Я родился в странном государстве, название которого состояло из четырех согласных букв. Созданное за шестьдесят лет до моего рождения на обломках монархии, не пережившей Первую мировую войну, это государство было жестокой, наподобие полпотовской Кампучии, тоталитарной диктатурой, на протяжении десятилетий добросовестно уничтожавшей мой народ во имя каких-то своих высших целей. Но к тому моменту, когда я родился, эта диктатура состарилась, обессилела и превратилась в посмешище. Но даже в самом жалком состоянии она не перестала убивать мой народ – тоже уже лениво, вяло, по-старчески, но при этом по-настоящему, всерьез, на бессмысленной колониальной войне где-то далеко на юге.

Когда я родился, старики, управлявшие этим странным государством, начали один за другим умирать от своих старческих болезней. К моим пяти годам никого из них в живых не осталось, и власть впервые досталась человеку, который не знал никакой другой жизни, кроме этой диктатуры. Он родился в разгар очередной людоедской кампании, имевшей целью частью уничтожить, а частью превратить в рабов крестьян моего народа. Тот человек сам был крестьянином, но ему выпал один шанс из, может быть, миллиона, и в ранней юности за большие успехи в рабском труде он был награжден путевкой в столичный университет, после чего сумел сделать карьеру и в конце концов возглавил страну.

Ставя себя на его место, я понимаю: мне едва ли хватило бы мудрости повести себя так, как повел себя он. Имея в своем распоряжении хоть и заржавевшую, обветшалую, но все-таки вполне еще живую диктатуру, имея перед глазами пример большой восточной соседней страны, я бы, наверное, постарался встроить тоталитаризм в мировое капиталистическое хозяйство, обеспечив своему несчастному народу гарантированную буханку хлеба в обмен на такой же, что и раньше, рабский труд. Но тот человек оказался, может быть, мудрее всех в моей стране, и он поставил перед собой более амбициозную, чем можно было себе представить, задачу – спасти ее, разрушив.

Сначала он дал народу возможность говорить правду. Сейчас это звучит невероятно, но до него в моей стране были запрещены даже книги классиков национальной литературы, не говоря уже о публицистике современных критиков режима. За распространение или даже чтение таких текстов можно было угодить в тюрьму. Он выпустил из тюрем тех, кого сажали за слова, запретил сажать по политическим статьям вообще кого бы то ни было. В газетах сначала робко, потом громче, потом еще громче стали писать обо всем, что происходило в стране в предыдущие десятилетия – оказалось, происходило много разных ужасов, и, узнавая о них, мой народ обещал себе, что это никогда не повторится. Правда – первое, что принес нам новый правитель.

Потом он остановил государственную борьбу с церковью. В это тоже сейчас сложно поверить, но на протяжении десятилетий верующий в моей стране был изгоем. Нужно было выбирать – или ты хочешь венчаться и крестить ребенка, или ты благополучный человек, имеющий возможность достигнуть положения в обществе, Говорят, были какие-то люди, пытавшиеся совмещать веру и карьеру, но я таких не знаю и склонен думать, что это позднейшая выдумка. Я помню склады и спортзалы в храмах. Я помню первую церковь в своем родном городе, которую освятили, когда мне было шесть лет. До нее в моем городе не было церквей вообще, и на Пасху люди ездили на кладбища, чистили крашеные яйца над могилами и обманывали друг друга, говоря, что это у нас такая старинная традиция.

Дальше тот правитель снял запреты на частную инициативу в экономике. Появились так называемые кооперативы – сначала маленькие, что-то шьющие, пекущие или чем-то торгующие, через несколько лет – большие и богатые, продававшие даже танки (был такой смешной скандал). Оказалось: для того чтобы что-то произвести или продать, совершенно не обязательно получать разрешение в специальном учреждении, надзирающем над экономикой. Это было ново, это было непривычно, многие удивились. Кто не удивился, тот взял в руки оружие и начал отбирать у людей деньги или имущество – это тоже было ново, прежде силовой ресурс был только у карательных органов государства – у наследников тех, кто держал мой народ в лагерях, подавлял его восстания и сажал в тюрьму за чтение книг. Бандиты как альтернатива инквизиторам – это был грустный выбор, но выбор – впервые на памяти нескольких поколений.

Потом правитель моей страны создал парламент. Это тоже было впервые за много десятилетий, чтобы каждый человек на свободных, тайных и прямых выборах мог стать одним из нескольких сотен, которым принадлежит власть в стране. Председателем парламента правитель стал сам, но, наверное, сам же и испугался и через год стал президентом. До него президентов у нас не было никогда. Первым его президентским (но проведенным через парламент, потому что последнее слово в то время уже было за парламентом) решением было изъятие из конституции нормы, закрепляющий особый статус правящей и при этом единственной партии. Впервые за семьдесят лет в стране появилась многопартийность.

Но парламенту правитель отдал только половину своей абсолютной власти. Другую половину он отдал провинциям – их тогда было двенадцать, или пятнадцать, если учитывать три маленькие страны, захваченные тоталитарной империей во время Второй мировой войны. Мой народ жил во всех провинциях, но в каждой из них была какая-то своя титульная нация. Где-то она составляла относительное большинство, но даже там, где большинство составлял мой народ, он существовал на правах национального меньшинства, а самая большая провинция, в которой родился и я, вообще считалась многонациональной федерацией. Мой народ считался в этой провинции одним из многих, даже последним среди равных – это придумал еще основатель тоталитарной империи, жестокий и кровожадный маньяк, который когда-то решил, что если у моего народа когда-то было свое государство, то теперь он должен занять подчиненное положение по сравнению с остальными, у которых своей государственности зачастую раньше не было.

Так или иначе, правитель отдал половину своей власти провинциям, а те решили: зачем им половина, если можно забрать все? Разделили большую страну на пятнадцать, правитель остался ни с чем, а я, одиннадцатилетний, стал гражданином новой страны, в которую превратилась самая большая провинция.

Еще раз скажу, что мой народ жил во всех пятнадцати новых странах. Четырнадцать новых стран, что логично, взялись за свое государственное строительство, опираясь на свои титульные народы. Более того, почему-то оказалось, что для всех остальных народов бывшей империи прошлый тоталитаризм связан именно с моим народом, хотя мой народ прожил семьдесят лет за колючей проволокой и просто не мог никого обидеть – мы не получали никаких преференций от тоталитаризма, зато именно мой народ, а не жителей национальных окраин, тоталитаризм травил газами, когда случилось крестьянское восстание, давил танками, когда рабочие в одном южном городе вышли протестовать против повышения цен и снижения зарплаты. Наверное, моему народу было бы проще, если бы после распада империи у него бы тоже появилась своя страна, но нет – нам так и осталась многонациональная федерация, в которой мы – просто один из многих народов. Последний среди равных.

Правителем этой федерации, когда мне было одиннадцать лет, стал пожилой деятель уничтоженной тоталитарной системы. В наследство ему досталось все от предшественника – и парламент, и свобода слова, и свобода совести, но сам он к демократии, несмотря на выученную риторику, относился не очень, любил и ценил только власть, а народу не доверял. Сначала избавился от парламента, потом навел порядок с газетами и телевидением, а карательные органы, сохранившиеся еще с тоталитарных времен, сберег и сохранил. Он дважды развязывал войны на южной окраине моей страны, он растерял здоровье в борьбе за свою власть, и когда от здоровья вообще ничего не осталось, уступил свое место начальнику карательных органов – такому же, как он, только более молодому. Мне тогда было девятнадцать.

Этот человек правит моей страной уже шестнадцать лет – сейчас мне тридцать пять. Он тоже посвятил жизнь сохранению своей власти, он тоже развязывает войны, сажает в тюрьмы политических оппонентов, ограничивает свободу слова и ведет себя как настоящий диктатор. Когда этот правитель уйдет, никто и не вспомнит, что мой народ в последние сто лет пострадал сильнее всех и от старого тоталитаризма, и от новой диктатуры. Никто не вспомнит ни о нашем парламенте, ни о том кратком периоде свободы, ни о правде, ни о Боге, ни о чем вообще – просто окажется, что во всем виноваты именно мы. Это будет неправдой, но мы обязательно в нее поверим, потому что своей правды у нас нет. И наша диктатура, и ее враги говорят нам одно и то же – что мы злой и страшный имперский народ с загадочной душой. А в ней нет ничего загадочного, мы до скучного самый обыкновенный европейский народ, которому не повезло. Если бы наша диктатура взяла мой народ в союзники, получилась бы, наверное, непобедимая империя. Если бы мой народ себе в союзники взяли враги нашей диктатуры, то от диктатуры бы ничего не осталось. И, я думаю, именно поэтому мой народ никто никогда не возьмет в союзники – это нарушило бы хрупкий баланс, который нравится и диктатуре, и ее врагам.

Я сам не охотник, но знаю песню о том, как волка обложили флажками и загоняли в ловушку, а он догадался и, хотя у волков так не принято, побежал за флажки. Я догадываюсь, что единственный шанс для моего народа – вырваться за флажки, но мой народ почему-то считает себя медведем, а не волком. Наверное, сейчас это главная ошибка моего народа.

Олег Кашин – журналист