Александр Генис: Этой весной в Нью-Йорке прошел единственный в своем роде фестиваль, посвященный юбилею одного, казалось бы, не слишком значительного события. В 1946 году французский писатель Альбер Камю посетил Нью-Йорк и влюбился в него. Важнее, что Нью-Йорк - да и вся Америка - ответила ему взаимностью. Выходец из разоренного страшной войной Старого Света, Камю явился в Новый как совесть Европы. В его словах и книгах искали объяснения случившемуся и надежду на будущее. Камю был мудрым и честным голосом культуры, цивилизации и стоического разума - даже тогда, когда он называл его абсурдом. Не сдаваясь, как он обстоятельствам, Европа обещала выжить и вернуться. Поэтому Америка слушала французского мыслителя с благодарностью и любовью.

В память об этом визите 70 лет спустя Нью-Йорк устроил месячную череду мероприятий под общим, названием, обыгрывающим титул самого знаменитой книги писателя: “Камю: Посторонний в городе”.

В расписании были чтения, спектакли, фильмы, публичные дискуссии. Среди участников оказалась артистическая и интеллектуальная элита города: певица и поэт Патти Смит, писатель Адам Гопник, актер Вигго Мортенсен и организатор фестиваля историк Стивен Петрус. Композитор Бен Сидран представил свои новые опусы, вдохновленные книгами “Посторонний” и “Миф о Сизифе”.

Размах фестиваля, думается оправдывает пугающая рифма исторических ситуаций. Ведь сегодня, когда Европа вновь входит в полосу испытаний, вызванных террором исламистов и угрозами путинистов, Камю вновь оказался востребованным интеллектуальным сообществом. На вызовы времени он давал трудные ответы, но они помогли выжить уму и совести Запада.

Сегодня наша передача откликнется на этот фестиваль блоком материалов, в котором мы с поэтом и философом АЧ, Владимиром Гандельсманом и Борисом Парамоновым, обсуждаем фигуру Альбера Камю в американском и русском контексте.

(Музыка)

Александр Генис: Прежде, чем представить слово коллегам, я хотел бы поделиться своими соображениями о той роли, которую французский писатель сыграл в кульуре своего страшного века.

В глазах миллионов Альбер Камю был великим апологетом абсурда. И чтобы понять, что тут хорошего, следует хорошо себе представлять, против чего этот самый абсурд восстал.

Может быть, это проще сделать тем, кто пережил крах социалистической утопии. Мы должны вспомнить, что за каждым безумным проектом - от орошения пустынь до осушения морей, от поворота истории до поворота рек, от строительства коммунизма до его перестройки - стояла Причина. Во всем этом был смысл, наглядный и доказуемый - как в формуле “социализм плюс электрификация”. Чем больше тракторов, тем больше хлеба. Чем больше школ, тем больше умных. Чем больше сеять, тем больше жать. Чем больше - тем лучше.

Это экспансионистское мышление, казалось бы, несло в себе благородное зерно, под которое было не жаль распахивать любую целину. Возразить тут можно только одно: не работает. Жизнь не подчиняется ни сложению, ни умножению - в конце концов, не она, а мы придумали арифметику.

Вот тут-то на философской арене и появляется Абсурд как убежище от непомерной власти таблицы умножения. В этом качестве он оттенял собой весь ХХ век. На каждый его ответ абсурд находил свой вопрос. Разрушая, он строил, внося позитивный вклад в культуру нашего столетия.

Вся История абсурда - это хроника отчаянной борьбы с хаосом, причем - на его, а не наших условиях. Только абсурд был до конца честен в своей претензии отразить мир таким, каким он есть, а не таким, каким нам хотелось бы его видеть. Внося смысл во вселенную, мы ее беззаботно упрощаем. Укладывая аморфную жизнь в любое прокрустово ложе, мы пытаемся приспособить к делу только те ее проявления, которые поддаются наблюдению и классификации.

Эта методология Х1Х века дорого обошлась ХХ, который всеми силами пытался упростить мир: придумав электрический утюг, он думал, что усмирил молнию. Но гроза, как говорят физики, слишком сложное явление, чтобы наука могла ее описать. Все утюги одинаковые, а все грозы - разные. Жизнь, в отличии от ученого, не имеет дела с повторяющимися явлениями - только с уникальными.

Сколько раз мы уже натыкались на эту антиномию, принимая свои законы за общие, фантазию за правду, поэзию за прозу. Представление о мире как книге, в которой уже есть все ответы, - величественное лирическое заблуждение, которое превращает Бога в писателя, а нас в читателей. Тем не менее, в поисках адекватного прочтения, ХХ век провел почти весь отмеренный ему срок (пока, наконец, не разлюбил читать вовсе). Только абсурд постоянно мешал ему углубляться в книгу бытия, утверждая что смысл мира лежит не в его глубине, а на той поверхности, которую мы населяем.

Камю говорил: “Покончить с собой значит признаться, что жизнь сделалась непонятной”.

Но абсурд в его трактовке учил не умирать, а жить в непонятом мире. Каждый раз, когда очередное объяснение оказывалось ложным, он подхватывал отчаявшегося человека, брошенного здравым смыслом. Поэтому не трагическими, а освобождающими кажутся открытия абсурда, история которого ведет нас от одной пропасти в другую, подхватывая на лету.

Чеховский герой не знал, что делать, но думал, что кто-то, в будущем, узнает, и был за эту веру наказан бесплодностью. Герой Кафки расплачивается за то, что он живет в мире, который ему непонятен. Персонажи Беккета уже и не задают вопросов, ибо твердо знают, что ответов нет и быть не может. И все же никто из них не отказывается от жизни, лишенной смысла. Может быть потому, что смерть - это следствие разочарования в иллюзии смысла, которую абсурд и разоблачает? Абсурд нас удерживает на поверхности мира тем, что мешает заглянуть в его глубину.

Парадокс абсурда в том, что будучи предельно безжалостным к человеку, он по-своему гуманен. Ведь оставляя нас без надежды на общую правду, он освобождает личность: если больше доверять некому, остается доверять только себе.

(Музыка)

Александр Генис: Несколько лет назад “АЧ” уже обращался к тому же сюжету, что и нынешний фестиваль - визиту Альбера Камю в Нью-Йорк. Об этом - и, разумеется обо всем, что связано с творчеством писателя и мыслителя, - мы беседовали с Владимиром Гандельсманом. Сегодня я предлагаю нашим слушателям и читателям фрагмент этого разговора.

​Владимир Гандельсман: В 1946 году Альбер Камю, романист и философ, лауреат Нобелевской премии по литературе за 1957 год, посетил Америку. Есть свидетельства, что женщины от него были без ума. Он был чрезвычайно привлекательным мужчиной, не только внешне (его сравнивали с неотразимым Хэмфри Богартом). Ну и, конечно, он был интеллектуалом высшего калибра. О нем написано множество книг и исследований. Для меня и моего поколения читателей он был, прежде всего, автором “Чумы”, “Постороннего”, “Падения” и других настольнейших книг молодости.

Александр Генис: В обратном порядке. “Чуму” перевели позже. Причем, cперва - на латышский. Я до сих помню, как будет “Чума” на латышском языке: “Meris” с долгим звуком “е”. Но мы говорим о Камю в Америке. Надо сказать, что в Америку он попал не совсем честным образом. В канун Холодной войны, когда американцы с ужасом смотрели на распространение сталинского коммунизма на несчастные страны Восточной Европы, Камю, получая визу, скрыл свое короткое членство в Компартии Алжира…

Владимир Гандельсман: Да, в молодости Камю вступил в эту партию, но вскоре вышел из неё. Этот эпизод связан с его драматической биографией. Что это был за человек? Откуда он? Камю был французом, родился в Алжире, “черноногий”, как их обидно величали во Франции. Он родился в 1913 году, а погиб в автокатастрофе, когда ему было всего 46. Отец был смертельно ранен на Первой мировой, мать всю жизнь батрачила, работая уборщицей. Из событий, повлиявших на взрослую жизнь Камю, надо отметить перенесенный в юности туберкулёз.

Александр Генис: Мы помним “великих туберкулёзников” Кафку и Чехова, которые обостренно чувствовали отмеренность человеческого бытия. Болезнь остраняет жизнь и способствует творчеству. Во всяком случае, так считал Томас Манн.

Владимир Гандельсман: Да, это отдельная, экзистенциальная, что ли, тема, в этом списке и Джордж Оруэлл, и Андрей Платонов, и Шопен… Но Камю, в отличие от вышеназванных, вылечился. Он учился в Алжирском университете, где изучал философию. Во время учёбы много читал, начал вести дневники, писал эссе. Испытывал влияние Достоевского, Ницше. Его другом стал преподаватель Жан Гренье – писатель и философ, имевший значительное влияние на молодого Альбера Камю. Это тоже важный факт биографии – наставник в юности.

Альбер Камю был гуманистом, антитоталитаристом, пессимистом и стоиком, честным и бескомпромиссным. Мужественно участвовал в Сопротивлении. В 1945 году был единственным интеллектуалом, осудившим и бомбардировку Хиросимы, и резню алжирцев колонизаторами. Войну в Алжире называл войной, когда это слово было под запретом; призывал к миру, но сторонником независимости родины отнюдь не был. На нобелевской пресс-конференции ответил молодой алжирке: “Я всегда осуждал террор. Я должен также осудить террориста, который действует вслепую на улицах Алжира и однажды может поразить мою мать или мою семью. Я верю в справедливость, но свою мать я защищал бы вопреки справедливости”.

Александр Генис: Хотя Камю был, безусловно, против колониализма, он отказывался обниматься с Национальным фронтом освобождения, который стал модным в левых кругах в те годы. Левым Камю точно не был. Скорее, наоборот.

Владимир Гандельсман: Пытаясь объяснить, почему он не может отказаться от идеи Французского Алжира – или, как минимум, от пристойного компромисса, который бы гарантировал права большинства, защищая колонизированных, – он говорил, что не может отказаться от матери, поскольку это вопрос крови. Не сумев объяснить это более ясно, он выбрал молчание, и этот, один из главных авторов-журналистов Франции, провел последние пять лет жизни, вплоть до своей смерти, держа язык за зубами и поклявшись не распространяться на тему алжирской проблемы.

Александр Генис: Алжир был раной для всех французов. Недавно я познакомился со знаменитым славистом Жоржем Нива, который воевал в Алжире, получил там тяжелую рану (и, замечу в скобках, выучил на фронте грузинский язык). Нива рассказывал, что приехал в Африку безусловным противником войны, но когда увидал цветущие города, построенные несколькими поколениями “черноногих” французов, засомневался в своем пацифизме. Камю было еще сложнее – ведь он мог казаться и угнетателем, и угнетенным одновременно.

Владимир Гандельсман: Да, он понимал, что большинство колонистов в любой стране, и в Алжире, в частности, были такими же жертвами обстоятельств, сколь и местные жители, и взывал к вежливости по отношению к ним и симпатии. То были колонисты не без корней. Колониализм – это плохо, но притязания колонистов – это такая же реальность, как и требования порабощенных. Никто из людей не является большим аборигеном по отношению к какому-то месту, чем любой другой. Подобные утверждения были почти табу. Камю не был не прав. Его мать была его матерью: дело не в верности крови или генетических корнях – дело в частном опыте женщины, которая вкалывала всю свою жизнь прислугой и была не более виновата в преступлениях колонистов, чем кто-то другой на земле. Это не был зов крови, это была мать как идея.

Александр Генис: Одним словом, по своим воззрениям Камю ничей – он всеобщий.

Владимир Гандельсман: Совершенно верно. Как и то, что он одинок. Он говорил, что человек чувствует себя одиноким, когда он окружен трусами. Мне кажется, сам Камю (а “сам Камю” - это его мысли и его жизнь) был человеком отважным. “Я хочу, – заявляет он, – чтобы мне либо объяснили всё, либо ничего не объясняли. Разум бессилен перед криком сердца”.

Александр Генис: Такой максимализм характерен и для его текстов, и для его взгляда на жизнь.

Владимир Гандельсман: На жизнь, на смерть, на смысл и абсурд существования. Для этого надо вспомнить его эссе “Миф о Сизифе”. Боги приговорили Сизифа поднимать огромный камень на вершину горы, откуда эта глыба неизменно скатывалась вниз. У них были основания полагать, что нет кары ужасней, чем бесполезный и безнадежный труд.

Александр Генис: Здесь важно заметить, что Сизиф, как и Прометей, пошел против богов, заковав в кандалы смерть. Для Камю важно, что Сизиф – и сам бессмертен. Это обстоятельство меняет расклад. В жизни нет смысла отнюдь не потому, что она коротка, и мы не успеваем его обнаружить. Бессмертная жизнь так же нема, как обыкновенная. Смерть ничего не меняет, и в этом - пафос богоборца Сизифа.

Владимир Гандельсман: Да, конечно. Камю ведь тоже пошел против богов, сделав это своей религией. Своего рода атеизм, ставший религией. Сизиф оказался в аду, где его поджидал этот камень и “сизифов труд”. Уже из этого понятно, что Сизиф – абсурдный герой. Такой он и в своих страстях, и в страданиях. Его презрение к богам, ненависть к смерти и желание жить стоили ему несказанных мучений – он вынужден бесцельно напрягать силы. Такова цена земных страстей. Но вот дальше в рассуждениях Камю следует неожиданная развязка.

Он пишет, что сокрушающие нас истины отступают, как только мы распознаем их.

Александр Генис: Абсурд в этой притче и в этом взгляде на жизнь становится источником не отчаяния, а высокой радости.

Владимир Гандельсман: Так. Судьба перестает быть делом богов, она дело рук самого человека, дело, которое должно решаться среди людей. Камю пишет: “В этом вся тихая радость Сизифа. Ему принадлежит его судьба. Камень - его достояние. Точно так же абсурдный человек, глядя на свои муки, заставляет умолкнуть идолов”.

(Музыка)

Александр Генис: Нашу передачу, приуроченную к фестивалю “Камю в Нью-Йорке” завершит монолог философа “АЧ” Бориса Михайловича Парамонова.

Борис Парамонов: Среди блестящей плеяды французских философов-экзистенциалистов особое место занимает Альбер Камю. Это место определяется одним немаловажным обстоятельством: Камю ни разу не ошибся на всех крутых поворотах истории двадцатого века. Экзистенциализм - тем особо сложная философия, что она центр философствования переносит из мира в человека. Не мир в себе или для себя, а человек в мире - вот центр экзистенциального мышления. Экзистенциализм намеренно и сознательно лишил себя всех тех опор, которыми издавна выстраивала философия - будь это мир, природа, наука или Бог. Но даже в религиозном варианте экзистенциализма Бог не занимает того главного места, которое усваивалось ему всеми религиозными мудрствованиями. У экзистенциалистов даже Бог - отнюдь не гарант нравственного или любого другого порядка. Бог экзистенциалистов ничего не решает и ничего не гарантирует. Экзистенциалистская мысль живет в ситуации богооставленности. Тем более это относится к представителям атеистического экзистенциализма, одним из которых был Камю.

Эту ситуацию богооставленности Камю называет абсурдом. Ни мир в себе, ни человек как таковой не являются абсурдными. Абсурд возникает в точке их встречи - человека и мира. И это делает человека поистине и предельно свободным. Над человеком не тяготеет никакой закон, он лишен чьих бы то ни было предписаний, то есть он волен сам себе ставить законы, что и называется в другом повороте идей сверх-человеком.

Сверх-человек - отнюдь не аморальное чудовище, это свободный человек, руководящийся собственными целями и задачами. Он должен делать свое разумное дело в этом неразумном мире - как Сизиф, всё время поднимающий в гору неподъёмный камень. В этом гордость и радость человека. Сизифа, пишет Камю, следует видеть счастливым.

Нетрудно увидеть в таких настроениях Камю инспирацию двух других философов экзистенциализма - Фридриха Ницше и Достоевского. Персонаж из романа Достоевского «Бесы» Кириллов стал любимым героем философии Камю. Высший акт свободы - самоубийство, говорит Кириллов, и совершая этот предельно свободный акт, я становлюсь Богом. Обдумывая феномен Кириллова, Камю говорит, что вопрос о самоубийстве есть самый философский из всех возможных вопросов. Ибо он ставится так: если в мире человек встречается с абсурдом, то что заставляет его не уйти из абсурдного, лишенного смысла мира?

Ответ Камю находит отнюдь не в философских ситуациях, а в самом строе человеческих чувств. Мир может быть бессмыслен, но он не лишает нас радости бытия. Камю называет это «полуденная мысль», столь близкая ему, человеку, выросшему на берегах Средиземного моря. Счастливому человеку не нужно мифов - вот альфа и омега «полуденной мысли» Камю. Он повторял слова любимого своего поэта Рене Шара: я одержим урожаем и безразличен к истории.

Однако Альберу Камю, как и всем его коллегам-экзистенциалистам, пришлось не только жить в истории, но и среди самых ее черных дней. И тут Камю опять же избежал соблазнов теоретической мысли, захватывавшей экзистенциалистов. Они, эти строгие философы, тоже построили свой миф. Этим мифом стала для них история, в проекции на которую они строили свой идеал свободного человека в свободном мире. Человек свободен изначально, это общее место экзистенциализма; но как сделать свободным общество? В поисках внятной общественной философии некоторые экзистенциалисты, особенно Сартр и Мерло-Понти, схватились за марксизм. Но Камю миновала эта эпидемия, он не поддался тому, что Раймон Арон назвал «историей - опиумом интеллигенции».

Камю миновали чары марксизма. Он называл марксизм смесью детерминизма и мессианизма. Совершенно точное определение, в одной фразе обнажающее всю внутреннюю противоречивость и философскую непродуманность марксизма. Его левые друзья называли Камю далеким от жизни идеалистом, не имеющим чутья и вкуса к перипетиям и подробностям политической борьбы. Достаточно, однако, поставить их рядом - Сартра, пошедшего в «борьбу за мир», инспирированной Кремлем, причем в особо подходящий момент - во время процесса Сланского в Чехословакии, - и Камю, который разыскал француза, чудом выпущенного из Гулага, и ездил с ним по многочисленным митингам, на которых тот рассказывал «друзьям СССР», какая реальность скрывается за этими фасадами.

Помимо «Мифа о Сизифе», романов «Посторонний» и «Чума», перу Камю принадлежит обширный трактат по философии истории под названием «Бунтующий человек». В нем он в частности рассматривает многие сюжеты из истории русской революции, особенно народовольческого движения. История движется не идеями, постоянно сменяющимися, а героическим противостоянием человека против всевозможных безликих сил. Побеждает не история и не идеи в истории - всегда и только побеждает человек-одиночка, не рассчитывающий ни на союзников среди людей, ни на безликие силы исторического Молоха.

Альбер Камю - лучший в ХХ веке образец человека-гуманиста.