Томас Венцлова. Пограничье: Публицистика разных лет. – СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2015. – 640 с.

Всеми собранными в книгу текстами Томас Венцлова – поэт, филолог, переводчик – рассказывает свою геобиографию: жизнь, не отделимую от особенным образом организованного пространства, этим пространством созданную. Вошедшие сюда тексты писались в разное время, в том числе – еще при советской власти, что придает складывающейся из них картине особенную объемность.

Венцлова – уже по месту рождения, по своей изначальной культурной ситуации – человек пограничья. Эмиграция, в которой он провел основную часть жизни, еще усилила это. О типе собственного опыта он, изъездивший много стран, говорит так: "Глобальный опыт – сплошное пограничье: жизнь на этом пограничье заставляет постоянно пересекать рубежи, не покладая рук бороться с изоляцией".

Вот один из важных ключей к тому, что он делал и делает в жизни: "бороться с изоляцией".

Венцлова – человек-посредник (в том числе – в самом прямом смысле: переводчик), человек, соединяющий миры. И не только Запад и Россию, Запад и Литву, Литву и Россию, – хотя в этом отношении он сделал и продолжает делать очень многое. Пожалуй, в полной мере это могут оценить только литовцы: Венцлова врастил в литовское сознание, в литовский язык тексты, коренные для ХХ века. Впечатляет уже одно только перечисление авторов, из которых каждый – не просто событие, но целая совокупность событий в истории слова и смысла.

"Мне удалось ознакомить литовских читателей, – пишет он в "Почти биографии", открывающей сборник, – с творчеством выдающихся писателей и поэтов нашего столетия – Бориса Пастернака, Осипа Мандельштама, Томаса Стернса Элиота, Дилана Томаса, Джеймса Джойса, Сен-Жон Перса, Жана Жене, Альфреда Жарри".

Можно сказать, что он создал для литовской литературы целый пласт – по крайней мере, целый горизонт возможностей: "…практически никто, кроме меня, – говорит Венцлова, – не переводил авангардистов на литовский язык".

(И все это, заметим, – благодаря тому чисто внешнему вроде бы обстоятельству, что перевод в позднесоветское время был, по словам самого автора, "областью литературной работы, которая в наименьшей степени принуждает к сделкам с совестью".

У переводческой работы Венцловы, стало быть, – этические корни: перевод – особенная разновидность честности.)

Помимо этих вполне очевидных пограничностей, погранична, внутри себя, едва ли не всей собой, – сама Литва, успевшая побывать и польским Востоком, и русским Западом: сложное междумирье, где на протяжении многих лет накладывались друг на друга, просвечивали друг сквозь друга культуры литовская, польская ("Виленщина для поляков" – "один из самых важных источников национальной культуры"), русская, всегда взаимодействовавшие, часто соперничавшие, но, во всяком случае, никогда не совпадавшие друг с другом. Добавьте сюда еще и культуру еврейскую, очень мощную вплоть до ее уничтожения в сороковых, однако со всеми названными пересекавшуюся минимально. Можно припомнить и белорусскую культуру – куда менее сильную, но тоже существовавшую на этой земле. В такой, казалось бы, окраине (все центры, определяющие порядок жизни, – где-то далеко) есть нечто очень противоположное провинциальности, которая по существу – закрытость, изолированность, узость. Здесь же, напротив, – чувствилище, открытое разным мирам; пропускающая мембрана – вбирающая в себя, хотя бы частично, все, что сквозь себя пропускает. В некотором смысле, по Венцлове, у таких "мембранных" культур даже есть преимущества перед более однородными, "центральными". "Сочетание различных национальных систем, – говорит Венцлова, – их взаимопроекции и даже борьба (пока она не оборачивается уничтожением) делают культуру более динамичной, обогащают ее, и тем самым культура становится более адекватным средством ориентации и самосохранения человека".

Книга, безусловно, может быть прочитана как (субъективный) путеводитель по смысловой карте Литвы, по линиям, образующим этот сложный культурный организм, по ее проблемным зонам и болевым точкам. Сюда вошли статьи, посвященные истории отношений литовцев с поляками, с евреями, с русскими; отношениям современной Литвы – с Евросоюзом; Великому Княжеству Литовскому как уникальному (автор объясняет, почему) историческому образованию; особенностям и трудностям литовского самоопределения в "русском поле гравитации".

Но ничуть не менее интересно – какого человека способна сформировать такая культура? Узнаем мы из книги и об этом: автор, со своей принципиальной транскультурностью, – в каком-то смысле литовец, возведенный в степень.

Венцлова, впрочем, и сам по себе устроен так, что ускользал от любых сообществ с фиксированными границами. "…я не был, – признается он, рассказывая о своей прошлой, советской жизни, – ни профессиональным писателем, ни профессиональным ученым и действительного профессионализма достиг разве что в области художественного перевода".

Возникает впечатление, что автор скромничает. Русский читатель уже давно знает, что Венцлова – серьезный и сильный филолог и один из самых значительных поэтов своего поколения. Без профессионализма такое не дается. Но вполне может быть, что это – не оценка им качества своей работы в культуре, но попытка очертить свою нишу в ней – или, что вернее, отсутствие такой ниши. Принципиальную экстерриториальность.

Тем более что дальше он пишет вот что: "Окружающие считали меня нонконформистом – причем в двояком смысле. Мне были чужды не только официальные советские ценности, но и то, что обычно считается знаком сопротивления, – например, интерес к новейшей западной музыке, технике, моде. <…> я никогда не был националистом и ксенофобом, что также вызывало определенные подозрения. Обычный национальный нонконформизм советская власть считает (писано это было в 1987 году. – О.Б-Г.) сравнительно безопасным и, в общем, умеет приспосабливать его к своим нуждам. Кстати, я не встречал особенного сочувствия и со стороны фрондирующей литовской интеллигенции".

Профессионалом – в частности, в филологической науке – Венцлова, уехав на Запад, благополучно стал – хотя скорее вынужденно: надо было зарабатывать на хлеб, пришлось окончить аспирантуру Йельского университета, защитить диссертацию и тридцать пять лет подряд заниматься (с удовольствием) преподаванием. Важно, однако, что изначально, в пору самоопределения он не соглашался в полной мере принадлежать не только к профессиональным кругам, но, что менее тривиально, даже к ценностным общностям (хотя не уклонялся от участия в том, что считал важным, – например, в правозащитном движении, в работе литовской Хельсинкской группы). Он не укладывался в типовые ожидания. Он не хотел быть приспособленным ни к чьим нуждам.

Интересно, что он даже уезжал не по политическим соображениям, хотя внешне это выглядело именно так – и сопровождалось открытым вызовом властям. В книге мы найдем подтверждающие это документы: написанное в 1975-м "Открытое письмо ЦК Компартии Литвы" с требованием разрешения на отъезд ("В этой стране я не могу заниматься публичной литературной, научной и культурной деятельностью. Любой гуманитарий в Советском Союзе вынужден постоянно подтверждать свою верность господствующей идеологии, иначе он не сможет работать. Такой порядок способствует процветанию приспособленчества и карьеризма. Думаю, он неприятен даже убежденным марксистам. Для меня он попросту неприемлем".) и сделанное уже с той стороны границы (1977) "Заявление для печати и радио" по поводу лишения его советского гражданства.

На самом деле (советское время было устроено так, что) политическую форму, форму политического несогласия в те поры принимала – и даже, пожалуй, с изрядной неизбежностью – сама потребность в широких контекстах, тоска по ним. Случай Венцловы, кажется, – именно таков.

При всей своей восприимчивости и универсальности Венцлова, однако, – никоим образом не гражданин мира, не человек ниоткуда, не "человек вообще". Он и не мыслил преодолевать своей изначальной принадлежности. Он, живущий в Америке и в Литву возвращаться не расположенный ("…в Америке у меня есть определенные обязательства и я уже очень с ней сроднился"), повторяю, – именно литовец. И даже так: он уехал из советской Литвы, чтобы тем полнее, тем интенсивнее быть литовцем. Кажется, получилось.

Он – живое свидетельство того, что принадлежать к своему народу можно, живя где угодно: это, в некотором смысле, вещь целиком внутренняя. По крайней мере, в случае Венцловы. Настолько, что даже ностальгия – "обычное состояние эмигранта" – осталась ему незнакомой. "Литву и литовский язык я сохраняю в своем сознании". Тем более что, уехав, Венцлова отдал много сил тому, чтобы познакомить мир с культурой своей страны: "выступал с лекциями о литовской культуре в Копенгагене, Токио, Дакаре, Каракасе, Хобарте (Тасмания)…", вел в Йельском университете курс литовского языка, читал стихи и лекции в местных литовских общинах. И тем еще более, что теперь, после краха Советского Союза, он бывает в Литве по нескольку раз в год. "Такое состояние трудно назвать эмиграцией". Транскультурностью, мультикультурностью, тем самым посредничеством – пожалуй.

Мысля категорией "мировой культуры", Венцлова, однако, вообще невеликий сторонник "универсальности" и "всечеловечности" – он, напротив того, весьма внимателен к локальным смыслам – в особенности, конечно, литовским. "…малые нации, – считает он, – особенно расширяют возможности мировой культуры, потому что их культурный потенциал (так сказать, исторически данное им количество "культурных штатных единиц"), как правило, не связан напрямую с их величиной".

Кроме всего прочего, Венцлове случилось оказаться человеком перелома, перехода и в смысле исторического времени. Собственной биографией он соединяет советскую и постсоветскую эпохи – времена с принципиально разной не только социальной, но смысловой, символической организацией. У каждой – своя совокупность задач, своя система культурных практик (свой тип возделывания культурного пространства, так сказать). Венцлова владел и владеет практиками обоих типов.

Жалко, что тексты в книге – вообще охватывающие период с середины семидесятых до нынешней середины 2010-х – даны не в хронологическом порядке (и не у всех указаны даты написания). Это позволило бы проследить эволюцию, от эпохи к эпохе, интонаций, тем, направлений внимания – если таковая была. Впрочем, у меня сложилось впечатление, что существенных перемен за эти десятилетия мировосприятие автора как раз не претерпело. Если попытаться коротко сформулировать их суть, можно, пожалуй, сказать, что это – тесная связь трех принципов: культуры (понимаемой как дисциплина и рефлексия), свободы и правды. (Вообще, он сторонник единства эстетики и этики, по меньшей мере – прямой и сущностной связи между ними. Поэзия для него этична уже самой своей формой: "Мне кажется, жесткая стихотворная структура, уравновешенность компонентов, смысловые связи, противостоящие случайности или вчерашнему декрету властей, – одно из условий, обеспечивающих отпор информационному шуму и небытию во вселенной. Важно отыскать единственный путь между любовью и ненавистью, традицией и протестом против нее; важно освободить язык, не сползая ни в репертуар старых или новых клише, ни в хаос и деструкцию. Таким образом эстетика вновь объединяется с этикой".) Кстати, именно так – "Свобода и правда" – назывался первый сборник публицистики Венцловы, вышедший в 1999 году на русском языке.