Александр Генис: Исполнилось тридцать лет со дня смерти одного из самых популярных поэтом англоязычного мира Филипа Ларкина. Дождавшись этой даты, Вестминстерское аббатство наконец решило отвести ему место в своем “Уголке поэта”, несмотря на то, что поэт был воинствующим агностиком и автором бунтарских стихов.

Сегодня Владимир Гандельсман представит того еще мало известного русским читателям поэта, опираясь на биографию Ларкина, написанную Джеймсом Бутом. Эта книга называется “Жизнь, любовь и судьба”.

Володя начнем, как всегда, с краткой справки.

Владимир Гальдесман: Фи́лип А́ртур Ла́ркин (англ. Philip Arthur Larkin, 9 августа 1922, Ковентри — 2 декабря 1985, Кингстон-апон-Халл) — британский поэт, писатель и джазовый критик.

Учился в Оксфорде (1940-1943), где подружился с прозаикомКингсли Эмисом. Затем всю жизнь проработал университетским библиотекарем, сначала в Белфасте, затем — в университете Халла (Восточный Йоркшир). В1984 году Ларкину было предложено почётное звание Поэта-лауреата, которое он отверг. За свои литературные заслуги награждён Орденом Кавалеров Славы и Орденом Британской империи. В 2003 году Общество поэтической книги назвало Ларкина самым любимым читателями послевоенным поэтом Великобритании, в 2008 году газета The Times — лучшим британским автром послевоенной эпохи.

Александр Генис: Чем же замечательна новая биография Ларкина?

Владимир Гальдесман: ​ Новая биография Филипа Ларкина, написанная Джеймсом Бутом, не так уж захватывающа, но вполне пришлась ко двору. Если вы согласны с тем, что Ларкину принадлежат лучшие строки англоязычной поэзии, тогда, быть может, будет занятно взглянуть на него и как на человека, и как на поэта. Особенно – как на человека.

Объяснение тому, что биографический жанр цветёт и пахнет, дал Пушкин в хрестоматийном письме Вяземскому: «Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врёте, подлецы: он и мал и мерзок – не так, как вы, – иначе».

Александр Генис: Я понимаю, о чём Вы говорите. Некоторая как бы неясность вошла в образ Ларкина после смерти, когда его душеприказчики опубликовали его письма, и его первую биографию.

Владимир Гальдесман: ​ Это было давно, и это правда. Кстати, «душеприказчик» по-английски то же, что и «палач» - executer, и к несчастью для восприятия образа Ларкина в его биографии вскрылись факты использования расистской и неприлично-сексуальной риторики, и не только. Его экзекуторам не пришло в голову поместить перед биографией некоторое предисловие, поясняющее, что подобные высказывания поэт допускал только в частных беседах и что свои письма он тоже считал своей частной жизнью. В публичной жизни он превосходно знал, как себя вести и что говорить. Они этого почему-то не сделали. Они не сделали того, что так очевидно от них ожидалось, но отнюдь не тупицами, которые с вожделением только и ждали того часа, когда можно будет публично укусить мёртвого поэта за пятку и (в их понимании) унизить его. Удручающее число англоязычных литературоведов сошлись на том, что Ларкина вообще не стоит читать, а те, которые понимали, какого ранга он поэт, залепили себе рты скотчем.

Александр Генис: Тем не менее огромное количество читателй по обе стороны Атлантики любят поэзию Ларкина. За последние 20 лет это мнение укрепилось. Вопрос в том, послужит ли укреплению репутации Ларкина его новая биография?

Владимир Гальдесман: ​ Вероятно. Поклонники Ларкина видят главное достоинство книги Бута в том, что она демонстрирует: значение имеет только авторский текст и больше ничего.

Важно, что Бут был коллегой Ларкина в течение 17 лет и занимал место литературного консультанта в Литературном Обществе Ларкина. Можно ли его мнению доверять – другой вопрос.

Александр Генис: Ну а в чём всё-таки дело? Что же такого спорного в этой фигуре, давайте объясним, что за человек и поэт был этот самый Ларкин?

Владимир Гальдесман: ​ Этот самый Ларкин, в отличие от ларчика, не просто открывается. Он разыгрывал роль мизантропа, исповедовал тотальное одиночество, острил своеобразно и цинично. Он не принял титул поэта-лауреата, но можно сказать, что Ларкин был британский поэт-лауреат разочарования. Его цинизм был смягчен только его скептицизмом, который лишь изредка позволял себе выражение какой-либо надежды или возможности, как это происходит в конце стихотворения «Деревья»: «Прошлый год мёртв, они, кажется, говорят: / начинай вновь, вновь, вновь». (Заметим, что для Ларкина акцент на слове «кажется» такой же, как на слове «вновь»).

Но Ларкин был более известен своими сатирическими строфами. Характерно, что те, кто знает что-нибудь из английской поэзии, а также те, кто не знает ничего, всё же прочтут вам наизусть начало стихотворения «This Be The Verse». Первая строка «They fuck you up, your mum and dad...» Речь идёт о том, что твоё рождение – ошибка, и что вообще не надо размножаться. Я сделал вольный перевод, не матерный, так что могу прочесть. Всё же стоит пояснить игру, которая есть у Ларкина в этом стишке. Он говорит, что тебя сделали отец и мать, но не только «сделали», но и «обманули». У меня использован глагол «надуть», который тоже приобретает двойственное значение. Итак:

Родив тебя, отец и мать

рот в рот дыханием своим

тебя надули, так сказать,

чтоб ты своё добавил к ним.

А их надули в свой черёд

предтечи-выродки, снуя

своим хозяйством взад-вперёд,

не понимая ни....чего.

Усугубляя зло, урод

плодится, в бога душу мать.

Умри. Не продолжай свой род,

чтоб никого не надувать.

Александр Генис: Ловко, но это стихи великого поэта?

Владимир Гальдесман: ​ Стишки. Не люблю это слово, но здесь оно подходит. Стишки. В названии это выражено, по-моему, – «This Be the Verse». («Это таки стихи!», может быть?)... Мне кажется, Ларкин нашел бы общий язык с румынско-французским философом Эмилем Чораном, который говорил: «У меня нет ненависти к жизни, нет желания смерти, всё, что я хотел бы, – это не рождаться на свет».

Александр Генис: Популярность Ларкина произрастает из этого освобожденного от иллюзий, холодного, что ли, темперамента. Это всегда притягательно. Вспомним, Печорина.

​Владимир Гальдесман: ​ Несомненно. Свой опус «Изучение навыков чтения» Ларкин закончил строкой: «Туши свет, книги – полная хрень». При всей мерзковатости, есть в этом непочтительном остроумии и в этой меланхолии решимость смотреть на жизнь в упор. Читатели ему верят. Ну и, конечно, он не исчерпывается приведенными цитатами. Его стихи психологически точны, к тому же в них есть легкость в обращении с метрическими формами, укоренёнными в британской поэтической традиции. Его взгляд – элегический, работающий на снижение, но в то же время стихи эти богаты точными нюансами. Роберт Пинский, бывший американский поэт-лауреат, описывает стихи Ларкина как «величественный отказ с кислинкой», и это хорошее определение. Может быть, лучше всего это явлено в стихотворении 1958 года «Свадьбы в Троицу».

Александр Генис: Есть перевод?

Владимир Гальдесман: ​Нет, увы, перевода нет. С переводами Ларкина на русский дело обстоит плохо, а с подстрочника ничего не поймешь. Все же я скажу несколько слов о «Свадьбах». Троица, или Пятидесятница, это седьмое воскресенье после Пасхи, поздняя весна, в это время люди часто женились. В 1950-е годы это давало какие-то финансовые преимущества, связанные с налогами, кроме того – много выходных. Отсюда тема этого стихотворения.

В эту Троицу я опаздывал

пока

в час двадцать солнечной субботой

не сел в полупустой поезд –

окна настежь, горячие подушки,

испарившийся смысл бытия. Мы неслись

мимо задворков, пересекли улицу,

слепящие ветровые стекла, запах рыбного склада; отcюда

река разливалась вширь, туда,

где небо, Линкольншир и вода – одно.

Начало, столь характерное для Ларкина, разговорное, при этом ритмичное, в хаотичной манере, мгновенно передающей спешку городской суеты, отброшенной с отправлением поезда. С «разлившейся вширь реки» небо, город и вода становятся чем-то единым. Сам поезд, центральный образ поэмы, это форма разворачивающегося движения, которое соединяет различные места и моменты времени.

Пойдем дальше.

Весь день, сквозь сонную жару

на мили вокруг,

мы ехали на юг, замедляясь на поворотах;

минуя обширные фермы, коров и их короткие тени,

каналы с грязной фабричной пеной;

внезапный парник: живую изгородь, провисающую

и восстающую, и прерывистый запах травы

сквозь вонь вагонной драпировки, –

и так до следующего невзрачного городка

c окраинными останками автомобилей.

Голос Ларкина так прост и естествен, что читатель вряд ли замечает сложность рифмовки (а в моем подстрочнике ее и нет). Эту строфу придумал Китс для своих летних од, и аллюзия Ларкина не случайна – дело-то происходит ранним летом, с его благоухающим обещанием и пасторальной сладостью. Так же, как у Китса в летних одах дело не обходится без смерти и распада, так и у Ларкин нет ничего без особого горько-кислого привкуса. Пасторальная фантазия, с ее фермами и живыми изгородями, дополнена суровой реальностью: фабричная пена в каналах, вонь вагонной драпировки...

Этот резкий реализм проделывает долгий путь, чтобы обосновать правдоподобную и в то же время фантастическую картину грядущей череды свадеб – их герой будет наблюдать из поезда. Длинное стихотворение, в котором разворачивается вся жизнь.

Александр Генис: Я понимаю, пересказать стихи почти невозможно. Но, может быть, есть параллели в русской поэзии, что-то похожее?

Владимир Гальдесман: ​ Может быть. Что касается «Свадеб», то мне вспомнились строки Пастернака из стихотворения «Любимая – жуть, если любит поэт...» Там поэт видит,

....как свадьбы справляют вокруг.

Как спаивают, просыпаются.

Как общелягушечью эту икру

Зовут, обрядив ее,— паюсной... и т.д.

Стихотворение, где пошлость жизни и поэзия жизни соседствуют. Можно заметить также, что Пастернак – переводчик оды Китса «К осени», откуда позаимствована сложная рифма ларкинских «Свадеб». Всё связано.

Александр Генис: Давайте вернемся к биографии, написанной Джеймсом Бутом. В профессиональной жизни Ларкин был сама честность. Что же все-таки происходило в личной жизни?

Владимир Гальдесман: ​Тот же Чоран сказал: «Создать семью. Да по мне, проще основать империю». Ларкин был убеждённый холостяк. Его «женой» была мамочка, которой он писал письма, обращаясь к ней, как любовник обращается к даме сердца. «О, моё Создание!», как-то так... У него одновременно бывало по несколько любовниц. Я замечал, что мужчины боготворящие мамочку, зачастую заправские бабники. Известно, что из полубогемного окружения Моника Джоунс была для него готова на всё. На всё была готова и светская львица Пэтси Стрэнг, не терпевшая эфемерных отношений. Она просто сходила по нему с ума всю жизнь и даже по окончании романа хотела его возобновить.

Это не делает из Ларкина, конечно, Эролла Флинна, голивудского покорителя женских сердец, но всё же разрушает репутацию какой-то бесчувственной колоды. Возможно, Ларкин притворялся в любви неудачником, и это было его стратегией. Если это стратегия, то несколько постыдная.

Что касается расизма, то Бут пишет, что у Ларкина есть замечательные стихи, посвященные знаменитому афроамериканскому саксофонисту и композитору Сидни Бекету. Может быть, он и болтнул что-то, утверждает Бут, но расистом быть не мог. Он признает, что Ларкин причинял боль женщинам, с которыми был связан, пряча их друг от друга и делая вид, что у него с ними ничего нет. И это было жестоко. Но это же, как ни странно, порождало его безмятежные строки, которые восхищают читателя. Так считает журналист Бут, щедрый защитник Ларкина. О самом Буте пишут, что он щедр чрезмерно.

Александр Генис: Есть ли отклики русских поэтов на поэзию Ларкина?

Владимир Гальдесман: ​ Мне попался короткий отклик Иосифа Бродского: «Кошачьи вопли». Но есть, конечно, и восторженные отклики. В русскую поэзию Ларкин, мне кажется, пока не пришёл. Кстати, когда он помогал финансировать публикацию одного из первых своих сборников и согласился с тем, что распространяться сборник будет по подписке, то в частных беседах в шутку называл подписчиков лохами. Бут с мягким юмором обыгрывает в книге эти места. Ларкин широко пользовался аллюзиями, намёками и иронией присущего литературным кругам языка. Очевидная польза книги Бута в том, что в наши времена язык Филипа Ларкина всё более нуждается в переводе, во всяком случае для простодушной публики.