"Утром я вышел с товарищем разыскать кипяток – сделать чай или кофе, в это время начался обстрел здания школы, от первого же взрыва я получил осколок в мякоть ноги".

Украинский фотограф Александр Гляделов был ранен 21 августа 2014 года под Иловайском. Этот город в 50 километрах от Донецка стал тогда местом тяжелого поражения украинской армии. Успешное наступление на территории, контролируемые пророссийскими сепаратистами, захлебнулось – украинские военные столкнулись с мощным противником. Хотя Москва и не признала этого никогда, но весь мир был уверен: на восток Украины, пусть и без опознавательных знаков, вошли части российской армии, чтобы спасти сепаратистов от разгрома.

Под Иловайском тысячи украинских солдат и бойцов добровольческих батальонов оказались в окружении. В боях и при выходе из котла погибли и попали в плен сотни людей – колонна войск, уходившая по согласованному "коридору", была обстреляна. В Киеве же поначалу информации о тяжелом положении под Иловайском распространялось мало.

В поражении и замалчивании ситуации на востоке Украины многие обвинили командование украинской армии, парламентская комиссия заявила о "неадекватных действиях" министра обороны Валерия Гелетея, начальника Генштаба Виктора Муженко и начальника АТО Виктора Назаренко. Но официальное расследование до сих пор не закончено, виновные не названы. ​

Год спустя после иловайского поражения в Киеве открылась выставка четырех фотографов, работавших в августе 2014 года под Иловайском, – Александра Гляделова, Максима Дондюка, Максима Левина и Маркиана Лысенко – для того чтобы "вспомнить и погибших, и живых, и потребовать ответа от людей, принимавших решения".

Гляделов говорит, что он не военный фотограф, вернее – "не фотограф войны", но так получилось, что он был в Приднестровье, когда там начиналась война, "там я первый раз был ранен практически в первом крупном бою в Приднестровье под Дубосарами". В январе 1994 года он был "на южном фронте в Азербайджане во время войны за Карабах". В 1996-м "недели через две после Хасавюрта" – в Чечне. Потом, во время второй войны, снимал беженцев в Ингушетии. Много работал с "Врачами без границ", был с ними в Сомали, был в Южном Судане. Работал в гуманитарной миссии на юге Киргизии после этнических столкновений в июне 2010 года.

Поддержал Майдан: "фотографировал практически с первого вечера, когда выбежали студенты после того, как наш предыдущий лидер объявил, что в Европу мы не идем. К ночи я достаточно случайно оказался на Майдане, увидел толпу студентов, остался. Как большинство киевлян, за эти месяцы я не был на Майдане, только когда болел – было сыро, холодно, я раза четыре простужался за это время, а так был на Майдане, снимал, документировал".

На вопрос, почему решил поехать на восток Украины, Гляделов отвечает:

– Я решил туда поехать, потому что в моей стране происходит война. Я не мог не поехать туда, поскольку это происходит в моей стране с моим народом. Однозначное ощущение, что на нас напали – это очень несправедливо. Пока я не увидел, что идет уже настоящая война, я не двигался, как только это стало совершенно очевидно, я стал туда ездить. В прошлом году я снимал в зоне АТО с середины июля. С начала августа по договоренности с командованием батальона "Донбасс" я переместился со своим товарищем Максимом Дондюком, мы оба фотографы, в батальон "Донбасс". С начала августа сопровождали их на всех их активных действиях. Это был первый штурм Иловайска 10 августа. Там было больше журналистов, чем мест в транспорте, поэтому мы кидали жребий, мне не досталось. А потом уже вместе с батальоном и приданной ротой вооруженных сил Украины мы выдвинулись в сторону Иловайска и зашли в него. Активные действия начались 17-го числа с продвижением по селам с обратной стороны укрепрайона в Иловайске, потом с входом вечером 18-го в Иловайск. Я 21-го числа был ранен и эвакуирован с остальными ранеными из Иловайска.

– При каких обстоятельствах вы были ранены?

– Это был обстрел из автоматического станкового гранатомета по расположению, где были бойцы батальона "Донбасс" и пехотинцы. Ночь была относительно спокойна – относительно, потому что вся эта территория подвергалась непрерывным обстрелам как из минометов, так и из систем залпового огня, – но более-менее спокойная ночь. Утром я вышел с товарищем просто, чтобы разыскать кипяток, сделать чай или кофе, в это время начался обстрел здания школы, от первого же взрыва я получил осколок в мякоть ноги. Мне запретили там оставаться, ранение не выглядело как тяжелое, но непонятно было, будет ли инфицироваться рана. С другой стороны, я отношусь к таким фотографам, которые все еще снимают на пленку, и у меня была в камере практически последняя пленка, мне в любом случае нужно было думать, как выехать, чтобы пополнить запас пленки. Я был эвакуирован и к ночи оказался в областной днепропетровской больнице имени Мечникова, одном из лучших медицинских учреждений по спасению наших раненых.

– А в Иловайске в это время...

– Я на больничной койке в Днепропетровске начал получать смс практически с поля боя. Поскольку я достаточно долго там был, три недели, находился среди людей, соответственно, появлялись те, с кем сложились дружеские отношения. От одного из этих людей (он сейчас воюет после плена) я начал получать смс. Они прекрасно знали, с кем они воюют, им были известны номера частей, там никто не скрывал своей принадлежности к российской армии. Потому что при переговорах о том, чтобы прекратить огонь, сложить оружие, переговорщик обязан представиться, и они совершенно не скрывали, офицерами каких частей они являются, номера бригад десантных, танковых и так далее. Это секрет Полишинеля, совершенно очевидные вещи. По тем свидетельствам, которыми мы сейчас располагаем, на этом участке границы вторжение состоялось 24-го, я к этому времени уже был ранен. При этом все, кто участвовал в уличных боях уже 19-го, утверждают, что среди противника они четко идентифицировали спецназ России, по обмундированию, манере ведения боя, единообразному оружию, то есть это совершенно выделяющиеся люди были. Они сталкивались с ними в уличных боях. Надо сказать, что, когда украинские силы вошли в Иловайск, несколько дней были уличные бои прямого визуального контакта, когда сражающийся воин видит противника и, соответственно, противник видит его.

Здесь нельзя выделять Иловайск. К сожалению, мало говорят о событиях в коридоре между Саур-Могилой (высота Донецкого кряжа, место тяжелых боев летом 2014 года. – РС) и российско-украинской границей. Там же был рейд украинских сил, очень успешный поначалу, но потом их начали расстреливать с территории России всеми системами артиллерийского огня. Там просто не было журналистов, чтобы предоставить свидетельства. Это было несколько раньше Иловайска. Это все расстреливалось "Ураганами", "Торнадо", другими системами, тяжелой артиллерией прямо с территории России. Мы в одном из промежуточных выдвижений батальона "Донбасс" в сторону Иловайска – это было 14 августа, увидели в одном из сел, Осыково, дивизион украинских самоходных орудий большого калибра, которые вырвались из окружения, очень близко к границе, они нам говорили, что в этом бою их расстреливали с территории России. Расстреливали боезарядами, которые жгут сталь, осколки прожигают сталь, как они говорили. Все это в отрыве невозможно рассматривать. Просто в районе Иловайска был совершенно очевидный вход батальонно-тактических групп российской армии, состоявших из десантников, из танкистов, из других подразделений, которые необходимы в такой большой войсковой операции. Они чуть ли не два кольца пытались сделать окружение, по всем законам тактической науки Второй мировой войны. Я знаю трех человек, они полгода, даже больше, были в плену, вышли из плена совсем недавно. Уже находясь в окружении, когда колонна была расстреляна, они держали оборону в одном из сел, и у них были пленные российские десантники. Они допросили, сняли видео этих российских солдат, сохранили флеш-карту, зашили ее в одежду, ее не смогли найти. Все трое сейчас на свободе, в Киеве.

– Вы говорили, что об этом недостаточно рассказывали на Украине.

– Я говорил о том, что рассказывают не так, как надо об этом говорить. Мы делали эту выставку для того, чтобы в годовщину трагедии вспомнить и погибших, и живых, и всех, кто имел отношение к этим событиям, и потребовать ответственности, потребовать ответа от людей, принимающих решения. Очень удобно все это сейчас списать на вторжение российских войск: они нас разбили, мы-то здесь при чем, они были сильнее. Но при этом, если раскладывать все по полочкам, утверждается, что неизвестно, было ли вторжение. Я считаю, что должны ответить, отвечая за военную информацию, за разведку, что они не заметили вход таких войск. По любому шагу есть те, кто принимал решения, надо разобраться, насколько они были верные. Если человек ошибался и отдавал приказ, который был ошибочным, значит, он должен ответить за это. Мы пытаемся своей выставкой и всем, что мы говорим в ее рамках, призывать к тому, чтобы фестиваль безответственности, который уже длится года полтора, был прерван, чтобы люди, принимающие важные решения, отвечали за свои решения, за свои приказы, за свои действия. Потому что пока своими жизнями и своими увечьями отвечают бойцы на поле боя и их близкие, и все люди, которые, затянув ремешки, помогают своей стране выстоять в этой войне. Мы предлагаем разделить эту ответственность и вышестоящим начальникам, командующим. Кто-то писал, что невозможно найти – кто отдал приказ входить в Иловайск. Так не должно быть, разумеется. Это может говорить о том, что отсутствовали письменные приказы, например, что они отдавались по радио или по телефону или что их уничтожили задним числом, боясь ответственности. Пусть разбираются. Речь не о том, чтобы стремиться покарать кого-то. Мы совершенно убеждены, что на безответственности невозможно построить правильно действующую армию. Да и государство. Человек, принимающий решения и отдающий приказы, должен разделять полную ответственность за суть того, что он приказал сделать, за результат.

– Вы считаете, что был очень большой разрыв между теми, кто воевал, и остальной страной, что про то, что происходило под Иловайском или в других местах, страна знает недостаточно?

– Теперь-то знает. На выставке я говорил о разнице между тем, что знали очевидцы, и тем, что основное количество украинских медиа в те дни публиковало. Это производило совершенно ошеломляющее действие – в тех местах, где была мобильная связь, можно было на смартфонах увидеть заголовки ведущих изданий и понять, что или это тотальный обман, или это абсолютное незнание. Разница между реальностью и тем, что выходит в эфир, производила отвратительное впечатление. Мы сразу же постарались по возможности это исправить, и числа 20-го пошла информация в разных изданиях, мы связывались со знакомыми журналистами, мы посылали смс, удавалось иногда поговорить, но связь была неустойчивая. Нам один из офицеров батальона сказал: ребята, вы же журналисты, а посмотрите, что в Киеве публикуют. Это было сказано 19-го числа. Они были просто потрясены, нам было очень стыдно, и мы постарались как-то внести коррекцию в освещение того, что там было.

– Прошел год, у вас есть ощущение, что ситуация изменилась, что сейчас нет этого разрыва, что украинская армия, украинское общество, украинские медиа из этого извлекли уроки?

– По крайней мере, стараются быть более осторожными. В общем некоторые изменения есть. И вы говорите, прошел год, но на самом деле с зимы нет таких трагических событий, чтобы возникли подобные коллизии.

– Вы общались и, очевидно, продолжаете общаться с военными, они изменились за этот год?

– В первую очередь война меняет людей. И те, кто пришел на войну в прошлом году и сейчас продолжают воевать, они, безусловно, изменились. И конечно, у нас теперь есть армия. Мы ее критикуем, мы стараемся в публичной сфере выступать, чтобы ее не строили снова по советскому образцу. Но армия у нас сейчас есть – это очевидно. На самом деле, на момент Иловайска уже становилось очевидно, что армия появилась, она уже есть, просто она еще не научилась воевать как следует.

– Что означает, что армия есть? Это люди, вооружение, умение воевать? Что вы вкладываете в эти слова?

– Это сумма того, что вы назвали. Плюс все больше командиров с боевым опытом. Нет ответа, любой ли вызов мы можем принять, нам противостоит очень большая в численном измерении армия относительно богатой страны, богатой в том плане, что она может кидать, не считая, свои силы, если это произойдет так, как некоторые люди предполагают. Но сейчас, конечно, вооруженные силы Украины – это не то, что было ровно год назад. И я хотел добавить, что с Майдана стало очевидно, что в Украине есть и гражданское общество. Поскольку оно есть, оно не дает возможности забыть о главных вещах. Там, где государство пасует или не в состоянии, оно берет на себя помощь и поддержку воюющим людям. Потому мы и считаем, что армия есть, что мы это знаем из первых рук. Какова она может оказаться в прямых столкновениях с таким противником, как Россия, время покажет. Будут эти столкновения или нет, ни я, ни вы не знаем.

А закончить я хотел бы вот чем: к своему стыду, я понял, что я всегда знал, что Россия обязательно нападет на Украину. Это загонялось внутрь, в это не хотелось верить. Я сын офицера, мой папа был полковник, русский человек, я был близок к армии с рождения. На выставке недавно были солдаты. Экскурсоводом был боец из батальона "Донбасс", командир взвода с позывным "Артист", афганец в прошлом, профессиональный военный. Когда он говорил, что еще недавно тельняшку на груди рвал за советскую армию, а теперь... – я сказал "Артисту": я испытываю стыд, я вдруг понял, что в глубине души мне было совершенно очевидно с первой же войны, на которой я оказался, с войны в Приднестровье, что это обязательно произойдет у меня дома. Он сказал: да, я тоже это чувствовал. Это было неизбежно. Не хочется говорить общими словами, штампами о том, что без Украины Россия не империя. Я вам скажу, что, например, в Дубосарах, когда мне разрешили присоединиться к тем, кто поедет в бой, – это были так называемые "казаки", среди них были те, кто потом стал называться "зелеными человечками", потому что это были среднего возраста люди, видно, что профессиональные, которые сразу меня предупредили, чтобы не только фотоаппарат, чтобы я с фотоаппаратом вместе не поворачивался в их сторону. Потом, когда они через пару часов ко мне привыкли, я понял, что это кагэбэшники, милиционеры из Воронежа и Ростова. Когда такие вещи в памяти всплывают, ты понимаешь, как это делается, зачем это делается, – если быть по-настоящему честным перед собой. Я осознал это и понял, и сейчас говорил с такими же, как я, – нам стыдно, что мы это прятали, об этом не говорили, что мы не готовились к этому.

– Вам бы никто не поверил.