На VIII международном правозащитном ЛГБТ-кинофестивале "Бок о Бок", прошедшем в Петербурге в конце ноября, был представлен документальный фильм "Звуки молчания".

Фильм немецкого режиссера-документалиста, исследователя кино и социального антрополога Клауса Станьека рассказывает о судьбе родного дяди режиссера, в течение 8 лет бывшего узником нацистских концлагерей.

Embed share

О фильме Клауса Станьека в программе "культурный дневник"

by Радио Свобода

Embed share

Текст скопирван

The URL has been copied to your clipboard

---

No media source currently available

0:00 0:18:50 0:00

Скачать медиафайл

• 64 kbps | MP3

Pop-out player

Так получилось, что в детстве Клаус Станьек воспринимал своего дядю Вилли как второго отца, но только через много лет, уже будучи взрослым, он узнал, что родной ему человек чудом выжил в концлагере. Ни мать, ни другие родственники ничего об этом не говорили. Собственно, фильм как раз об этом – о сознательной и подсознательной амнезии, нежелании не только вспоминать страшное прошлое, но и изменять свой взгляд на него. Люди все знают, но хранят молчание, и только настойчивость режиссера мало-помалу начинает извлекать из этого молчания звуки. Автор фильма ищет правду о том, как и за что его дядя попал в концлагерь, и о том, как ему удалось выжить в Дахау и Маутхаузене. Во время своих поисков режиссер обнаруживает, во-первых, что дядя Вилли – гомосексуал, а во-вторых, что это обстоятельство только затрудняет работу, поскольку эта тема является запретной – так же, как и обсуждение нацистского прошлого. Перед ним встает как бы двойная стена молчания.

– Клаус, почему вы решили снять этот фильм?

– Мне никто его не заказывал. Это была работа, которая медленно-медленно совершалась во мне много лет. И я очень долго думал – нет, никаких фильмов, все это слишком частное, слишком личное, это принадлежит моей семье, и я не хочу этого показывать. Когда мне было 45 лет, я обнаружил, что мой дядя прожил 8 лет в концлагерях. Это был просто шок. И второй шок состоял в том, что я столько лет ничего не знал об этом, что моя семья не хотела говорить об этом, и он сам, когда я его спросил, тоже отказался говорить. Мой отец был врачом, мать в то время – домохозяйкой, еще у меня была старшая сестра, потом она умерла. Наша жизнь была вполне благополучной. Я родился после войны и понятия не имел, как тяжело пришлось моей семье в предвоенные и военные годы. В детстве я не помню разговоров на эту тему, но я чувствовал, что есть вещи, о которых молчат. Была нормальная семейная жизнь, были племянники, тети, дяди. И только много позже, в 1968 году, когда возникло студенческое движение, моя сестра, активистка левого движения, стала много говорить о нацистах и концлагерях с моими родителями. Но мы не знали, что наш дядя, очень близкий нам человек, живший вместе с нами, был в лагере. Это был шок.

– А какого рода были эти разговоры в вашей семье?

– Ну, это как в поздние 60-е и 70-е годы, когда у нас, молодых студентов, были очень простые представления о времени нацизма. Для нас это была некая абстракция – вот здесь был нацизм, мы связывали его только с его лидерами – Геббельсом, Гиммлером и не представляли, что нацизм был везде вокруг нас, что абсолютное большинство немцев участвовало в этом движении. Нам это не приходило в голову. Еще для меня стало открытием, что Геббельс, главный пропагандист нацизма, сделал карьеру в моем родном городе Вуппертале. То есть уже гораздо позже я понял – вот оно что, значит, мой город был весь заражен нацизмом! И в печати об этом ничего не было в 60-е, 70-е, 80-е годы. Это открылось гораздо позже.

– А вы сами в те годы никогда не просили ваших родных вспомнить что-нибудь?

– Нет, на этом лежало табу, поэтому я не задавал таких вопросов. Когда мне было 17–18 лет, в моей семье любили простые смешные анекдоты о частной жизни и избегали всякой политики. Помню, я иногда спрашивал своих родных о таких людях, как, скажем, Риббентроп, но меня заставляли замолчать. Потом я изучал психологию, антропологию – может, поэтому у меня постепенно возникла мысль сделать об этом фильм. Я покинул семью, уехал на долгие годы, занялся тем, чего от меня не ожидали, эмигрировал в Канаду, учился в разных местах. Но когда у нас случались семейные сборы, я пытался задавать вопросы более прямо. Дяде Вилли было 90 лет, когда я услышал, что он провел 8 лет в концлагере и выжил там. Я был потрясен, но понадобились годы, чтобы я задумался о том, что за этим стоит. Почему они не говорят о лагере? И почему не говорили об этом столько лет? Первое, что мне пришло в голову, – что дядя просто не выдержит воспоминаний об этом, что это ему тяжело – и я не спрашивал ни о чем. Но в этом же году я решил устроить с ним поездку на целый день, и тогда я все же спросил его о лагере. Он отвечал совсем коротко, односложно, а когда я сказал, что хочу сделать об этом фильм, ответил категорическим отказом: "Только после моей смерти".

– Вот вы рассказываете – и я как будто смотрю в зеркало, все это очень похоже на наш российский опыт.

– Тут есть еще один нюанс – если в семье у людей одинаковые взгляды на политику, тогда все проще, а если разные, что случается нередко, тогда все сложнее. Моя мама сделала карьеру при нацистах, я никогда не знал этого раньше. И в то же время, ее брат находился в концлагере. И потом она должна была заботиться о нем – это большой конфликт. Это одна из причин, почему она не хотела говорить. Когда я закончил этот фильм, я не знал, какое он будет производить впечатление. Ведь я его сделал только потому, что это было нужно мне самому. И когда его стали показывать в Германии, я заметил, что очень многие люди оказались чрезвычайно тронуты. Я не ожидал этого, я пытался понять, в чем дело, и очень часто люди подходили ко мне после показов и говорили, что не могли сдержать слез, что в их семьях было то же самое – и так далее. Очень многие так реагировали не только из сочувствия моему дяде, но потому, что фильм напоминал им об их собственных семьях. Болезненные воспоминания – очень стойкие в семейном духе и сознании. Очевидно, поэтому фильм получил большой прокат в Германии.

– Меня в вашем фильме едва ли не больше всего поразил один персонаж – пожилая женщина, знавшая вашего дядю и его историю, но с восторгом вспоминавшая, как ей посчастливилось увидеть Гитлера у Бранденбургских ворот, и откровенно жалевшая, что "вся эта красота исчезла", и говорившая, что лучше бы так все и оставалось.

– Я был потрясен, когда обнаружил, что эта женщина хорошо знала моего дядю, знала, что он был в концлагере. Она была из верующих нацистов. Ее отец играл заметную роль в нацистском командовании этого города. И когда его посадили, знаете, она говорила – как это, мой папа провел полтора года в тюрьме, с ним так жестоко обращались, почему те, кто выжил в концлагерях, получают поддержку, деньги – это несправедливо! Она до сих пор живет в категориях 30-х годов, и таких много и сегодня среди пожилых людей, особенно в деревнях и маленьких городках, не в больших. Я тут вижу две причины: слабое образование, не во всех школах были даже уроки истории. А потом – неимущие люди, те, у кого нет такого достатка, как у других, они раньше всех готовы вернуться к так называемому герою, сильному лидеру, чтобы он решил их проблему. Я думаю, так происходит во многих культурах. Особенно, если изменения в обществе происходят быстро, сознание людей за ними не успевает.

– Наверное, тут есть и какие-то иррациональные объяснения – разве не привлекает людей внешняя красота драконовских режимов?

– Я согласен, нацистская партия очень рано поняла, как надо манипулировать общественным мнением, она использовала театр, кино, в фильмах Лени Рифеншталь не только словесная пропаганда, но все это величие – то же самое делал и Сталин, проводя эксперименты по манипулированию большими массами людей.

– Вы хорошо помните своего дядю Вилли? Чем он был для вас в детстве?

– Ну, у нас бывали очень нежные моменты, мне нравилась его манера шутить. И когда я обнаружил, что он провел 8 лет в лагере, я почувствовал, что моя семья не хочет, чтобы я этим занимался. И в последующие годы я чувствовал, что мне запрещено тесно с ним общаться. В моей семье его подозревали в педофилии, но я не верю в это обвинение. Он был интересный, талантливый, он производил большое впечатление, когда брал в руки свой аккордеон: комната наполнялась обаятельной музыкой, иногда – незатейливыми песенками. Казалось, что в нем живет некая свобода – в отличие от моего отца, который был строгим и подавлял. Отец был таким правильным человеком, и я всегда был от него на расстоянии – до самого последнего времени. Мы обсуждали рациональные основания мира, но эмоционально мне был гораздо ближе мой дядя. У меня с ним был контакт – в отличие от отца. Когда я вырос, я понял, что это было частью моего взросления, что мне повезло, что я имел такого человека, который относился ко мне столь сочувственно и дружелюбно. Такого безмятежного человека – безмятежного только внешне, конечно. Он приехал к нам, когда мне было года три, он жил в том же доме этажом выше, моего отца в те годы, в основном, не было дома, так что в это время – примерно до моих 15 лет – он был мне кем-то вроде второго отца.

– А когда вы узнали об этих обвинениях вашего дяди в педофилии?

– За день до того, как я хотел взять интервью у моей племянницы. Она позвонила мне и спросила – ты знаешь, почему он попал лагерь? И тут я услышал эту концепцию о том, что это случилось из-за его интереса к детям. Но верила в это только она сама. К тому времени я уже был очень осторожен в суждениях о чем бы то ни было. Я затратил невероятные усилия, чтобы найти документы, рассеянные по разным архивам, но так и не нашел никакого судебного приговора. Здесь многое намешано, а главное – куча предрассудков. И в результате я твердо уверен в том, что мнение моей племянницы – не более чем отражение стандартных предрассудков, которые свойственны народному сознанию в отношении гомосексуальных мужчин. Там не делается различия между гомосексуальностью и педофилией. Для меня очень убедительным является то, что за неделю до отправления в Дахау дядя был арестован полицией в Мюнхене. Я изучил протоколы, там есть графа – за что задержан человек. У одного написано – за воровство, у другого – за проституцию, а напротив дядиной фамилии не значится никакого преступления, там написано: проверить в концлагере. В эти годы тебя не сажали в лагерь за то, что ты гей, надо было найти какие-то причины, какой-то предлог. Я говорил со специалистом по Второй мировой войне, по истории нацизма, и он сказал, что это не было, как с евреями, которых хватали на улице, просто показав пальцем – это еврей. С геями было иначе – очень много геев-мужчин попадали в тюрьму, потому что кто-то пустил слух, что вот эти мужчины уединились и провели ночь вместе. Была некая бюрократическая процедура, нужно было несколько таких доказательств, чтобы отправить человека в концлагерь.

– Это было что-то вроде охоты?

– Возможно. Мы знаем, что, начиная с 40-х годов, начали составлять списки геев для полиции, в 1936 году был создан специальный департамент, где были отделы, касающиеся геев и абортов. Такова была демографическая политика. Для полиции составлялись так называемые розовые списки геев, особенно активно их преследовали в Мюнхене. Может быть, именно это сработало в данном случае. За три недели до ареста дяди нацистский лидер произнес в Мюнхене пламенную речь о том, что немцы больше не должны быть толерантными к геям. Но я совершенно уверен, что никакого вреда детям дядя Вилли не причинял – просто было такое расхожее представление, что геи этим все время занимаются.

– Слава богу, времена изменились, теперь этого, конечно, больше нет?

– Да, конечно, в больших городах все изменилось, да и в деревне, все равно, в восточной или западной Германии, появилось гораздо больше информации, которую дает пресса, свободно работают разные организации, демонстрируются фильмы на эту тему, так что сочувствие к геям растет. Важна также информация о том, какой вклад эти меньшинства привнесли в культуру.

– Если ваш дядя знал об этих изменениях, то почему же он отказывался с вами говорить?

– Отношение к геям начало меняться только поле отмены 175-го параграфа, после декриминализации гомосексуальности. Это было в 1994-м. А дядя умер в 1995-м. Я бы хотел думать, что он слышал об этом, но я не уверен. Он читал только бульварные газеты, просматривал заголовки. Да и я начал работу над фильмом много позже, я не хотел ничего делать против дядиной воли. К тому же узники концлагерей, носившие розовый треугольник, были признаны жертвами только в 2002 году, через 7 лет. И только после этого в обществе появилось сочувствие к геям – это больше не было преступлением. Я не уверен, что дядя знал об этом, но я думаю, он начал мне верить. Потому что в 1990 году он сказал – нет, никаких фильмов, но через 5 лет на семейном сборе, посреди разговоров о вкусном торте и прекрасной погоде я решил: не буду ничего спрашивать, просто возьму видеокамеру и посмотрю, что из этого выйдет. И вышло так, что дяде это понравилось, но не остальным членам семьи, которые стали возражать – не сейчас, не сейчас, убери это. Но я настаивал, и мой дядя начал говорить, но мама сделала все, чтобы превратить этот разговор в шутку, свести важные вопросы к чему-то забавному, то есть она вмешалась и прекратила серьезный разговор. Потому что она сама была не готова обсуждать свои отношения с нацистами. Но в этот же вечер я отвез дядю домой, и он отдал мне документы из концлагеря – без всяких объяснений. Среди них была странная для меня фотография лагерного начальника Бахмайера. Это был жестокий человек, у него была собака, с которой он охотился на заключенных. И вот, в шкафу у моего дяди была фотография этого человека, на память о нем.

– Может, он как-то помог выжить вашему дяде?

– Несомненно. Потому что я спрашивал в архиве Маутхаузена, есть ли там эта фотография, – но у них оказалась только копия. Очевидно, у дяди были с ним хорошие отношения. Я спросил историков, были ли случаи, когда узники, страдавшие в лагерях много лет, хранили личные фотографии своих угнетателей. Они ответили – нет. Известно также, что нацистов за гомосексуальные связи приговаривали к смерти. В 1941 году Гитлер издал закон – не для всех членов партии, только для СС и каких-то еще. Почему? Значит, это было такое частое явление? Стало быть, все это было сопряжено с большим риском. Но я обнаружил, что такие связи время от времени возникали между членами СС и заключенными лагерей. Я думаю, возможно, такая история случилась и с моим дядей. Я знаю об одном начальнике из СС, у которого была жена и дети, но была и связь с одним мальчиком-заключенным. Конечно, вряд ли эти отношения были такими уж свободными, здесь вполне возможно и принуждение, это такой род зависимости. Что именно было с моим дядей, я не знаю. Он мог просто попасть в семью начальника – может быть, его жене понравилась дядина музыка, она была особенная, и голос его производил большое впечатление. Так что, может быть, семья Бахмайера любила его музыку, и за это ему давались какие-то привилегии. А может, были некие эротические отношения с этим брутальным человеком.

– Но это уже осталось за рамками фильма – ведь это только догадки. Скажите, Клаус, после этого фильма, после долгих размышлений о том, как вашему дяде удалось выжить в тех страшных условиях, вы, наверное, почувствовали себя еще ближе к нему?

– Я стал ближе к нему еще во время своих изысканий. Я ощущал большую любовь к нему и сочувствие к его страданиям. Параллельно я изучал, что вообще происходило в лагерях, и я никогда не мог делать это равнодушно, это обычно вызывало слезы. Это очень трогало, было очень болезненно. Однажды, после трех недель таких штудий, мы поехали с сыном кататься на лыжах, и я сделал очевидную глупость – прыгнул, хотя у меня нет никакой практики в прыжках, пролетел метра три, ударился, не мог дышать. Я могу объяснить это только своим эмоциональным состоянием. Все мои чувства тогда постоянно были в лагере.

– Ваша картина мира как-то изменилась после этой работы?

– Должен признать, что раньше я избегал больших усилий по изучению того, что делалось в концлагерях. После этой работы у меня возникла потребность узнавать об этом больше и больше – не только о самих концлагерях, но и о том, что люди могли делать друг для друга в этой ситуации. Я стал задумываться о градации человеческих возможностей. Я никогда раньше не делал таких личных фильмов, фильмов об истории, о прошлом.

Если раньше Клаус Станьек создавал фильмы о молодежной культуре, об экологии, о капитализме, то теперь он чувствует потребность в своих следующих работах продолжать поиски ответов на те непростые вопросы, которые были подняты в его фильме "Звуки молчания".