Леонид Велехов: Здравствуйте, в эфире Свобода – радио, которое не только слышно, но и видно. В студии Леонид Велехов, это новый выпуск программы "Культ личности". Она не про тиранов, она про настоящие личности, их судьбы, поступки, их взгляды на жизнь.

Личность у нас сегодня в гостях – поэтесса Вероника Долина.

​(Видеосюжет о Веронике Долиной. Закадровый текст:

Веронику Долину страна знает и любит с 70-х годов. Ту эпоху принято и называть, и считать застоем. Это, конечно, верно, однако столько в 70-80-х годах было яркого талантливого в искусстве, сколько ни горбачевскому времени, ни последовавшей за ним четвертьвековой послесоветской эпохе и не снилось. Авторская песня под гитару – одно из таких явлений, озарявших и согревавших нашу застойную жизнь. А имя Вероники Долиной – почти синоним этой самой авторской песни. Она рано начала сочинять, рано начала выступать, рано стала известной и даже знаменитой. Ее первый альбом вышел лишь во второй половине 80-х, но к тому времени страна уже вовсю подпевала ее песенкам, звучавшим в любительских записях с миллионов компакт-кассет. Застой, перестройка, ельцинское десятилетие, путинское – времена меняются, а Долина поет. И поет, в общем, все о том же, о чем пела и сорок лет назад. Сугубо о своем личном. У нее нет песенок на злобу дня, гражданские темы, социальные, не говоря уже о политических, – это все не про ее репертуар. Так в чем секрет того, что ее пластинка, фигурально выражаясь, оказалась такой долгоиграющей? Видимо, в том, что с этой пластинки звучит, используя образ Гарсиа Лорки, одинокий человеческий голос. А что может быть в искусстве притягательнее звучания человеческого голоса, продолжим цитату из Лорки, "измученного любовью и вознесенного над гибельною землею"?)

Студия

Леонид Велехов: Начать хочу по традиции – с детства, с родительского дома. Что за семья? Почему, насколько я знаю, яблочко от яблони далеко упало? Потому что родители были все-таки по научно-технической части, да?

Вероника Долина: Да, как-то укатилось яблоко... (Смех в студии.) Так получилось, какая-то мутация там пробежала, видимо, по 1950-м годам. Потому что 1949 года рождения мой старший брат, который тоже ничего в себе научного не воплотил, а исключительно поэзией, да еще и японской, занимается всю жизнь.

Леонид Велехов: Да, он же большой специалист по этой части.

Вероника Долина: Так получилось. А тут и я подоспела со своим 1956-м, не скрою, годом рождения.

Леонид Велехов: Какая смелая женщина! Прямо с года рождения начинает.

Вероника Долина: А у меня все запросто. (Смех в студии.) А что, да, у меня этот год юбилейный. Я в восторге от своей взрослости, от своей почтенности, от своей респектабельности. Не каждый год я бываю в таком восторге от цифры.

Леонид Велехов: Это хорошо! Дальше только больше будет восторгов!

Вероника Долина: Возможно, не исключаю. Но я очень давно, надо сказать, кусая губы, смотрела на своих старших приятелей и думала: "Господи! Надо же какая почтенность, какая основательность, какая, не то что бы герметичность, но какая-то особенность в этой взрослости!" Потому что я та, кто насчет своей незрелости, жалкости, детскости массу лет комплексовала.

Леонид Велехов: Инфантильности, да?

Вероника Долина: Да. Потом это стали называть инфантильностью. Меня это, с одной стороны, устраивало, а с другой, разъясняли мне, что это ущербность, что надо взрослеть. Все! Я так чувствую, что я повзрослела.

Леонид Велехов: Наконец-то! (Смех в студии.)

Вероника Долина: Да, сейчас мы распрямим плечи, сейчас мы расправим крылья. Вот сейчас наш полет будет совершенно неповторим. А то все были репетиции. Я говорю не шутя!

Леонид Велехов: Верю, верю.

Вероника Долина: А что касается папы и мамы... Папа был инженер, авиаконструктор, НПО имени Лавочкина.

Леонид Велехов: Серьезный человек.

Вероника Долина: Да, самый основательный наш космос, чуть военизированный, наукоград, где марсоходы, луноходы, еще какие-то волшебные машины.

Леонид Велехов: Это вас увлекало когда-нибудь?

Вероника Долина: Нет!

Леонид Велехов: Совсем?

Вероника Долина: Во-первых, это не обсуждалось дома. Это мы, дети, домысливали. Что это там за чертежи у папы?

Леонид Велехов: "Почтовый ящик"...

Вероника Долина: Конечно! Почтовее не бывает. (Смех в студии.) Впоследствии мы узнали, что это все называется НПО им. Лавочкина. А мама работала сперва по медицине долго, а потом, в самом начале 60-х, вылетела с работы. Мама была королевской внешности, античной значительной поступи, достаточно необыкновенная московская молодая дама. В общем, удар по ее достоинству был нанесен колоссальный. Она не могла устроиться, и тогда старик космос протянул ей палец помощи. Космос взял мою маму на работу.

Леонид Велехов: На крыло.

Вероника Долина: Да. Такие были всем известные Подлипки – то, что сегодня зовется город Королев. Моя мама попала в биологическую лабораторию и стала работать там. И до пенсии там проработала. Очень благодарна была космосу за протянутый палец дружбы, людям – за простую инженерную симпатичную их интеллигентность.

Леонид Велехов: То есть мама обрела там свое новое счастье жизненное...

Вероника Долина: Все было неплохо, кроме того, что это все-таки подмосковная даль, куда надо было каждый день подолгу ехать на автобусе. Вот так жили мои родители в их поздние годы. А в более ранние мама была доктор, а папа был инженер. Впрочем, при космосе папа всю жизнь состоял. Но они были немножко недореализованы. Папа был невероятный творческий человек, а мама ужасно светская. Мама вспоминала всю свою жизнь эвакуацию в Свердловск, ныне Екатеринбург, потому что там были в эвакуации московские театры. Она наперечет знала старшее поколение, всех лидеров МХАТа, среднее поколение. Все это были иконы ее младости. И мама такую тайную богемность, как брошь на груди, носила всю жизнь.

Леонид Велехов: Ну, вот откуда все пошло!

Вероника Долина: А папа был недореализован просто по профессиональной части. И работа при кульмане и при чудесных байконурских наших испытаниях космических его как не израсходовала. Папа хотел изобретать и изобретать, придумывать и придумывать, улучшать и улучшать жизненный процесс.

Леонид Велехов: То есть уже в быту?

Вероника Долина: Где угодно! Папе только предоставь возможность, и он немедленно этим занимался. У нас по нашей скромной даче в 80 км от Москвы ползали какие-то замечательные марсоходы, тракторы папиного изобретения. У нас вода включалась какими-то замечательными реле его изобретения. У нас дом отапливался и по сей день отапливается какими-то котлами его изобретения со специальным включением… Если учесть, что это середина 60-х годов, то это все были необычные вещи.

Леонид Велехов: И я думаю, где бы была страна, если бы таким людям была "зеленая улица".

Вероника Долина: Она была, но она была канализирована, она была очень узкой. Мой папа – автор десятков изобретений. Все это было. Но все это было направлено на наш космос. Где он теперь, наш космос? Боюсь, что совсем не там, где нам бы хотелось. (Смех в студии.) По сей день раз в несколько лет я откуда-то из тайного отдела НПО имени Лавочкина получаю звонок: "Вероника Аркадьевна, не зайдете ли вы в Сбербанк, отделение номер такой-то, чтобы получить там немножечко денег?" Это мой папа из космоса посылает мне до сих пор немножко денег.

Леонид Велехов: Печется о вас. Вероничка, а вы чья были дочка – папина или мамина?

Вероника Долина: Я девочка из, как это сформулировалось журналистами последних поколений, из холодной комнаты. Моя комната не так здорово отапливалась, как хотелось бы. Я девочка с книжками. Я с четырех лет умела читать и очень этим утешалась. Я была девочка, грезящая судьбой Джейн Эйр, у которой трудное детство, тревожная молодость, большие испытания первой взрослости, а потом она вознаграждена. Мне только это и подавай.

Я очень присматривалась к папиным изобретениям и к маминым каталогам театральной жизни. Но на самом деле, я не была к этому допущена. Я воспитывалась, насколько можно, в строгости, в такой прохладце родственной. На самом деле, в этом много проку. Я не тепличная.

Леонид Велехов: С какого возраста себя помните?

Вероника Долина: Сколько угодно рано – с полутора лет, например.

Леонид Велехов: Серьезно?!

Вероника Долина: Да, едва начавшую ходить. Так получилось.

Леонид Велехов: А какое самое яркое впечатление из детства?

Вероника Долина: Довольно много их. Как мы едем со мной, двухлетней, на поезде в Евпаторию. Какие-то первые опыты говорения, как это получается с речью. Я помню, себя лет трех. Мы жили на Сретенке, в Печатниковом переулке. Родители возили на море с малолетства. И вот как мы оттуда приехали, а папа повесил дома турник в дверном проеме. Я карабкаюсь на этот чертов турник и говорю таинственное слово: "Сейчас я вам продемонстрирую". И помню этот ужас: "То ли я сказала?" (Смех в студии.) И вот ужас – точно ли я использовала слово? – он и сейчас меня иногда навещает. Но сейчас можно в "Википедию", куда-то в интернет сползать, а тогда это слово "продемонстрирую", на которое обернулась вся родня... Но оказалось, не так уж я и промахнулась. Это к вопросу о чутье.

Леонид Велехов: Замечательно! У нас будет смешанный жанр нашего разговора, мы договорились, что вы попоете. Что-то связанное с детством, с теми годами, с родителями, на ваш вкус...

Вероника Долина: Этого очень много теперь, когда я уже чуть ли не двадцать лет живу без родителей...

Леонид Велехов: До сих пор ощущается потеря, да?

Вероника Долина: Это никакая не жизнь, замечу. Это жизнь после жизни.

Леонид Велехов: Я забыл, у кого это я вычитал, что с уходом родителей жизнь кончается.

Вероника Долина: Конечно. И этот кошмар я встретила как полный неуч, как тупица из самых неграмотных, как питекантроп. Я совершенно не понимала – можно ли жить дальше. Неужто можно? Мне с огромным трудом это давалось и далось.

Леонид Велехов: Я вспомнил, у кого я это вычитал. У такого, казалось, холодного и эгоистического человека, как Иосиф Бродский.

Вероника Долина: Питерские парни они такие. И если говорить о родителях, то, полагаю, его травма мало чему была равна. Уж так получилось.

Леонид Велехов: Конечно, конечно. Он не смог даже приехать с ними проститься.

Вероника Долина: Да, он человек, не побаловавший себя роскошью отцовства. Полагаю, что родители предназначены были ему во взрослые дети. И он был этого лишен. А я пережила потерю родителей с трудом. Я практически не пережила. Я вся изменилась тысячу раз. Я этому учила себя и немножко выучила. Скажу запретное – стараюсь детей своих изготовить к нужному моменту таким образом, чтобы это ни в коем случае не ранило их, как меня ранило. Это невозможно. Это человеку не по силам.

Леонид Велехов: Очень вас понимаю.

Вероника Долина: Никому такие университеты не нужны. Что мы делаем? Нам нужно сию секунду спеть.

Леонид Велехов: Да.

"Такой был день в семье у нас в апреле.

Что помню я? Все лампочки горели.

Румянились в духовке пирожки.

Родители чудесно хлопотали.

Детишки как умели – лопотали.

Я не о том пишу свои стишки.

Я в этот день купила на Арбате

Одно кольцо, и так всё было кстати –

Его цена, и тонкость, и алмаз...

Как раз для мамы. Просто в самый раз.

Купила и счастливая бежала,

И у груди коробочку держала.

И дождик брызнул прямо мне в лицо.

Он тоже одобрял моё кольцо.

А мама… Мама – девочка с Арбата.

Да, точно, там она жила когда-то…

Пречистенку чертила угольком

И помнила Собачью ту площадку,

Как будто бы теряла там перчатку –

И всё искала глаза уголком.

Кольцо пришлось ей совершенно впору.

Судьба неслась – то в гору, то под гору.

Нет мамы. Нет и этого кольца,

Что было в мелкой лавочке добыто,

Потом арбатским дождиком омыто,

Чтоб с мамой оставаться до конца.

Так, двадцать лет спустя, пишу по строчке:

Вы знаете, что остаётся дочке?

Шкатулка. Ваза. Может быть, кольцо.

А выше – ненаглядное лицо".

Леонид Велехов: Слыхивал, что как-то Окуджава вас особенно приветил, да? Было дело?

Вероника Долина: Да. Что-то как-то привлекло его внимание. И к году 76-му мы с ним познакомились. Ему понравились мои первые песенки. Я уже была замужем, на первом курсе. А что? Нам взрослеть надо было обязательно. Мы со своей этой тусклой младостью, такие, как я, девочки начала 70-х, жаждали расстаться. Нам в ГИТИСе или в Щукинском училище тут же объясняли, чтобы не подходили к порогу. Нам в МГУ сразу объясняли: мол, молитесь, чтобы вас взяли в пединститут. Мы и молились, нас и взяли. (Смех в студии.) И что тогда? А раз такое дело – мы быстренько замуж. И все. Потому что надо же было как-то укреплять себя на взрослых фронтах-то.

Леонид Велехов: А пединститут – это ведь, как известно, цитадель была авторской песни.

Вероника Долина: Пединститут выкормил многих. Во-первых, нонконформистов. Ким, и Визбор, Ряшенцев и Петр Наумович Фоменко.

Леонид Велехов: Все МГПИ...

Вероника Долина: Конечно! И те, кто помоложе немножечко, – Володя Бережков, Вадик Егоров. Это же все дети лишенцев. Это те, кого также не пускали в МГУ. Вот МГПИ и сделался цитаделью.

Леонид Велехов: Вы сказали про нонконформизм. А какие у вас были отношения собственные с советской властью? Были ли вы диссидентом?

Вероника Долина: Не думаю. Тут было так. Судьба тащила меня достаточно сильно. Так она меня быстренько втащила на подиум замужества в мои 19 лет, растолкав каких-то дам, бывших жен моего мужа. Я поработала в редакции могучего базового журнала советских физиков, "Журнале экспериментальной и теоретической физики". Моим начальником был Евгений Михайлович Лифшиц, еще вполне живой Петр Леонидович Капица хаживал по двору. Семья Ландау там еще гнездилась.

Леонид Велехов: Ничего себе! Только Андрея Дмитриевича Сахарова не хватало.

Вероника Долина: Да, почему же не хватало?! Хватало!

Леонид Велехов: Тоже был?

Вероника Долина: Конечно! В куртке, в беретке, он заходил в нашу редакцию. Мы делали с ним корректуру. И Мигдал.

Леонид Велехов: Академик.

Вероника Долина: Аркадий Бейнусович. И Горьков, и Абрикосов, и Зилашинский. Это мои начальники. Это мои старшие товарищи и поклонники. У меня было два концерта в Институте физпроблем. И на них можно было запросто встретить ныне нобелевских лауреатов.

Леонид Велехов: Видите, все-таки жизнь вас с точными науками снова свела.

Вероника Долина: Свела. А люди какие интересные! Поэтому, что мне, понимаете, протестантство в такой его совершенно политической плоскости? Оно у меня расстилалось под ногами. У меня все карманы были набиты неким моим собственным нонконформизмом. Люди уж были больно необыкновенные. А в 1980 году я столкнулась с профкомом московских драматургов.

Леонид Велехов: Был такой.

Вероника Долина: Это были стариканы, отсидевшие, которым не светило войти в светлые ворота Союза писателей. Эти стариканы меня, двадцати с немногим летнюю, приласкали и сказали – будешь с нами! Хочешь членский билет? Будешь членом профсоюза. Будем придумывать, как оплачивать больничный лист, определим в Литфондовскую поликлинику. Если у тебя нет квартиры, будем помогать построить. Если у тебя нет телефона, будем помогать провести телефон. Детей в детский сад поможем устроить. Я обезумела от такой широты. Потому что в моей маленькой физической редакции – 100 рублей зарплата и восторги академиков. А тут к этому такой довесок, приварок. Я в восторге. Они говорят – а работу тогда оставляй. У тебя публикации есть? И у меня в июне 1980 года первая публикация в журнале "Юность". В июньском номере вышли мои стихи – целая полоса! – с маленькой врезочкой Окуджавы. Короче говоря, на этом богатом багаже я вломилась в профком московских драматургов, где и стала членствовать долго и крепко, покинув все другие виды работы.

Сказать, что эти старики были нонконформисты – это ничего не сказать. Это были выходцы с разных каторг, знавшие цену всему, а также знавшие рецепты как жить, как уживаться.

Леонид Велехов: А говорили они обо всем этом прямо или все-таки чуть побаивались?

Вероника Долина: Достаточно прямо. В этом нашем Лаврушинском переулке был подвальчик и тупичок, где это размещалось. Как же это было оборудовано! Это был западный клуб. Ни в каком Союзе писателей с покрикивающими на тебя тетками ничего похожего не было… Это была колоссальная разница! Тут были чудесные стариканы с невероятной, сказочной внешностью. Был всегда вскипевший самовар с конфетами и свежайшими сушками. Твоему ребенку радовались как своему. Путевку тебе выписывали, куда тебе захотелось. Ух, какие там были умельцы жить! Кое-что мы переняли.

Леонид Велехов: (Смех в студии.) Замечательно. Вот раз зашел разговор о позии: все-таки песенные стихи – это такая поэзия-лайт? Или полноценная поэзия?

Вероника Долина: Нет! Это foncé, как говорят у нас по-французски. Это глубже, это более глубокое состояние цвета. Там есть особенности. Там повышенная музыкальность, там интонации, музыкальному строю стиха придается особенное значение. А ничуть не лайт.

Леонид Велехов: Это же я провокационно, специально спросил.

Вероника Долина: Я слышу. Нет, нет. Способный человек, подлинно способный, такой как Высоцкий, к примеру, он воистину создавал маски. Или Галич. У меня, когда я была юная, была идея написать крепкое эссе об этом. О том, как театр накладывает свою могучую царственную руку, кладет ее на плечо поэтического человека и что из этого получается. Трудно расставаться с масками. Впрочем, стоит ли? Никто не знает. Высоцкий так прошел весь свой путь. И Галич так прошел весь свой путь. Так тебя увлекают эти маски, так они впечатываются в тебя. Театральное образование. Тебе хочется быть артистом. Тебе хочется, можется и, наконец, должно. Ты ведь слышал о том, как жили эти Вийоны, эти Кретьены де Труа, эти Бертраны де Борны. Ты слышал, что они одновременно напевали, да еще и имели приятненький пенсион от своих феодалов. И идея этого пенсиона от родного театра она тебя тоже, возможно, чуть подогревает. Но это очень опасно, с моей точки зрения. Этой опасности подверглись, этому очень высокому облучению и Высоцкий, и Галич. В сущности, под ним и погибли раньше, чем следовало.

Леонид Велехов: А вы маски не признаете? Все только от первого лица?

Вероника Долина: Я другая. Я простак, а они театральные ребята были. И Булат Шалвович был в известной степени простак. Фронт прошел, не увиливая. И, сцепив зубы, в двух словах, больше не мог, говорил о Галиче, потому что тот не воевал. Вот так. Простаки совершают свой путь.

Леонид Велехов: Вы простак, вы лирик чистой воды. Но вместе с тем, мы говорили о гражданственной теме…

Вероника Долина: Я простак, Леня, до такой степени, что, написав, я не могу не содеять. Вот какой ужас-то!

Леонид Велехов: Так вот, у меня среди прочих есть одна ваша песня, которую я очень люблю, это "Караганда-Франкфурт".

Вероника Долина: Да, существует такая, не шоколадная вещь.

Леонид Велехов: Да. Почему вдруг эта тема русских немцев?

Вероника Долина: В 1988 году я куда-то летела. Шереметьево – для нас огромная диковина, для меня тогда вполне еще зона психотравматизма.

Леонид Велехов: Да уж.

Вероника Долина: Оттуда улетала моя родня в Израиль. Это заповедник травматизма. Мне болезненно быть в этом грубейшем, саднящем, кожу с тебя снимающем Шереметьево, где родня совещалась меж собой, куда кольцо положить – то ли в интимнейшую складку, то ли в каблук сапога... Родня, которая хохотала счастливым смехом, когда их собаку пустили в салон самолета, полупустого самолета, лететь в Израиль... Так вот, в 1988 году в Шереметьево, уже солидно летающая – Польша, Чехия, Германия. У меня солидные гастроли. Я большая. Я взрослая. Сделалось можно. Меня "Росконцерт" отправляет как старшую по группе с солидным гонораром то туда, то сюда... И вдруг я вижу Шереметьево, заполненное телами людей, которые, видимо, здесь расположились не то что на часы, а на насколько дней. Люди, изнуренно выглядящие, со всеми непонятнейшими запахами. Но мы же все советские люди – середина 80-х! Стесняешься спросить, не понимаешь, что происходит. И тогда подглядываешь. Я просто подсмотрела этот билет в руках у человека…

Леонид Велехов: Это же, при всей трагичности этой картины, которую вы описали, был и настоящий прорыв – Горбачев достиг с Колем соглашения о том, что эти русские немцы, исстрадавшиеся, могут вернуться на свою историческую родину.

Вероника Долина: Конечно! Но вышло так, что я мало знала об этом, но я увидела это глазами и, конечно, вздрогнула сильнейше. Я увидела билет, в котором от руки было написано – "Караганда-Франкфурт". Ох, ты, думаю, – имела же я уже какие-то представления о мировой карте. Ох, ты, думаю, что же это с людьми делается на нашей планете?!

Леонид Велехов: Какая предыстория песни!

"Этот воздушный транспорт,

Тот равнодушный голос,

Караганда-Франкфурт –

С полюса на полюс.

Женщины, дети, старцы,

Рвутся в свою Итаку,

Страшно, мин херц, страшно,

Хоть и не по этапу.

Птичий язык вьётся

В детском чумном крике,

Их позабыл Гёте,

Бросил в беде Рильке.

Выучили казахский,

Выучили б ненецкий,

И всё это по-хозяйски,

И всё это по-немецки.

Бледные эти маски,

Скудные эти тряпки

Надо бы сбросить в Москве

На шереметьевском трапе

И прочитать победно

Буковки на билете.

Жили темно и бедно,

Но всё же рождались дети.

Смолкнет чужая брань, хоть

Щёлкает ещё таймер,

Караганда-Франкфурт –

Пусть улетит лайнер.

И хоть я держусь в рамках,

Но сбился и мой компас:

Караганда-Франкфурт,

Караганда-космос".

Вероника Долина: Не так мне просто ее спеть, почти 30 лет спустя. Мне и тогда было не так просто ее петь. Хотя и на первые мои выезды, наверное, лет семнадцать уже теперь назад, в Германию, мне положено было ее петь. И мне от общин русских немцев почти в каждом городе поступали эти заявки, предварительные или по ходу концерта. И, вообще, у этой песни были свои истории. Снимались документальные фильмы, один, другой, об академике Раушенбахе. Ко мне приходили документалисты и говорили: вот Раушенбах сказал, что есть у вас такая песня, и документальный фильм о нем не может быть без этой песни. Таковы были 90-е годы.

Леонид Велехов: Я знаю, что вы с большим уважением относитесь к Борису Николаевичу Ельцину.

Вероника Долина: Я – да.

Леонид Велехов: Но, к сожалению, это он не дал заново немцам обосноваться в Поволжье. Был план – вернуть республику немцев Поволжья.

Вероника Долина: Я думаю, что тут не за что корить Ельцина. Думаю, что он что-то свое прозрел. У немцев все в порядке в Германии. Разве можно их сейчас представить в окрестностях города Саратова?

Леонид Велехов: Нельзя. Только нас жалко, Россию жалко, что они уехали.

Вероника Долина: Нас жалко?! Нас не жалко.

Леонид Велехов: Совсем не жалко?

Вероника Долина: Нам поделом.

Леонид Велехов: (Смех в студии.) Я не могу спорить с этим поворотом логики.

Вероника Долина: Нам определенно поделом совершенно во всех смыслах. Я вижу огромные вкрапления русских немцев в Германии. Это все люди с достоинством, достатком. Что им в городе Энгельсе делать?

Леонид Велехов: Теперь уж нам сам бог велел ко дню сегодняшнему перебраться. Вам вообще нравится, что происходит в стране и со страной в эти последние годы?

Вероника Долина: Как это может нравиться? Я совершенно другой человек. Я в ужасе полном. Мы все живем в состоянии некоего непрестанного кошмара, дурного сновидения. Все присказки много лет назад переговорили – смотри, как бы тебе не проснуться в другой стране, сон разума, который порождает чудовищ... И все это нас не выручило, не спасло, никакое фучиковское "люди, будьте бдительны" не сработало.

Леонид Велехов: А почему?

Вероника Долина: Тайная власть пришла к власти. Не просто сатрапы прежних вождей, а тайная полиция. Их первое оружие – растление людей. Не репрессии, не уничтожение людей физическое, не высылка их за 101-й километр, не философские пароходы. Эта власть растления добилась за 15 лет грандиозных достижений. Человеческая особь, говорящая по-русски, прошла в своем бесстыдстве поразительный путь. Как будем выживать? А вот я имела неосторожность родить четверых детей, ныне все очень взрослы. Что будем с этим делать? У моих детей не было возможности обживать Лондон, его кабаки и приятнейшие вернисажи, с позиции студента какого-нибудь Кембриджа. Нет. Как жить в обстановке совершенно депрессивной, жесточайшего некомфорта человеку с душой, знаниями и чутьем? Вот это могучая школа, которую мы тут проходим последние 15 лет, через которую проводим своих детей.

Леонид Велехов: Но оставаться тут надо или надо?..

Вероника Долина: Я не уехала.

Леонид Велехов: А были мысли такие?

Вероника Долина: Да, конечно. Но, как это ни парадоксально, я русский словесник…

Леонид Велехов: А что тут парадоксального-то?

Вероника Долина: Я тот, кто пишет стихи по-русски. И тот, кто имеет странную, магическую возможность наблюдать живую жизнь своих стихов, их реализацию, их осуществление на деле. Тогда как? Конечно, я много раз думала о том, не отвалить ли вовсе. Так просто не отвалишь. Русская речь.

Леонид Велехов: Да, никуда, конечно, не отвалишь.

Вероника Долина: Это терновый куст – мой дом родной! Как говорил Кролик, который валял дурака с Братцем Лисом, держась за смоляное чучелко. Падая в терновый куст, он вопил: "Терновый куст – мой дом родной!" Этот терновый куст держит крепко.

Леонид Велехов: Замечательно. Для завершения нашего разговора я очень хочу вас попросить спеть песенку "Как Ваша Светлость поживает". Мне кажется, она перекликается с сегодняшним днем…

Вероника Долина: Эта песня, кажется, 1978 года. Она очень старая.

"Как Ваша светлость поживает?

Как Ваша светлость почивает?

О чем она переживает?

Достаточно ли ей светло?

Ах, худо, друг мой, очень худо,

Мы все надеялись на чудо

А чуда что-то нет покуда,

А чуда и не произошло.

Что Вашу светлость огорчает?

Что вашу светлость омрачает?

Что Вашу светлость удручает?

Вас любит люд и чтит Ваш двор.

У черни, что же за любови,

Все время вилы наготове,

А двор, прости меня на слове,

Что не сеньор, дурак и вор.

У Вас, мой герцог, ностальгия,

Но Вас утешит герцогиня,

Она ведь верная подруга,

Ваш брак, я слышал, удался.

Мой друг, мы с вами с детства близки,

Скажу вам, женщины, так низки.

Супруга, мне уж не подруга,

И с ней живет округа вся.

Не нанося стране урона,

Я отрекаюсь, друг от трона.

Кому нужна моя корона,

И жизнь моя, скажи, кому?

Какой, тебе я к черту, светлость,

Долой и чопорность и светскость,

Пойдем-ка лопать макароны,

В ту симпатичную корчму.

Как Ваша светлость поживает?

Как Ваша светлость почивает?

О чем она переживает?

Достаточно ли ей светло?

Ах, худо, друг мой, очень худо,

Мы все надеялись на чудо,

А чуда так нет покуда,

А чуда и не произошло".

Леонид Велехов: Замечательно! Но, черт знает, может, еще и произойдет чудо-то.

Вероника Долина: Чудо-то… Честно говоря, если бы, например, сохранились присутствующие, вот сохранились и все, и никто бы нас не взял за шиворот и не разбил бы о ближайшую стенку, я была бы удовлетворена. Мне бы это показалось чудом. И мои дети жили бы и работали, и моим внукам было бы хорошо. Они учили бы языки, учились бы музыке и могли бы выезжать куда хотели. Вот и ладно. Для меня и это сошло бы за чудо. А что многое другое получилось иначе в этой суровой стране, чем нам мыслилось 15-20 лет назад, это уже совершенно доподлинно ясно. И все-таки чудо живой жизни, и поэзии, и театра, на Москве и в окрестностях совершается практически ежедневно. И чудеснейшие люди продолжают существовать. Это ли не чудо?! И наши дети совсем не так замурзаны, как могли бы быть. И мы приезжаем как люди и в Милан, и в Париж, и в Сан-Франциско. Как люди, а не как низшее сословие, какими мы были 20 лет назад. Мы были низшим сословием. Это не фантазии. Мы повзрослели немножко.

Леонид Велехов: Немножко.

Вероника Долина: Могу еще небольшой стих. Я же теперь столько стихов пишу, что не успеваю все музыкой переложить, да и не тщусь.

"Не знаю, как позвать моих учителей,

Хотя они со мной, но все-таки далеко.

Хоть бейся, хоть рыдай, хоть вовсе околей,

Не нахожу тех мест, где мне не одиноко.

Как птица головой беспомощно верчу,

Оглядываю даль, осматриваю город.

И все-таки опять к Ваганькову лечу,

Ошейник потеряв, расстегивая ворот.

Не знаю, как позвать ни летом, ни зимой.

От белых хризантем, от розочек в горшочке

Никто еще не встал и не пришел домой.

Лежали и лежат себе поодиночке.

Любимые мои, последние мои!

Такие, от кого моя манера птичья,

Не знаю, как тут быть. Зови и не зови.

Проблема языка? Проблема безъязычья".

Леонид Велехов: Чудесный стих!

Вероника Долина: Вот вам под конец. Не все зависит от кого-то. Очень многое зависит от нас, от того, как мы работаем и что мы делаем с языком. Будем писать лучше, волшебнее, будут и метаморфозы.

Леонид Велехов: Святая истина! Вы совершенно правы. Вероничка, спасибо!

Вероника Долина: Спасибо вам.