Джон Рёскин. Этика пыли / Перевод Л.П. Никифорова под редакцией Анны Шафран. Послесловие Кирилла Кобрина. – М.: Ад Маргинем Пресс, 2015. – 152 с. Книга издана в рамках совместной издательской программы с Музеем Современного Искусства "Гараж""

Перед нами – тип мышления и мировидения, чуждый сегодняшнему человеку едва ли не до экзотичности. Во всяком случае, такой способ представления мира, который к нашему времени, кажется, совершенно уже утрачен – и воплощённый при этом у автора – казалось бы, нашего вполне близкого соседа во времени – на удивление органично. Может быть, эти лекции, читавшиеся некогда Джоном Рёскином (1819-1900) ученицам знаменитой в свое время школы для девочек в английском поместье Уиннингтон-холл, графство Чешир, в 1859-1868 годах и вышедшие книгой в 1866-м – одно из последних явлений (столь ценимого автором) Средневековья в западном мышлении. И трудно себе представить, что время возникновения "Этики пыли"[1] отделено от нас всего какими-то ста пятьюдесятью годами.

За минувшие полтора столетия, похоже, в европейской культуре успел сложиться и возобладать совсем другой тип человека, к которому мы все принадлежим так или иначе, – и заглядываем теперь в Рёскина, как в иную антропологию. Чуть ли не в Зазеркалье.

Между тем, ключевое слово к миропредставлению этого рода – всего лишь одно, и оно очень простое: цельность. Это она так удивительна теперь – и так естественна у Рёскина.

Происходит в книге тоже, казалось бы, нечто чрезвычайно простое: "старый профессор, возраст которого трудно определить", рассказывает своим юным ученицам – в форме диалогов платоновского типа – всего лишь о том, как образуются кристаллы. Но что же при ближайшем рассмотрении оказывается?

Оказывается, что в рассуждение, по мере его разворачивания, втягивается ни много ни мало – все мироздание. Речь о скромной проблеме кристаллизации оборачивается подробным разговором о мироустройстве. И весь этот рисуемый автором мир, все уровни бытия, все мыслимые углы взгляда на него оказываются пронизаны едиными, всепроникающими и нигде не прерывающимися связями.

Это – такой тип взгляда, в пределах которого узкая постановка изолированных проблем невозможна, наверное, в принципе.

Именно потому у минералогии и кристаллографии с самого начала рассказа обнаруживается неотъемлемая, к самому существу ее принадлежащая эстетическая компонента. Именно потому эстетика – прямое продолжение онтологии и, пожалуй, даже наиболее внятный ее облик – предполагает здесь, едва ли не диктует этику (и наоборот); эта же последняя, в свою очередь, напрямую определяет структуру, динамику, тектонику, пластику – чего угодно, любой (хоть произвольно взятой) части мироздания. Потому что каждая из его частей, как бы те ни выделялись, организована по одним и тем же принципам. И еще, конечно, потому, что этика здесь понимается широко: как совокупность принципов действия. Человеческая этика – всего лишь часть ее, зато уж органичная.

Именно поэтому – в такой системе представлений – возможно говорить не только о формах кристаллов, но об их "достоинстве" и "ссорах", "капризах", "невзгодах" и "покое". Геологическая история предстает как живая драма:

"Агаты, я думаю, более всех других камней могут рассказать о своем прошлом, но и вся кристаллизация совершается при обстоятельствах такого же рода: при бесконечном разнообразии, всегда сопряженном с трудностями, перерывами и изменениями условий в разное время. Заметьте прежде всего, что вся масса скал находится в движении. Она, то сжимается (так в тексте. – О. Б.-Г.) и, то увеличивая трещины, то расширяя, замыкает раскол, дробя его края…"

Поэтому, заводя речь о проблеме кристаллизации, совершенно естественным оказывается распространить ее затем на систему образования, на развитие европейского искусства и дизайна, на вопросы языкознания, наконец, на природу человека, его разум, добродетели, грехи, его отношения с ближними, миром и Богом. По существу, процессы образования кристаллов оказываются немногим более, чем удобной возможностью все это выговорить – и свести в систему. Но и это – не самоцель: читая своим ученицам лекции по естествознанию, "старый профессор" принимает на себя роль проповедника и воспитателя, объясняя им, как они должны жить – и в книге, посвящённой минералогии, появляется отдельная глава "О домашних добродетелях": "…вы должны идти по пути, который считаете прямым, неся, насколько возможно хорошо и мужественно; всё, что, по вашему мнению, вам суждено нести; не гримасничая и не призывая людей любоваться вами".

Богатый виноторговец Джон Джеймс Рёскин, видевший, как пишет в послесловии к книге Кирилл Кобрин, будущее своего единственного сына в англиканской церкви, услышь он это, был бы, пожалуй, не так уж сильно разочарован: Джон проповедовал средствами естествознания, используя его в целом как аргумент.

Так происходило не только потому, что все эти вопросы живейшим образом занимали самого автора. Вообще-то, конечно, Рёскин, как мы помним, был по типу своего культурного участия, что называется, гуманитарием: писателем, поэтом, литературным критиком, художником, знатоком, критиком и теоретиком искусства, социальным мыслителем… и вдруг, нате вам, кристаллизация. (Рёскин, заметим, понимал в предмете куда более среднего – такие темы были для него ни в коей мере не случайны. Он основательно занимался естественными науками, особенно геологией, и считал, что человеку искусства знания такого рода совершенно необходимы.) Ну понятно же, какими средствами такой человек мог о ней рассказать?

"…посмотрите, – взывает старый профессор к своим слушательницам, – это кварцевая друза, и в ней, если хорошенько приглядеться, вы увидите золотые блестки. Так, а теперь замечаете ли вы эти две белые бусинки, лоснящиеся, как будто покрытые жиром? <…> вы убедитесь, что они не покрыты жиром, а просто очень гладки. В этом самородке вы можете видеть в одной колыбели двух величайших врагов человечества, врагов более могущественных, чем все враждебные физические силы, заставившие страдать род людской". Речь идет о золоте и алмазах: "…непосредственное влияние золота и алмазов состоит в усиленном разрушении душ (в каком бы смысле вы ни поняли это слово), драгоценные металлы и камни парализуют нравственные усилия человека и его волю в мире Божьем, и потому мудрая нация избегает их".

Стремительный переход от кварцевой друзы прямо к порокам и страданиям человечества не случаен. Такой тип умозаключений растёт у Рёскина из того же корня, что и сам стиль речи. Все эти словесные красоты в его устах – не просто метафоры, не только красочные картинки для лучшего запоминания сказанного ученицами и не совсем антропоморфизм, – или даже вовсе не он. У него не (только) кристаллы устроены так же, как человек, – здесь человек устроен, как все мироздание в целом. Человек и мироздание могут быть рассмотрены друг через друга и поняты на материале друг друга.

Все части мира для Рёскина нанизаны на нить общего Замысла – который не обозначается, не проговаривается совсем уж прямо (впрочем, Библию Рёскин цитирует неоднократно), однако не перестаёт всеорганизующе присутствовать.

Но и ещё того более: вся эта система связей и организованностей ориентирована на человека (если даже не сказать – центрирована на нем). Она постоянно, на всех уровнях своей организации, имеет человека в виду. Она его чувствует, как большое чувствилище. И ждёт от него того же самого.

"При меняющихся температурах неизбежно изменяются и сила разложения, и комбинации составных частей жил, наполняемых этими газами; а вода при любых температуре и давлении (будут ли это неподвижные пласты вековечного льда или утесы природных скал, расширяющиеся до объема красного каления либо пара) замерзает в капли, дрожит и передает свой трепет от одной трещины до другой. Дыхание и пульсация пьянящих или пылающих страстью артерий этих скал слышатся по всей обширной цепи великих островов Индийского океана. И подобно тому, как биение вашего пульса заставляет колыхаться ваши браслеты, пульсация этих скал вынуждает целые царства мира, словно осиновые листья, дрожать от смертельных землетрясений".

И вот ещё что важно – и тоже не слишком ожиданно для нынешнего читателя: мир, представленный таким образом, – красочный, чувственный, драматичный, этически напряженный – предполагает эмоционально вовлеченное, – личностное восприятие.

Не поэтому ли – а не только затем, чтобы лучше читалось и не только в порядке личных воспоминаний автора о дорогой его сердцу аудитории – книга диалогов о кристаллизации населена многими героинями-участницами? И не просто многими, но разными – каждая со своим лицом, голосом, характером: "Египет, прозвана так за угольно-черные глаза", "Джесси, всегда лучится радостью, восемнадцать лет", "Мэри, особа, к которой все, включая старого профессора, питают большое уважение, двадцать лет". Иные – со своими занятиями: "Дора, заведует ключами и домашним хозяйством, семнадцать лет". Пуще того, кое-кто – даже и с документами, – нужды нет, что возраст, парадоксальным образом, указан в них почему-то приблизительно: "Флорри, по документам, девочка лет девяти". Во всяком случае, без возраста здесь, кроме "старого профессора", не обходится никто: "Изабелла, одиннадцать лет", "Мэй, одиннадцать лет", и так далее. Хотя, казалось бы, на что все эти угольно-черные глаза и прочие подробности – рассуждениям о минералах?

А, например, на то, что, видимо, иначе это мироздание – само живое и с характером – в руки не дается.

"Не забывайте при этом, что в подобной обстановке маленькие кристаллы должны проводить свою жизнь и как можно лучше заботиться о своих делах. Они удивительно похожи на людей и забывают все, что происходит, как бы страшно это ни было, если только не видят этого; к тому же они никогда не думают о том, что может случиться завтра. Злые или любящие, ленивые или трудолюбивые, благонравные или беспутные – все они живут, не помышляя ни о лаве, ни о наводнении, которые могут когда-нибудь нагрянуть и или заставить эти маленькие кристаллы испариться, или смыть их растворами солей. Поняв однажды условия, влияющие на судьбу кристаллов, вы непременно посмотрите на них с огромным интересом. Вы увидите массу несчастных маленьких кристаллов, которые были принуждены образоваться наскоро, когда на растворенное вещество их действовала чрезвычайно высокая температура; они сделали все, что могли, и вышли блестящими и многочисленными, но крошечными".

"Пробудить живой интерес к предмету" – Рёскин, по собственному признанию, в отношении своих учениц ставит себе задачей не более, чем это – значит: подобрать к предмету человеческий ключ, показать, что все происходящее в мире, где бы ни происходило, имеет прямое отношение к твоей собственной личности. К одному-единственному, неповторимому человеку точно так же, как ко всем остальным. Выявить, подчеркнуть, проговорить адресованность мира. Его предназначенность для не просто прочтения – для переживания персональной сопричастности, в пределе, всему, в нем происходящему.

Что-то мне подсказывает, будто такого мировосприятия как раз сейчас очень не хватает.