Словарь перемен-2014 / Составитель М. Вишневецкая. – М.: Три квадрата, 2015. – 224 с.

Выросший из соименной ему группы в фейсбуке словарь вобрал в себя шум времени. Возникавшие к случаю словечки и обороты, обмолвки и каламбуры, идиомы и мемы 2014-го – из повседневной болтовни, из газет, социальных сетей, теленовостей… Но это не гербарий наскоро нахватанных однодневок, не каталог причуд и диковин. Это в первую очередь словарь катастрофы. Точный словесный портрет нашей беды и вины. Независимо от наличия там некоторого – довольно, кстати, незначительного – количества других слов, типа фаббинга, фомофобии или себяшки. Центральный, почти до исключительности, его сюжет – главная перемена этого года: то, что начало тогда происходить между Россией и Украиной.

Поначалу таким не замышлявшийся, словарь прямо на глазах читателя превращается в пошаговую хронику страшного переломного времени. По месяцам, часто даже по дням. Известно, например, что неологизм "скрымздить" возник уже "не позднее 26 марта 2014 года", а эвфемизм "вежливые люди" впервые порадовал своим существованием заинтересованную аудиторию 28 февраля того же года, причем точно известно, где именно: "в блоге севастопольского журналиста Бориса Рожина", а к 23 марта стал уже и мемом. То, что делает, фиксируя подробности такого рода, составитель словаря, писатель Марина Вишневецкая, похоже на измерение скачущей температуры у больного. Сходство усиливают помещенные здесь графики – статистика запросов на отдельные слова, идиомы и мемы в Яндексе: можно видеть их разогревание, вспышки, остывание, угасание.

Так скромная лексикографическая практика оборачивается хроникой года, после которого не бывать уже прежними ни нам – какую бы позицию в разворачивающемся конфликте ни занимал каждый из нас! – ни самому воздуху вокруг нас.

ФБ-группа "Словарь перемен", возникшая вместе с протестным движением 2011 года, с самого начала была особенно чутка именно к социально-политическому пласту языка. Удивительно ли, что такую лексику 2014-го порожденный ею словарь и собрал в первую очередь?

Кстати сказать, портретирование времени в словарях – фирменный прием выпустившего книгу издательства "Три квадрата". Одним таким словарем, и весьма фундаментальным, оно обратило на себя внимание читателей еще в 2003–2004-м, издав большой двухтомник Гасана Гусейнова "Д.С.П." – словарь советизмов, продолжавших посмертную жизнь в русской речи девяностых, и неологизмов последнего пятилетия советской истории, запомнившегося современникам под тогда же и возникшим именем "перестройки".

Этот словарик, конечно, по объемам и основательности уступает гусейновскому. Но ведь и время, охваченное им, куда меньше, не говоря уж о том, что возникал он буквально в режиме дневника или газеты. Словарь-газета – так бывает? Теперь бывает.

Понятно, что картина не исчерпывающая. Но главное в ней точно есть – и в яркости, разнообразии и выразительности ей никак не откажешь.

И еще одно преимущество словаря: он многоголосый, объемный. События показаны в нем с разных сторон – не только с русской, но и с украинской: сюда целиком включен, например, словарь Евромайдана, составленный еще в феврале 2014-го Верой Кичановой.

Дело даже не в том, что здесь спасено от забвения много такого, что, возникнув к случаю, обыкновенно столь же стремительно – едва минует нужда – и исчезает (хотя это само по себе интересно и важно). Дело в том, что такие эфемериды помогают выявить очень глубокие закономерности. Пуще того, без них, мимолетных, таких закономерностей попросту не увидеть.

Есть времена особенно, так сказать, языкопорождающие, глоттогенные. Как раз такое нам теперь и досталось. Речевые изменения, происходящие в такие времена, с особенной наглядностью показывают нам процессы образования не только языка – самого смысла. Смысл вьет себе гнезда в словах – из любого подручного материала, который надувает ему ветер истории.

И вот в словаре оказались обозначены микроструктуры разрыва: между довоенным и новым, военным временем, разрыва, прошедшего прямо по языку и сознанию. Они прослежены прямо на уровне отдельных лексических единиц.

Удивительно, что слова в такие времена умудряются изменяться, сохраняя совершенно прежний облик – появляются слова-оборотни. Кому бы пришло в голову в благословенном 2013-м, что тихие топонимы "Донецк", "Луганск" или "Дебальцево" станут именами беды? Что память о Великой Отечественной войне как "основной ресурс для "склеивания" общества" полетит "в топку украинского конфликта" (Иван Курилла), и "карателями", "фашистами", "нацистами" станут называть украинскую армию? Что даже выражение "мирные жители" способно означать что-то помимо того, что сказано в нем открытым текстом? А вот в четырнадцатом – пожалуйста: "Глядя на все это беззаконие, – пишет 10 мая блогер tyler78, – мирные русскоязычные жители Донбасса сходили в комиссионку, купили переносные зенитные комплексы, гранаты и "фаготы", в овощном затарились автоматами Калашникова, и всюду поставили блок-посты против Правого Сектора. А что им еще оставалось?"

Просто невооруженным ухом слышен мучительный треск раздираемых структур здравого смысла.

Исследователи будущих времен, стоит надеяться, еще осмыслят – опираясь на схваченный здесь языковой материал – принципы образования языка ненависти, расчеловечивания противника, слепоты. Но уже сейчас возможно сделать шаги к пониманию этих принципов и вообще того, как на уровне слова и смысла в обществе происходят большие переломы. Как язык их улавливает и осваивает, что они с языком делают.

А делают они с ним, обобщенно говоря, две вещи одновременно, лишь по видимости взаимоисключающие: они его и разрушают, и создают. Соединяя два этих процесса, язык порождает жадных к жизни, агрессивных словесных чудищ: только что их не было – и, глядь, так уже вцепились в речь, что не выдрать. Таковы выражения вроде "жидобандеровцев", "гуманитарно-боевой операции", вошедшего уже едва ли не в обиходную речь из армейского жаргона "груза 300" или, с другой стороны, "единого учителя истории" – вернее, это только кажется, что с другого конца языкового спектра, а на самом деле континуум-то один. Мудрено ли, когда сама история тератоморфна.

Все подобные чудища в словаре аккуратно расселены по клеткам и снабжены табличками с обозначениями ареала обитания – с примерами их употребления в речевой практике современников.

Легко подумать: уродливая речь уродливого времени. Конечно, язык, зафиксированный здесь, – это в изрядной, если не подавляющей своей части язык ненависти (одни "укропы" с "ватниками" чего стоят); язык лжи, умолчания, уклонения от прямого видения (вроде знаменитых "вежливых людей" или "гуманитарно-боевой операции"). Но также – что, кажется, отрефлексировано чуть менее – и язык защиты от происходящего, преодоления его, наращивания внутренней свободы от него.

Мы видим на страницах словаря и то, как речь выстраивает дистанцию между событиями и человеком (и тут возникают явления вроде иронико-трагичного каламбура "брат у ворот", не менее трагического близнеца-перевертыша "Крымнаша" – "намкрыш" или сочного словца "стерхдержава"). Как она превращается в средство если и не обживания катастрофы, то, по крайней мере, укрощающего ее именования. Что можно поименовать (особенно иронически), то вроде бы уже и не так страшно: ты уже не вполне в его власти. С этим уже можно работать. Над этим уже можно думать.

И да, работа осмысления уже началась. Прямо тут, по живому, жгучему следу.

В открывающем книгу эссе филолог Гасан Гусейнов размышляет над особенностями работы лексикографа в родимом Аду. Далее, вслед за словарной частью, примерно половину книги (раздел "Статьи, эссе, интервью") занимают аналитические тексты, возникшие одновременно с толкуемым ими языковым материалом, в том же 2014-м. Они даже складываются в небольшую коллективную монографию. Врачебный консилиум, так сказать, по поразившей наше общество болезни. Лингвисты (Ирина Левонтина, Максим Кронгауз, Алексей Шмелёв) журналисты (Андрей Архангельский, Ксения Туркова), политологи (Александр Морозов, Екатерина Шульман), философ Михаил Ямпольский, писатель Максим Кантор, историк Иван Курилла стараются понять, как и почему этот год изменил нашу речь – и нас самих.

И это вырабатываемое здесь понимание – тоже наращивание внутренней свободы.

Кстати, участники консилиума выписывают своим собратьям по исторической ситуации и некоторые рецепты. В статье о том, как устроен "Язык вражды", Алексей Шмелёв, например, прямо советует читателям, "чего следует избегать", чтобы язык вражды не подчинил их себе. Так что словарь может быть прочитан не только как история болезни, но и, хоть отчасти, как практическое руководство к усилиям выздоровления.

Ох, щедры глоттогенные времена. Не случись событий 2014-го – разве развернулось бы перед нами такое обилие словесных новообразований? Разве был бы настоятельный повод собрать их в словарь для составления общей картины (ни 2011-й, ни 2012-й, ни 2013-й такого ведь не потребовали), а главное, столько возможностей их осмыслить?

Хотя, по совести сказать, лучше бы этого всего и не было. Лучше бы дело ограничилось фаббингом, себяшками да фомофобией.