшным преступлением. Писатели, философы, люди творческие и незаурядные должны были либо рисковать своей свободой и жизнью, оставаясь в родном отечестве, либо покидать страну.

Александр Иванович Герцен, оставив за плечами арест, ссылку, высылку, в 1847 году уехал в Западную Европу. Здесь, сначала в Англии, а затем в Швейцарии он мог говорить и писать, не опасаясь преследований. И его слово было услышано в России.

Михаил Шейнкер: Его Вольная русская типография, его журнал "Колокол" стали теми глашатаями духовного сопротивления, которое на протяжении многих лет и десятилетий символизировало для России хотя и идущий из-за границы, но главный голос сопротивления. Эти журналы привозились нелегально, распространялись в России достаточно широко. Третье отделение было занято непрерывным наблюдением за деятельностью Герцена, засылались специальные агенты, чтобы следить за тем, что происходит в Лондоне и в его издательстве, но, конечно, полностью перекрыть доступ этих изданий в Россию не удавалось, они продолжали там циркулировать, хотя большое количество этих изданий изымалось с последующими большими неприятностями для людей, которые занимались и распространением, и доставкой их в Россию.

​Александр Подрабинек: Тем нынешним кремлевским мечтателям, которые думают, что, закрыв общественные организации и заткнув рот критикам, они обеспечат стабильность своей власти, стоит обратить внимание на историю. Такие попытки уже были. Они не доводили до добра.

Еще хуже, когда власть отыгрывается на национальных меньшинствах, ограничивая их в гражданских правах или подвергая другим формам дискриминации. Этим она закладывает фитиль в пороховую бочку, а взорваться она может и в следующем поколении.

Леонид Велехов: Мы помним, конечно, что еще наделал Александр: и временные правила о евреях 82 года, по которым была введена черта оседлости, образовательный ценз. Это, конечно, сдетонировало в дальнейшем в огромной степени, потому что российское еврейство – это была чрезвычайно пассионарная часть общества, она была просто загнана этими преобразованиями Александра в необходимость сопротивляться, искать пути и для себя, а соответственно, так как это были люди пассионарные и амбициозные, то и для России, для государства в целом.

Александр Подрабинек: Недальновидные политики полагали раньше и считают до сих пор, что ограничение свободы слова снизит накал страстей в обществе. Из истории мы видим, что все обстоит ровно наоборот.

Михаил Шейнкер: Конечно же, ограничение свободы слова и свободы мысли усугубляло жестокость столкновений между революционерами и властью.

​Александр Подрабинек: Апофеоз революционных событий пришелся на 1917 год. И это была не политическая дискуссия, не мирный выбор дальнейшего пути, а всплеск насилия в стране, долгое время лишенной своевременных и адекватных реформ. Это было народное восстание в феврале и большевистский переворот в октябре 17-го года.

Большевики моментально отняли у общества свободы, завоеванные февральской революцией. Вольнодумцам оставалось либо грустить о прошлом, либо сопротивляться новой деспотии, либо эмигрировать на Запад.

Михаил Шейнкер: Высылка философов, два "философских" корабля 1922 года показали, что власть хочет создать колпак, из-под которого всякий свободный воздух должен быть выкачан, и туда должен быть закачан только воздух того понимания, тех ментальных форм, которые были удобны, выгодны и понятны новой власти.

Александр Подрабинек: Что делали те, кто ощущал свою несовместимость с большевистским режимом? В чем выражался их протест, если он вообще был?

​Михаил Шейнкер: Протест выражался, прежде всего, в массовом стремлении покинуть Россию. Большинство из тех, кто ее покидали, больше некогда не возвращались, а судьба тех, кто возвращался, как правило, оказывалась печальна: вспомним, например, судьбу Марины Цветаевой. Что же касается людей, которые оставались в России, то они были вынуждены постепенно переходить на полуподпольное существование, по крайней мере, в творческом смысле. Кооперативные издания закрылись, установилась полная государственная монополия на издательскую деятельность. И проявлением сопротивления всему этому стал первый, еще очень ранний советский самиздат.

Александр Подрабинек: Коммунистическая власть, закрывая Россию от окружающего мира, в первую очередь уделяла внимание печатному слову. Собственно говоря, это была всего лишь доведенная до крайности старая российская традиция.

На запрет свободного слова общество отвечало неподцензурной печатью. Как в конце XVIII века в России переписывали от руки "Путешествие из Петербурга в Москву", а в начале XIX – "Горе от ума", так и в начале ХХ века тиражировали запрещенных советской властью авторов. Самиздат имеет давнюю историю.

Михаил Шейнкер: Для нас слово "самиздат" связано со второй половиной ХХ века, но на самом деле рукописное и машинописное, допечатное распространение литературных произведений началось уже с начала 1920-х годов. Например, в Москве существовало несколько машинописных, как теперь бы сказали, самиздатовских журналов. Эти машинописные журналы выходили, их издавали известные братья Горнунги. В начале 1920 годов они создали несколько таких машинописных журналов и альманахов: "Гермес", "Гиперборей", "Мнемозина". Это было принципиальное несогласие с культурно-издательской позицией властей, проявление невозможности издавать произведения, не очень интересные тогдашней власти. Писатель Осоргин в Москве держал Лавку писателей, в ней продавались, кроме книг, рукописные сборники многих известных русских писателей и поэтов того времени (речь идет о начале 1920-х годов).

​Александр Подрабинек: В 30-е годы, в эпоху "большого террора" было уже не до свободного слова. Тут дай бог сохранить жизнь да не попасть в лагерь. И все же, оставались ли возможности для свободомыслия в это мрачное время?

Михаил Шейнкер: Возможность проявления свободомыслия оставалась всегда, но она была чревата смертельной опасностью. Мы знаем, что прочитанное Осипом Мандельштамом нескольким людям стихотворение "Мы живем, под собою не чуя страны" в конечном счете стало известно власти. Друзья-литераторы, генералы литературного процесса той эпохи (в частности, такой Ставский) написали на Мандельштама донос. Кончилось это для Мандельштама сначала ссылкой, потом, кажется, как бы прощением, а в конце концов гибелью.

Диктор:

Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища
И сияют его голенища.

А вокруг его сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,
Как подковы, кует за указом указ:
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него, то малина,
И широкая грудь осетина.

​Александр Подрабинек: Сопротивление деспотическому большевистскому режиму существовало и за рубежом. Это были не только военные или полувоенные формирования. Большое внимание уделялось и противодействию тотальной советской пропаганде.

Одна из старейших антисоветских организаций за рубежом – НТС, Народно-трудовой союз. Рассказывает член НТС, главный редактор журнала "Посев" историк Юрий Цурганов.

​Юрий Цурганов: В Белграде в 1930 году молодые эмигранты, молодые участники белого движения либо их дети с мыслью о том, что "мы, конечно, очень уважаем папу с мамой, но, революцию они допустили, гражданскую войну проиграли", строят планы реванша в зарубежье, но все меньше надежды на реализацию этих планов. Дело борьбы за освобождение России от большевизма должна взять в руки молодежь. С этим и была создана организация, которая впоследствии станет известна, как Народно-трудовой союз, НТС, но названий у нее было много на разных этапах, а вначале – "Национальный союз русской молодежи", чтобы подчеркнуть молодежность. Мечталось о том, чтобы найти контакт со своими сверстниками по ту сторону "чертополоха", как называли советскую границу. Были походы, были провалы, были определенные удачи. Походы осуществляли, допустим, боевики генерала Кутепова, но там речь шла о терроре, пусть и точечном. Энтээсовцы несли информацию, листовки. Террористической организацией, какой хотели его представить сотрудники советских органов госбезопасности, НТС не был.

Александр Подрабинек: В послевоенной Германии осенью 1945 года НТС создает издательство "Посев", которое выпускает журнал "Грани" и сначала газету, а затем журнал "Посев". Издательство выпускает книги, агитационные брошюры, листовки. Вначале там печатались только эмигрантские авторы.

​Юрий Цурганов: Когда начали печатать авторов, живущих в Советском Союзе? В 1956 году в журнале "Грани" появилось обращение к людям, которые живут в СССР и хотят публиковаться в свободном мире: присылайте свои рукописи или машинописи с надежными людьми, можно бросить в почтовый ящик без марки, мы сами оплатим доставку и, соответственно, опубликуем, можно под псевдонимом. Причем ту рукопись, которую вы пришлете, мы тут же напечатаем на своей пишущей машинке, вашу рукопись сожжем, чтобы, не дай бог, это не попало в ненужные руки. А когда наступит, наконец, свобода и вы захотите удостоверить свое авторство… Сделайте следующее: купите любую открытку в киоске Москвы или Ленинграда, разрежьте ее фигурно на две части, одну половинку с рукописью отправьте, а другую храните у себя. Когда наступит свобода, мы это соединим – вот ваше авторство.

​Александр Подрабинек: Возможность напечататься за границей представлялась очень рискованной для авторов из Советского Союза. Не все на Западе одобрительно отнеслись к этому.

Юрий Цурганов: Сначала реакция на это в зарубежной эмиграции была в значительной степени отрицательной: что вы провоцируете людей? Вы что, хотите со своими нехитрыми хитростями перехитрить КГБ? Вы просто воодушевите людей, они на это пойдут, и их посадят. Тем не менее, отклик был, может быть не сразу, но в 1960-е, особенно в 1970-е, в основную часть 1980-х годов это бурный поток рукописей на Запад. Это и статьи, которые публикуются в "Посеве", это крупные произведения, как общественно-политические, так и художественные. Вот, например, Георгий Владимов вынесен на обложку (он потом станет на некоторое время главным редактором журнала "Грани"), его знаменитый "Верный Руслан". Произведения Солженицына… Правда, начиная с "Архипелага ГУЛАГ" он будет предпочитать издательство "YMCA-press" в Париже, но первое 6-томное собрание сочинений – это "Посев".

Александр Подрабинек: "Посев" публиковал не только публицистику. В 1967 году в журнале "Москва" впервые был опубликован роман Михаила Булгакова "Мастер и Маргарита". Опубликован не просто в сокращенном виде, но с жесткой цензурной правкой. "Посев" напечатал полный вариант романа, а советскую цензурную правку выделил курсивом.

Юрий Цурганов: Это производило потрясающее впечатление! Советская власть предстала обнаженной: сразу видно, чего они не хотят, чего не любят, чего не хотят, чтобы читал советский читатель. В пух и прах изрезанные пилатовские главы, любые намеки на спецслужбы. Казалось бы, журнальная публикация может быть сокращенной – это нормально, но одно слово не меняет объема. Вот Маргарита вылетает на бал к Воланду и говорит: "Невидима и свободна!". И повторяет: "Невидима и свободна!". Слово "свободна" в обоих случаях цензор снял – одно слово, но неприятное для советской власти. Сразу несколько изданий, переводы на иностранные языки… Вообще "Посев" способствовал переводу полученных произведений на иностранные языки, занимался этим.

​Александр Подрабинек: Напечатать хорошие книги или журналы на Западе не представляло большого труда. Важно было доставить их в Россию, в Советский Союз. С этим возникали трудности. Туристы из России были весьма специфические. Везти литературу в Россию на себе было опасно.

Юрий Цурганов: Конечно, поток людей из СССР в зарубежные страны был ограничен, тем не менее, он был: какие-то делегации, какие-то конференции. Кроме того, профессии, которые были связаны с регулярными визитами: допустим, моряки дальнего плавания. В каждом порту уже встречали люди из НТС (организации, создавшей "Посев"). Конечно, на судне присутствует замполит, который проводит душеспасительные беседы: "Вот вы придете в порт Марсель, будет увольнительная на берег до какого-то часа, к вам пристанут люди, свободно говорящие по-русски, умеющие построить беседу очень гладко. Ни в коем случае, это все белогвардейские потомки, власовцы, бандеровцы, каратели, полицаи, операторы газовых камер, ушедшие от справедливого возмездия. Не то, что ничего не брать у них, никакую литературу, – даже близко не подходить!". Но тем не менее, идет морячок из увольнительной обратно: кто-то несет джинсы, кто-то магнитофон, а один идет, размахивает журналом "Посев", например. Политрук стоит, смотрит, у кого что: "Это что?". "Не знаю, мне дали". "Я же вам говорил, балбесы, чтобы вы это не брали – это антисоветчина". Тот делает такую сцену: "Как же это я?". И бросает этот журнал в воду, а у самого под свитером, под курткой еще много чего. Это попало в СССР. А еще ночью к двери кубрика этого политрука прилепили самоклеющуюся рекламную листовку издательства "Посев". Это случай из жизни.

Александр Подрабинек: Находились смельчаки, рисковавшие везти антисоветскую литературу на себе. Пойманных на границе или уже внутри страны обычно депортировали обратно.

Юрий Цурганов: Были "орлы" – это граждане СССР или потомки эмигрантов, которых НТС специально заряжал литературой: они едут в СССР, чтобы это передавать. Были провалы, были и успехи, конечно. Была разная тактика: либо чемодан с двойным дном, либо, наоборот, заполнить его так, что только еще зубная щетка уместится. Один чемодан конфискуют, другой не конфискуют. Из Финляндии в Ленинград на каждый уикенд ездят финские пьяницы, все к ним привыкли, не так-то уж и смотрят. Либо СССР изображает из себя цивилизованную страну, либо "разденьтесь до трусов" – тоже выбор позиции для пограничника, как относиться к иностранному туристу. Но даже если что-то конфискуют, все равно этот кагэбэшник сам прочитал, рассказал жене, жена – подруге. Вода дырочку найдет.

Александр Подрабинек: Часть агитационных материалов НТС попадала в СССР по воздуху и по воде. Не с авиапассажирами и моряками, а уж совсем нелегально – на воздушных шарах и в надувных пакетах.

Юрий Цурганов: Листовки помимо книг сбрасывались с воздушных шаров. Если верить нашим отцам-основателям, то таких листовок за все годы над территорией СССР было сброшено сто миллионов штук. Естественно, что-то сгинуло в лесах и болотах, а что-то – нет, что-то потом было перепечатано советскими гражданами, передано другу, приятелю.

Александр Подрабинек: Отсутствие свободы слова и открытой политической деятельности компенсировалось в Советском Союзе не только зарубежными усилиями, но и диссидентской деятельностью внутри страны. Это отдельная и большая тема, на которую не хватит времени и в отдельной получасовой передаче.

Но с тех пор прошло не так много лет. Все это еще могут помнить и те, кто пробивал брешь в закрытой России, и те, кто старательно закрывал страну от остального мира. Многие из них, кто прежде преданно служил тоталитарному режиму, в сегодняшней России снова у власти. И снова они грезят закрытой Россией, запретом общественных организаций, уничтожением оппозиции и цензурным кляпом для средств массовой информации.