Андрей Орлов (Орлуша) на "Пионерских чтениях" озвучил свои поэтические размышления, посвященные соревнованиям по метанию коровьих лепешек под эгидой Министерства культуры.

Такому сюжету мог бы позавидовать сам Сергей Довлатов, которому посвящались чтения. В видеоэфире программы "Лицом к событию" – автор документального фильма о Сергее Довлатове Аза Бабаян и обозреватель Радио Свобода Иван Толстой. Ведущая Елена Рыковцева.

Полная видеозапись эфира

Елена Рыковцева: Событие сегодня у нас двойное. Во-первых, вышел фильм "Пять углов Сергея Довлатова", который делала моя коллега Аза Бабаян. И вышел журнал "Русский пионер", которым руководит специальный корреспондент газеты "Коммерсант" Андрей Колесников, он является единым в двух лицах человеком. Обещал к нам прийти и не идет, наверное, занят Владимиром Путиным по своей старой привычке профессиональной. Очень много любопытных вещей, связанных с этим журналом, с этим выпуском, скандальная статья Дмитрия Быкова, которая потрясла воображение многих. Любопытным было выступление вчера на "Пионерских чтениях" Андрея Орлова (Орлуши). Это все мы сегодня посмотрим. Иван Толстой, мой коллега в Праге, будет помогать нам осмысливать все, что происходит вокруг имени Сергея Довлатова в сегодняшней России. Мы отталкиваемся от очень грустного, очень тяжелого юбилея, который до сих пор пережить невозможно, осмыслить и осознать – четверть века назад умер Сергей Донатович. Я не знаю, кто как, я просто рыдала, как родного человека потеряла. Помню хорошо, что особенно горьким такой эгоистичный был момент, что не познакомилась, такая была фантастическая мечта познакомиться с ним – и не удалось. Это было огромное горе тогда. Аза, вы тоже пережили что-то подобное 25 лет назад?

Аза Бабаян: Идея фильма у меня возникла, наверное, тоже из эгоистических побуждений, когда в прошлом году умер Маркес, я подумала: ну ты, Аза, идиотка. Жил такой человек, твой современник, вместо того, чтобы изучать его творчество и хотя бы сделать попытку познакомиться с ним, ты занимаешься политикой, которая по большому счету никому не нужна. Так возникла идея, что пока живы современники Довлатова, может стоит попытаться хотя бы с кем-то из них поговорить и понять, что это был за человек. Потому что Довлатов – это такой абсолютно интимный писатель, он сидит у каждого внутри абсолютно свой собственный. Довлатов – это как внутренний собеседник, писатель, с которым хочется говорить. Ты его не читаешь, потому что то, что он написал, мы все уже по несколько раз перечитывали, до сих пор перечитываем. Вот эта идея возникла именно тогда.

Елена Рыковцева: Что если не он, то хотя бы люди, которые были рядом с ним. Давайте послушаем, что говорят прохожие на московских улицах через 25 лет после смерти писателя о нем

(Опрос: уехал бы Довлатов из сегодняшней России?)

Елена Рыковцева: Иван, как вы считаете, его бы подпитывала современная Россия, он бы не стал отсюда уезжать, чтобы не терять таких замечательных историй, которые здесь происходят?

Иван Толстой: Мне кажется, что это два разных вопроса: уехал бы Довлатов или подпитывался бы он чем-то из внутрироссийской жизни. Я думаю, что он уехал бы так же, как он уехал в действительности в тот первый и единственный раз. Он уехал бы за политической свободой, за возможностью высказывать свои мысли, а если бы ему дали печататься, то, конечно, он остался бы. Он вообще не собирался покидать свою страну, как не собирались 99% эмигрантов третьей волны, 1970-80 годов. Потому что совсем не за длинным рублем, совсем не за какой-то шикарной буржуазной жизнью уезжали люди, они просто хотели выразить самих себя в той единственной жизни, которая выпала на их судьбу. А подпитывался Довлатов, я думаю, он подпитывался в любой жизни, и в советской, и в российской, и в промежуточной, потом уже в американской. Он находил слово и своих героев абсолютно везде – это был такой вид литературного таланта. Довлатов слышал язык – это очень редкое свойство.

Елена Рыковцева: Аза, вы прошли его путь, все вехи довлатовской биографии, вы охватили Таллин, Санкт-Петербург, вы даже посетили Коми АССР, места, где была прожита "Зона", и Соединенные Штаты Америки, вы там тоже были. У вас какое впечатление осталось в сравнительном смысле, что питало его в большей степени из всех тех мест, где он жил?

Аза Бабаян: Фильм мы сделали вместе с Вадимом Дубновым, тоже нашим коллегой, журналистом. В Коми как раз съездил он и очень долго находился под впечатлением от этой поездки. Что касается Довлатова, я согласна с Иваном, что если бы ему дали печататься, он бы тогда остался. Что его отличало от его же современников, как я понимаю его творчество, как я поняла как писателя, он проживал все то, что он писал. И та легкость, то, в чем тот же Быков у нас любит обвинять, что он бытописец, что он не трагедийный писатель, ничего трагического нет в его персонажах, в его произведениях… На самом деле легкость, с которой он все это описывал, она еще и потому, что он проживал эту жизнь, проживал именно трагично, все это воспринимал очень близко. То, что он писал в "Зоне", то, что он писал в Таллине, интересно именно потому, что он в каждом герое, понимал своего героя, он видел в нем то, что не видели простые люди вокруг, он этого героя преподносил читателю, что он такой простой, смешной и нелепый, но за каждой такой историей была прожитая жизнь, прожитый сюжет довлатовский.

Елена Рыковцева: Вы считаете, что совершенно неважно, где он в эту минуту времени находился, для его творчества это не играло никакой роли, потому что он слышал всюду?

Аза Бабаян: Мне кажется, ему важно было быть в России, он все-таки русский писатель.

Елена Рыковцева: Я не случайно этот вопрос задаю, потому что мы сейчас услышим выступление Константина Богомолова, режиссера, на этих "Пионерских чтениях", у него очень своеобразный поэтический взгляд на эмигрантский период творчества Сергея Довлатова.

(Видеосюжет)

Елена Рыковцева: Что вы думаете, Иван, о таком восприятии американского периода жизни Довлатова? Все-таки не хватало чего-то там. Он питался концентрированной солью, которую привез с собой из Советского Союза.

Иван Толстой: Я думаю, что это ошибка. Это мнение Константина Богомолова, я думаю это совершенно не так. Это неверно, мне кажется, думать, что писатель, такой писатель, как Довлатов, питается из единственного своего чемодана. Нет, он не советский турист, у него не было этих консервов. На самом деле Довлатов выдумывал все, он выдумал и содержание своего чемодана. Мне кажется, что это очень распространенная читательская ошибка попасться на тех реалиях, которые предлагает Довлатов своим читателям. Не было ничего в этом чемодане. Я даже думаю, хотя привираю в данном случае, я не проверял его шкафы, антресоли, и чемодана-то этого не было. Довлатов придумывает все, и на этом попадаемся мы, его поклонники, и в том числе попадается Дмитрий Быков, его критик. Мы до этого не дошли, хотя, Елена, вы обещали.

Елена Рыковцева: Мы сейчас дойдем.

Иван Толстой: Я чуть-чуть упреждаю. Многие попадаются на этих штучках Довлатова, он профессиональный опытнейший рассказчик, он шутник, он драматург всего того, с чем он имеет дело. Он драматург в литературе, в слове, в общении с людьми, он манипулятор без какого-то положительного или отрицательного оттенка этого слова. Он манипулирует нами, он заставляет поверить в ту реальность, которая существует. У Андрея Арьева, критика и литературного представителя Довлатова, которого сам Сергей и назначил своим представителем тогда в Советском Союзе, есть отличное выражение "театрализованный реализм". Вот у Довлатова все переодето в какие-то одежды. И есть ли там на самом деле та болванка, на которую надеты эти платья разных эпох для разных полов предназначающиеся – это большой вопрос. Нет-нет, Довлатов находил абсурд везде, ему не нужен был Советский Союз для поиска абсурда, для нахождения этого литературного материала ему нужны были люди. Все, точка. Любые.

Елена Рыковцева: А люди вокруг него, естественно, были и в Америке.

Иван Толстой: Он интересовался только людьми. Другие интересовались культурой, историей, какими-то эпохами, ходили по музеям. Как говорят друзья Довлатова, тоже преувеличивая, разумеется, но это уже его влияние, эпидемия довлатовского отношения к жизни, он в жизни ни в одном музее мира не побывал. Конечно, был, но для стройности, для понимания его это ему было не нужно, он не питался мертвыми отложениями, он интересовался только живыми людьми.

Елена Рыковцева: Он в них и искал соль.

Аза Бабаян: Как говорил Генис, люди – это алфавит Довлатова.

Елена Рыковцева: Я понимаю по вашим разговорам с людьми, которые живут в США, вы разбиваете то общее место, что он там затосковал, ему стало плохо, он в конце концов и умер от того, что не мог дышать. Они говорят, по-моему, по-другому, все ваши собеседники.

Аза Бабаян: Когда мы приступали к фильму, тоже понимали, что распространено это мнение, что Довлатову в Америке было плохо, что он растерял свой талант, свой гений, как писателя-рассказчика. То, что он написал в Америке, имеется в виду "Иностранка" – это классом ниже, это совсем не довлатовский уровень. И что как человеку ему там было тоже не совсем хорошо. Мы со многими говорили – Довлатову в Америке было хорошо, он там состоялся. Мы же не должны забывать, что это все-таки живой человек, он состоит не только из книг, не только человек, который только и делает, что пишет – это муж, это отец, это мужчина, это просто человек, который должен жить. Вот эта его американская жизнь, он там смог себя реализовать, он состоялся. Он состоялся, во-первых, как писатель – это было для него очень важно. Что касается конкретно его творчества и всех тех претензий, которые ему предъявляют, кстати, тот же Быков, который говорит и в нашем фильме тоже, что он поехал в Америку и не увидел Америки. Это не совсем правильно, потому что все-таки он там не очень много и прожил. Ему надо было, во-первых, весь тот материал, который у него был, который был не напечатан, это все нужно было привезти. Может быть он не то, что не вписался в американскую жизнь, у него просто времени не было, Довлатову просто времени не хватило. Америка не могла его не заинтересовать, она его очень заинтересовала.

Елена Рыковцева: Раз уже заходит у нас разговор об этих суждениях, высказанных авторами "Русского пионера", я предлагаю послушать начало стихотворения Андрей Орлова (Орлуши), которое он написал по заданию. Он сказал на этих "Пионерских чтениях": "Не люблю писать на заданную тему, но я всегда, тем не менее, задания "Русского пионера" выполняю. Давайте послушаем, что он написал о Довлатове.

(Видеосюжет)

Елена Рыковцева: Это длинное стихотворение, мы даем только начало. Все, кто хочет прочитать, могут прочитать на сайте "Русского пионера". Но я не могу не сказать, чем оно заканчивается, там два Довлатова живут в этом стихотворении. Вот этот примитивный человек, такой обыватель достаточно отвратительный, он ближе как раз к тому Довлатову, которого рисует нам Дмитрий Быков. У Орлуши есть еще один Довлатов, другой, который в конце концов встречается с этим Довлатовым, они оказываются разными, эти два человека. Мы переходим к точке зрения Дмитрия Быкова, которая прозвучала на этих же "Пионерских чтениях", а до этого была опубликована в "Русском пионере" в большой статье. Мы сейчас вам дадим послушать фрагменты того, что он говорил вчера со сцены Центрального дома литераторов.

(Видеосюжет)

Елена Рыковцева: Там много еще эпитетов по поводу посредственности, красной нитью проходит это слово. И два есть сквозных персонажа, которые объединяют ваш фильм, Аза, и вчерашние "Пионерские чтения" журнала "Русский пионер" – это Александр Генис и Дмитрий Быков, и в этом журнале, и у вас в фильме они оба присутствуют с разными точками зрения. Давайте посмотрим теперь фрагмент вашего фильма.

(Видеосюжет)

Елена Рыковцева: Аза, вы заранее знали о позиции Дмитрия Быкова, не случайно, наверное, к нему обратились.

Аза Бабаян: Да, конечно. Я помню, когда мы снимали Быкова, мы потом еще с ним долго беседовали на тему Довлатова. У него, по крайней мере, в разговоре с нами, в нашем фильме, понятное дело, многое чего не попало в фильм, был снят огромный материал, у него две главные претензии, что это обывательская проза, что он оправдывает жизнь простого обывателя. Помимо того, что Генис ему ответил, тут можно сказать, что советская жизнь была настолько абсурдной, что украшать этот абсурд не имело никакого смысла, в этом вся прелесть довлатовской прозы.

Елена Рыковцева: Он даже не за то его бичует, что он описывает жизнь обывателя, а за то, что нет трагизма, нет драматизма, нет глубины – это сборник анекдотов, этот человек ходит с записной книжечкой, записывает и выкладывает анекдоты как бы.

Аза Бабаян: Генис говорит, что это самая большая глупость, которую говорят про Довлатова, что каждый человек может взять, в записную книжку записать, и это получится рассказ по-довлатовски.

Елена Рыковцева: Совершенно тогда непонятно, почему каждый человек не становится Довлатовым.

Аза Бабаян: Употребил, например, "скука" – это вообще не присуще Довлатову. К его прозе можно предъявить любую претензию, но скучный!.. Конечно, Быков как очень талантливый человек имеет право на свое мнение. Когда мы приступали к фильму, я понимала, что Довлатов популярен, но я не думала, что его популярность так масштабна. Популярен он не среди обывателей, как говорит Быков, а среди литературных гурманов.

Елена Рыковцева: Быков вам и на это ответит, он уже ответил в своей колонке: "Этот хор обывателей...". А еще его очень раздражает, то, что вокруг него собрались почитатели, ничего хорошего это образу Довлатова не прибавляет, что вокруг него толпа поклонников, почему-то с точки зрения Быкова. "Этот хор обывателей – самая горькая участь, которой может сподобиться писатель в России. А что его Курт Воннегут похвалил, так ведь писатель любит хвалить тех, кто слабее. С посредственностями надо дружить, они ведь люди опасные, когда их много". Чтобы она его не покусала, посредственность в виде Сергея Довлатова, его нужно прикормить и погладить, чтобы он не дай бог Курта Воннегута не свергал с пьедестала со всем своим посредственным энтузиазмом.

Иван, что вы скажете по поводу этих упреков Сергею Довлатову – неглубоко, мелковато, ни трагизма, ни драматизма?

Иван Толстой: Его афоризм, этот его выпад, можно обратить к нему самому и сказать, что потому Быков и ругает Довлатова, что он опасен. Мне кажется, все время казалось, когда я слышал отзывы о Довлатове, а эти отзывы везде, потому что в каком-то смысле нет писателя более популярного, чем Сергей Довлатов. Я должен сказать, что Быкова раздражает то, что его так любят. Гнев против толпы, он их зачем-то называет обывателями – это просто читатели, это все те, кто и Быкова читает. Но ему нужно выплеснуть этот свой гнев именно на читателей, на отражение довлатовское. А когда он переходит к оценкам прозы собственно Сергея Донатовича, то тут видна какая-то такая несправедливость, такое отсутствие литературного чутья, что я бы сказал, любя Дмитрия Львовича Быкова очень, зная то, что он пишет, постоянно читая все новое, что выходит из-под его пера, я бы сказал, и беру на себя такую ответственность, я бы сказал, что Быков это все выдумал. Я не верю в то, что Быков не понимает, какого масштаба писатель Довлатов. Ну что, это травестия, это шутка, это прием, это попытка раздражить всех нас. О, смотрите – побежали, побежали, усиками как энергично двигают, то есть мы двигаем, посмотрите, как хвостиками виляют, посмотрите, в каком они гневе. И это я сделал, всего лишь написав буковки на бумаге, как сказал бы Владимир Сорокин. Это не ужасы, не копрофилия, а буковки на бумаге, чего вы ужасаетесь? Мне кажется, что Быков пошел по этому пути. Я не верю, Дмитрий Львович, я вам не верю, что вы не цените Довлатова, этого не может быть.

Елена Рыковцева: То есть самоцель, именно зная то, какую это вызовет реакцию, самоцелью было позлить, раздражить и поднять эту бучу, при своей скрытой любви?

Иван Толстой: Провокация – это совершенно нормальный прием, это в пределах литературных законов, быта и традиций. Что тут плохого? Ну спровоцировал, все взбесились – отлично. Чем живее в обществе, тем интереснее. Это как шутка, какая-то острота на тусовке.

Елена Рыковцева: При этом в глубине души он его обожает, считает гениальным, талантливым?

Иван Толстой: Обожает – не знаю, но, безусловно, он должен ценить Довлатова. Потому что если буквально воспринимать то, что Дмитрий Львович сказал, ну тогда святых вон выноси. Потому что это значит расписаться в том, что ты слеп, глух и нем. Так не может быть, Быков блестящий литературный критик, историк литературы очень талантливый.

Елена Рыковцева: Вы, может быть, поработаете у нас в эфире психологом, психиатром, доктором три минуты? Если все-таки допустить, что Дмитрий это серьезно, что он это выстрадал, что он подпишется под каждой строчкой этой колонки, что все, что он говорил у Азы в фильме, – это правда, так он думает и чувствует, тогда что вы скажете?

Иван Толстой: Тогда можно сказать, просто ведя пальцем по бумаге. Выступление Дмитрия Быкова я распечатал и принес, сижу перед компьютером, передо мной этот текст. Что пишет Дмитрий Львович, повторяю, которого я очень уважаю: "В прозе Довлатова нет ни стилистических, ни фабульных открытий". Хорошо, фабульные оставим, нет стилистических открытий. Как вообще можно такое сказать? Дело в том, что Довлатов создал собственный стиль. Ведь как только он пересек границу Советского Союза и западного мира, он сразу понял, что теперь он будет печататься на Западе свободно, и теперь за каждое свое слово и за каждую свою фразу отвечает только он, не существует ни цензуры, ни редакторов. Их действительно на Западе не оказалось, тем более в русском литературном мире, были только редакторы выпускающие, но совсем не редакторы, которые правили твой текст. Довлатов создал собственный стиль, собственную манеру, он создал жанр Довлатов, и этот жанр заключался прежде всего в стилистическом единстве того, что сделал Сергей Донатович. Что же он сделал? Все прекрасно знают, это азбучная истина, в детском саду это уже, по-видимому, известно, что Довлатов все слова в одной фразе начинал с разных букв. Зачем такой тур де фокс? Быков над этим смеется, говорит, что это все несерьезно, какая чушь, серьезный писатель не стал бы этим заниматься. Но что это дает в результате? В результате это дает воздух, совершенно необычный, я бы сказал, горный швейцарский воздух прозы. Это дает тот необходимый объем для легких, которыми мы воспринимаем текст. Ведь мы не буковки на бумаге воспринимаем, а встающий за этим мир. Помните, были детские книжки, у меня, например, такая была в начале 60-х, "Робинзон Крузо" называлась, то ли в ГДР, то ли где-то в Югославии сделана. Ты открываешь страницу, а там встает Робинзон Крузо, или Пятница, или корабль, или какая-то пушка, непонятно, как Робинзон Крузо мог дотащить пушку своими руками без домкрата, но тем не менее, там все было украшено. И так же красиво встают довлатовские персонажи. Повторяю догадку Андрея Арьева – театрализованный реализм. Это не просто то, как было, а это еще и приукрашенное. Для того, чтобы это приукрасить, Довлатову нужен этот воздух. Разные буквы в словах одной фразы дают вам это ощущение. Если, скажем, Набоков намеренно сближает, он аллитерирует, он ассонирует свой текст, скажем, "блевал бледный библиотекарь" – это Набоков, Довлатов бы застрелился, тот был бы не библиотекарь, а кто-то другой и не блевал, а его рвало и так далее. Это настоящая стилистическая писательская литературная задача. Кто-то может сказать – какая ерунда! Знаете, у Зощенко один рассказ начинается: "У одного человека умерла жена. А, думает, ерунда. Оказалось, не ерунда". Так вот и у Довлатова, оказалось, не ерунда, это дает совершенно особую атмосферу. Затем то, вокруг чего все время бьются копья и что, собственно, ставит в вину Довлатову Дмитрий Быков. Он говорит о том, что "это хроника среднесоветская, почему и популярная в советской России, хроника скуки и раздражения". Да, это хроника скуки и раздражения. И советский писатель, обычный середнячок советский написал бы скуку и раздражение, как скуку и раздражение, если бы советский редактор позволил бы ему приходить с этими чувствами на страницы советских журналов. Что же сделал Довлатов из всего этого? Довлатов сделал, использовал тот прием, который он сам и изобрел: он себя опустил на одну ступеньку ниже читателя. То есть недовысказывание какое-то, не полное утверждение чего-то, а чуть скромничание, потупив взор. Довлатов пишет, потупив писательский авторский взор, при том, что все видит и он абсолютно точен в своих описаниях и в прямой речи. Потрясающие его диалоги, они живые, как будто на магнитофон записаны, а совсем не в записную книжку переведены, как утверждает Быков, они записываются на магнитофон мозга писательского и потом воспроизводятся. Тоже улучшаются эти диалоги, но это отдельный разговор, Довлатов как улучшатель, как человек, преобразующий реализм в театр. Так вот, опуская себя на одну ступеньку, Быков его за это ругает, что он льстит своему обывателю. Это литература, Дмитрий Львович, литературный прием. Почему все должны быть Флоберы? Ни в коем случае. Вот есть Сергей Довлатов, он не Набоков, он не Флобер, он не Достоевский, он применяет определенный прием: я даю почувствовать моему читателю, что он нормальный, а не "скучающий и раздраженный", как утверждает Быков. Нет, что он нормальный человек. Нормальный человек начинает слышать, видеть, воспринимать, он чувствует запахи и вкус, и это ему сообщил Довлатов. Я считаю, что дикая, невероятная, нечеловеческая общероссийская популярность Довлатова и общеэмигрантская заключается именно в том, что он позволяет своему читателю почувствовать себя полноценно, вздохнуть полной читательской грудью и увидеть мир. Если писатель позволяет мне как читателю увидеть окружающий мир, я снимаю шляпу. Это величайшее, гениальное достижение. Просто Довлатов идет путем как бы обывательским, но он сам не обыватель. Неужели Быков не знает приема Михаила Зощенко? Если Зощенко описывает скуку и обывательщину, то он не становится. Это товарищ Жданов считал, что Зощенко и есть его герой. Меня Быков удивил.

Елена Рыковцева: Меня тоже удивляет одна вещь в том, что я услышала и прочитала: никто не говорит о том, что это гомерически смешная проза, что он очень смешной. Он делает то, чего не может никто – он смешит, вы плачете от хохота, когда читаете рассказы Довлатова. Ни один из тех, кто вчера выступал со сцены. Если вы общались с кавээнщиками профессиональными, хорошими, то они ведь не смеются, они говорят: это смешно, это не смешно, это хорошая шутка, это плохая шутка. Если они говорят "это смешно" – это действительно очень смешно. Но Довлатов – это человек, который заставляет в голос хохотать людей, которые при любых других обстоятельствах просто оценивают, что это смешно – ему это удается. Мне кажется, что во многом люди, которые предъявляют ему какие-то претензии, если говорить о зависти, я не имею в виду сейчас никого конкретно, но зависть состоит в том, что я не могу насмешить, я могу написать хорошо, много, я могу получить премию, но я не могу рассмешить. А ведь это то, о чем только может мечтать любой писатель.

Аза Бабаян: Мне кажется, критиков Довлатова в первую очередь раздражает то, что Довлатов абсолютно не зануда, он никогда ни в одном своем произведении, можно все что угодно о нем сказать, но он не зануда, он ни разу не стал занудой ни в одном рассказе, хотя он писал довольно серьезные и совсем иногда не смешные. Его "Заповедник" – это не смешное произведение, это безумно остроумное и очень личное, драматическое произведение, это его личная драма. Ты первый раз читаешь "Заповедник", ты смеешься, а ты попробуй второй раз перечитать "Заповедник", ты будешь плакать, потому что это очень глубоко. И вот раздражает, тоже не буду называть фамилии, но раздражает его критиков именно то, что он не зануда.

Елена Рыковцева: Многие писатели не зануды. Или вот есть такой жанр пародий, человек пишет политические пародии, например, и вы говорите: как здорово, как броско, как хлестко. Но вы не смеетесь. Иван, вы со мной согласитесь, что это важнейшее качество именно у Довлатова, это свойство его таланта – насмешить, не во всем подряд, но это то, чего не могут другие.

Иван Толстой: Давайте признаемся, что это так естественно, что Довлатов нас смешит.

Елена Рыковцева: Но для других писателей – нет! Они же не могут этого добиться.

Иван Толстой: Конечно, я полностью с вами согласен. То, что Довлатов смешной автор – это, конечно, лежит на поверхности, это так, от этого очень радостно. Но Дмитрий Быков, и это меня удивляет и заставляет меня предположить, что он меня просто как читателя провоцирует, и он меня спровоцировал. Но я вижу все-таки, что он, пока я отвернулся, он быстро себе в усики улыбнулся и пригладил их снова на место. Так вот, он не увидел или изобразил, что не увидел, что Довлатов потрясающий трагический писатель. И как раз в той самой "Зоне", в рассказах из лагерной жизни, где он был вертухаем, где он был охранником, он там трагичен, в чем отказывает ему Быков. Позвольте, я процитирую то, что Дмитрий Быков как раз пишет: "Зона" написана на уровне хорошего шестидесятнического реализма, и появиться в печати ей помешал только стойкий советский запрет на описание собственной пенитенциарной системы". Минуточку, в "Зоне" запрещению подверглось бы не описание пенитенциарной системы, а то, что Довлатов показал, и тут-то, где ваши глаза, Дмитрий Львович, протрите, пожалуйста, Довлатов показал, что зеки нравственнее охранников. Но самое главное, они более мужественны и они более героичны.

Елена Рыковцева: Поэтому нельзя.

Иван Толстой: Конечно, а не в том, что он просто описывал пенитенциарную систему, там философия совершенно иная. Ад внутри нас, говорит Довлатов, и прежде всего внутри советской охраны лагерей. Я не помню, осталось ли это в "Зоне", но это было у Довлатова в первом варианте. Я столько разных его вариантов читал, смотрел и слышал о них, что я уже забыл, осталось ли в окончательном тексте: один из героев одного из рассказов "Зона", когда его заставляют выйти на работу, а он принципиально, он вор в законе, он не работает, он берет чурочку и топорик, кладет на чурочку свою кисть, замахивается топориком и говорит: "Гляди, начальник, как сосиски отскакивают". И ударяет себя по пальцам, чтобы только не работать. Это невероятный, это все превосходящий по эмоциям эпизод Довлатов вычеркнул из книжного издания. Почему? По одной просто причине – слишком трагично, а он не хотел пережимать. И в этом потрясающий вкус – не пережми, и так понятно, кто есть кто. То, что этого не захотел по каким-то причинам отметить Быков, мне ему, как человеку школьному хочется сказать: "Садись, Быков, два".

Елена Рыковцева: Аза, я хочу с вами поделиться еще одним наблюдением тоже не очень приятным, интересно мне знать, столкнулись ли вы с этим. Валерий Попов, который считается биографом Довлатова, он написал о нем, мне не очень нравится как, в ЖЗЛ. Воти колонка в "Русском пионере", две страницы, на этих двух страницах, если говорить об эпизодах, три эпизода. Один он преподносит как выдуманный эпизод, мы даже не будем его рассматривать. Два других эпизода крайне неприятные, один из них характеризует Довлатова хамом по отношению к первой жене, второй говорит о его отношениях с другой женщиной. Валерий Попов считает, что он расстался с женщиной из Сыктывкара потому, что она бы рассказала кому-то, что Довлатов совсем не то видел, о чем он потом написал, то есть она изобличит когда-нибудь его рассказы. Удивительно, что все, что нашел человек о нем вспомнить – это какой-то негатив. Вы когда разговаривали, вы с таким сталкивались?

Аза Бабаян: У нас Попов тоже в фильме есть, правда, мы от него оставили маленький кусочек абсолютно. Попов, мне кажется, у него осталось какое-то недопонимание или какая-то серьезная внутренняя обида на Довлатова. Они же когда-то были друзьями и начинали вместе как писатели. Попов был известным писателем, когда они жили в Ленинграде, он смотрел сверху вниз на Довлатова. А Довлатов уехал в Америку, да еще умер так рано, вот такая популярность. То есть это можно объяснить элементарными человеческими чувствами, человеческими эмоциями и переживаниями. Тот же Попов, если с ним беседовать очень долго, он где-то через полтора часа начинает так нежно говорить о Довлатове, что тоже его отрицательная эмоция, которую он якобы пытается скрыть, но никак не скрывает, ты о ней забываешь, потому что он начинает вспоминать Довлатова молодым. Он тоже много нам рассказывал всего того, что как неправду говорили, супруга, вдова Довлатова Лена Довлатова, подруги Довлатова, друзья Довлатова, что таких историй не было, Попов немного неправду рассказывает, мягко выражаясь.

Елена Рыковцева: Иван, а вы как считаете, для чего люди, когда у них внутри что-то болезненное, какая-то обида, раздражение, зачем они берутся за биографии, зачем они берутся за колонки?

Иван Толстой: Я не знаю, зачем люди за что-то берутся. Я психолог здесь, а не читатель.

Елена Рыковцева: Зачем ковыряться в том, что тебя огорчает и расстраивает, в том, о чем ты вспоминаешь только плохое?

Иван Толстой: Я даже не уверен, что Валерий Попов, очень талантливый, исключительно остроумный человек, мне он как писатель всегда нравился, я его читал, между прочим, до Довлатова, параллельно с Довлатовым, вместо Довлатова и так далее. Кстати, в 1960-70-е годы это он был знаменитый писатель, а совсем не Сергей. Мне кажется, что Валерий Попов не согласился бы с такой оценкой, что он взялся за это для того, чтобы свести какие-то счеты, выплеснуть обиды.

Елена Рыковцева: Он не взялся для этого, но в итоге как-то так получается, что из него само все выплескивается.

Иван Толстой: С первой частью биографии Довлатова, написанной Поповым для ЖЗЛ, я бы в основном согласился, там много угаданных вещей, он его видел персонально в лицо постоянно, он был бок о бок – это все совместная жизнь, поэтому она передана достаточно убедительно, я как психолог говорю, психологически. Сыктывкарский эпизод, как всякий эпизод, в котором не участвовал Попов, кажется мне тоже совершенно выдуманным. Но особенно поражаешься, когда вместе с автором, в данном случае с Валерием Поповым, пересекаешь государственную границу. На эмиграции русские писатели ломаются и лажаются, извините за выражение. Ничего не получается, они не могут описать эмигрантскую жизнь. Не знаю, может быть, это относится только к современной им эмигрантской жизни, в данном случае к третьей волне эмиграции, к 1970-80-м годам. Но все, что написал Валерий Попов, талантливый, умный человек, все, что он написал о Нью-Йорке и о Довлатове в Нью-Йорке, это стыдобище, это просто не имеет отношения никакого к жизни Сергея Довлатова и к жизни очень многих других людей, упомянутых им в Нью-Йорке. Он слушает какие-то случайные обрывки, чьи-то капризные суждения и мнения, приводит их, выстраивает, нанизывает бусы на эту нитку, и получается фальшь, фальшь и еще раз фальшь. Нет, Довлатов совершенно не такой был, он совершенно не это думал, он совершенно не так себя вел, он не занимал такую позицию, потому что это ничем не подтверждается, ни одной его строчкой, ни одним его письмом, воспоминаниями тех людей, которые работали вместе с Довлатовым в его еженедельнике "Новый американец" или на Радио Свобода, просто ничем не подтверждается. Более того, такое впечатление, хотелось бы предложить Валерию Попову: ну поживи немножко за границей, в другой стране, поживи в иной культуре годик, и у тебя сразу раскроются какие-то внутренние взоры. Потому что настолько не видеть и не понимать чувства эмигранта – это говорю я, проживший уже 26 лет, я не эмигрант при этом, я постоянно приезжаю в Россию и люблю это делать. Но тем не менее, 26 лет, и ты начинаешь понимать, что такой другой ракурс.

Елена Рыковцева: В заключение выступление Орлуши вчерашнее на "Пионерских чтениях", не связанное впрямую с творчеством Довлатова, но ему захотелось поэтически рассказать об одном эпизоде, который, как он может быть считает, был бы достоин его пера.

(Видеосюжет)