Композитор, дочь актрисы Татьяны Друбич и режиссера Сергея Соловьева Анна Друбич переехала в Лос-Анджелес три года назад. Она пишет музыку для Голливуда, воспитывает дочь в США и с тревогой наблюдает за тем, как меняется ситуация в России: в ее музыкальной, кинематографической и общественной жизни. Корреспондент Радио Свобода Роман Супер поговорил с Анной Друбич и выяснил, чем отличается работа в Голливуде от сотрудничества с российскими киностудиями, интересна ли современная Россия американской киноимперии и почему так причудливо сложились судьбы героев "Ассы" – главного фильма отца Анны, Сергея Соловьева.

– Аня, расскажите, как и почему вы оказались в Лос-Анджелесе?

– C Лос-Анджелесом сложная история получилась. Мне повезло: свой первый саундтрек я написала к фильму "Анна Каренина" и поняла, что музыкой для кино надо заниматься серьезно. В тот момент я училась в Мюнхене исполнительскому искусству, играла на фортепиано. И вот я стала смотреть, где учат профессионально писать музыку для кино. Выяснила, что в России – нигде. А в Лос-Анджелесе очень даже учат. Я поехала в Лос-Анджелес и стала учиться. Мне этот город ужасно не понравился. Так сильно, что я оттуда сбежала, вернулась в Германию, поступила там на факультет киномузыки, проучилась четыре года, поняв за это время, что все дороги все равно ведут в Лос-Анджелес.

– Потому что нет в мире другого места, где киноиндустрия была бы столь развитой?

– Да. Я съездила на кинофестиваль в Америку, познакомилась с преподавателем-композитором, который на меня посмотрел и с удивлением и грустью сказал: "Чего ты торчишь в Германии? Перебирайся в Лос-Анджелес, все тут". Я перебралась и снова поступила на тот же факультет, с которого ранее сбежала. Отучилась и осталась здесь. В Лос-Анджелесе очень ясно показывают и объясняют, как все может и должно быть в профессии. Тебя водят в самые крутые студии, знакомят с топовыми композиторами, для тебя проводят великолепные мастер-классы. От этого сносит голову. И постепенно ты начинаешь думать, что по-другому и не бывает.

– Но потом выяснилось, что и в Лос-Анджелесе бывает очень по-разному?

– Да, конечно. Со временем приходит понимание, что сказок тут тоже очень много, и таких наивных дурачков, как ты, здесь миллион. Все приехали бороться за себя в профессии. Конкуренция страшная. И до того момента, когда ты, возможно, дорастешь до собственной студии в Малибу с оркестрами по двести человек, которые играют только тебя, должна пройти целая жизнь.

– Ну вы довольно успешно движетесь в сторону оркестра в Малибу. Я ведь правильно понимаю, что вы уже вовсю работаете – страшно вслух произнести – для Голливуда?

– Мне сложно сказать, насколько я успешно двигаюсь. Но для Голливуда работаю, да. За время учебы я познакомилась с известным голливудским композитором Марко Белтрами. Ему понравилась моя музыка. И он позвал меня работать в свою команду. Теперь мы с ним пишем музыку для блокбастеров, сериалов. Помимо этого у меня есть свои независимые проекты: кино, анимация, много музыки я пишу и для России.

– Скажите, а Голливуду есть дело до того, чем живет современная Россия? Я имею в виду и киноиндустрию, и общественно-политическую жизнь. Вообще, тема России всплывает в главной мировой киноимперии?

– Нет. Я бы сказала, что Голливуд – это совершенно обособленная планета. Именно планета. Здесь значения не имеет ничего: ни национальности, ни языки, ни акценты. Здесь значение имеет только одно – успех. С одной стороны, это плюс, так жить легче. До этого я восемь лет жила в Германии: там очень важно – немец ты или не немец, твое происхождение играет большую роль. В Голливуде этого нет вообще. У всех одинаковый старт, возможности одинаковые. С другой стороны, когда единственная валюта – это успех, то ты начинаешь сравнивать себя с другими композиторами: если у тебя не так, как у них, то начинает казаться, что ты близок к краху. И это держит тебя в постоянном напряжении.

– Понимаю, что описать это, наверное, непросто, но тем не менее попытайтесь: как пишется музыка для кино? Вам режиссер дает почитать сценарий, и вы на уровне текста понимаете, какое у кино должно быть настроение? Ловите это настроение и перекладываете его на ноты? Или как?

– Есть два пути. Первый путь – мой любимый, когда еще на стадии планирования фильма ты начинаешь работать с режиссером, долго обсуждать замысел, присматриваться к примерным раскадровкам, референсам, писать демоверсии на еще не существующее кино. Этот путь предполагает твою внутреннюю свободу. У тебя есть своя картина, которая потом может оказаться совершенно другой. Это длительный процесс, который иногда оказывается прекрасным и очень творческим.

– Но в Голливуде такой путь наверняка невозможен. Какой второй путь?

– Второй путь – голливудский. Тут у тебя уже готов монтаж, все продюсеры между собой давно переругались. Они присылают тебе вариант фильма, который нашпигован чужой музыкой. Ты слушаешь эту музыку и обязан понять, что нравится продюсерам. Потом начинаешь думать, как тебе написать что-то свое оригинальное, но похожее на то, что они уже поставили в фильм, чтобы не напугать их кардинально новым материалом. И что тут можно любить? Но этот путь самый распространенный: голливудское кино долго снимают и монтируют, а времени на музыку уже не остается.

– Ваш отец – большой русский режиссер Сергей Соловьев – ревниво относится к тому, что вы отдаете свою душу не российским киностудиям, а Голливуду? Бывали у вас по этому поводу тяжелые ночные разговоры?

– Я не могу сказать, что я все отдаю Голливуду. Большая часть моей души принадлежит российскому кино. В Лос-Анджелесе я нахожусь всего три года, это только начало пути. Параллельно я очень много работаю для России, в процентном соотношении даже больше. Поэтому папа не ревнует. Напротив, он считает, что я все делаю правильно и хорошо. Хотя у самого-то с Голливудом не сложилось.

– Его звали работать в Голливуд?

– Да, его зазывали в Голливуд. Но он отказался, сказал, что в Голливуде работать не будет.

– Почему?

– Это давнишняя история. Папа очень дружит с Ричардом Гиром. Еще с тех времен, когда отец был председателем Союза кинематографистов и руководил Московским кинофестивалем. Однажды он пригласил Ричарда Гира в жюри, там они и задружились. Гир проникся этой дружбой и решил, что надо сделать презентацию моего отца в Голливуде. Ричард собрал всех больших продюсеров в летнем жарком Лос-Анджелесе и показал им папин фильм "Черная роза – эмблема печали, красная роза – эмблема любви".

– Странноватый выбор.

– Да, этот фильм и многим русским кажется странным. А уж для Голливуда…

– Соловьев, видимо, решил сразу расставить все точки над i, чтобы больше не приставали.

– Возможно, но не сработало. Американцы внимательно этот фильм посмотрели, поцокали языками, потрясли руками, поздравляли папу. Но все-таки они засомневались: в своем ли уме Гир и не надо ли его показать психиатру? Действительно, выбор фильма был, как вы сказали, странным. Гир на эти сомнения невозмутимо ответил, что хочет снять в Голливуде фильм о Пушкине. И снять его должен только мой папа. Начались переговоры, начали составлять бюджет. Но вдруг кто-то из сообразительных голливудских продюсеров удачно вспомнил, что у Пушкина были африканские корни и предложил на роль Александра Сергеевича…

– Уилла Смита?

– Майкла Джексона.

– Майкла Джексона?

– Майкла Джексона.

– Папа забеспокоился?

– Папа понял, что надо сваливать. Так он не стал голливудским режиссером.

– Аня, вот вы говорите, что большую часть души вы отдаете русскому кино. Но все-таки делать это вы предпочитаете дистанционно, из логова главного мирового конкурента. Почему? Вам проще творить, дистанцировавшись от непростой страны и непростого времени?

– Да весь мир сейчас дистанционный. Какая разница, где кто находится, когда все можно написать где угодно и отправить по электронной почте?

– Никакой разницы, если бы вы были программистом и писали не музыку, а компьютерные программы. Но вы художник, и конечно, география имеет значение. Важно же чувствовать среду, проживать ее.

– Пожалуй, соглашусь с вами. К тому же всегда хочется личного контакта с режиссером, хочется заглянуть в глаза человеку, для которого ты работаешь. Есть технологии, а есть глаза, да. Но взять и вырваться из Лос-Анджелеса мне уже не так просто. У меня дочка здесь пошла в школу. Мой муж Евгений Тонха – виолончелист – работает здесь, он играет много концертов, дистанционно работать он не может, по скайпу концерт не дашь. Так что мы залипли здесь. А вот Лос-Анджелес, кстати, измен не терпит. Если хочешь сделать карьеру здесь, то и находиться нужно только здесь. Уезжаешь куда-нибудь, чекинишься в фейсбуке – все, у продюсеров в головах возникает галочка: человека нет, человека не рассматривают.

– Вы считаете себя эмигрантом?

– Нет, я не считаю себя эмигрантом. Я не считаю себя человеком, который переехал навсегда. И в этом смысле мне психологически сложнее: я понимаю, что у меня есть тыл, понимаю, что мне есть куда вернуться. Когда тебе возвращаться некуда, то пути назад нет. Так проще.

– Вы стали гражданкой США?

– Нет, не стала. У меня российский паспорт. И я часто бываю в Москве. Каждые полгода. Всегда жду этих поездок. В России все очень родное и близкое, несмотря на то что последние несколько лет страна балансирует на грани всех мыслимых и немыслимых фолов. Когда созваниваюсь с Москвой, мне доброхоты и советчики говорят, что возвращаться сейчас в Россию не стоит. Мои друзья очень пессимистично настроены. Но назвать при этом Лос-Анджелес своим домом и местом, в котором я могла бы прожить всю жизнь, не могу. Лос-Анджелес – это развитие, опыт, индустрия, мир, но не дом.

– А вас эта русская тоска через океан каким-то образом задевает? Вы находите время на рефлексию?

– Фейсбук, скайп, имейлы не позволяют терять связь с реальностью. И потом, я не интегрирована в американскую политическую жизнь, я слежу за российской. Американцы следят за американской, российская их мало волнует. Кто такой Путин, они, может быть, и знают, но не более того: конфликт на Украине, Сирия, Крым – это не повестка дня в Лос-Анджелесе. Здесь эгоцентричное и циничное общество, которое интересуют только местные проблемы: успех, бабло и Голливуд. Российские информационные сайты уверены, что в США только о России и говорят. Но это, конечно, не так.

– Сейчас-то точно не так. Сейчас есть Дональд Трамп.

– И Хиллари. США очень активно готовятся к выборам. Мне это по энергетике напоминает 1996 год в России.

– Аня, вы написали музыку для сериала "Красные браслеты" Натальи Мещаниновой, который вот-вот должен показать российский Первый канал. Этот сериал про, мягко говоря, не самую простую и популярную тему в России – про детскую онкологию. Вам эмоционально тяжело было писать музыку для такого проекта? Или тут нужно максимально цинично браться за работу и не размазывать слезы-сопли по фортепиано, иначе ничего не получится?

– Мне не было трудно писать музыку для этого проекта. Потому что непростая и тяжелая тема детской онкологии сделана в этом фильме настолько деликатно, легко и жизнеутверждающе! В сериале прекрасные главные герои с человеческими лицами и отношениями, которые редко можно встретить в российском телеэфире. От этого фильма оторваться невозможно. И работать для него – одно удовольствие.

– Ваша последняя работа – это саундтрек для нового фильма Леонида Парфенова "Русские евреи". Я смотрел этот фильм, и ваша роль в нем, по-моему, колоссальная.

– Эта работа очень многое мне дала. И очень многое взяла. Если ты работаешь с Сережей Нурмамедом (режиссером фильма "Русские евреи"), все твои соки выжмутся, но выжмутся точно не зря. Этот фильм лег на важную полосу в моей жизни. В моей семье было трагическое событие: умерла мама моего мужа – прекрасная женщина, редкий человек. Переживая это, я написала музыкальное произведение – кадиш (еврейская молитва), записала его в Sony Studio. Я отправила это произведение Нурмамеду, с этого и началась работа над фильмом "Русские евреи". Я много и плотно писала для этого проекта, двадцать четыре часа в сутки больше четырех месяцев. В фильме сложный и очень талантливый монтаж, там очень стремительно меняется сюжет, а вместе с ним должна меняться и музыка. Все это было непросто, но я счастлива, что это было и теперь есть в моей жизни. Для меня этот проект – большая честь.

– А что вас так тянет к еврейской теме? Вы иудейка?

– Да. У меня мама еврейка.

– Папа-то точно нет.

– Папа точно не еврей. И я не росла в ярко выраженной традиции. Но с возрастом меня эта тема все больше и больше интересует, как вы говорите, тянет…

– Вы любите папин фильм "Асса"?

– Да, люблю.

– Сколько вам было лет, когда вышел этот фильм?

– Мне был один год, когда этот фильм снимался. Лет в восемь я его посмотрела первый раз.

– Вы когда-нибудь задумывались о том, как причудливо сложились судьбы главных героев этого фильма? Говорухин, игравший бандюгана, в итоге вступил в "Единую Россию", инициирует совершенно дикие законы вроде закона о мате. Голосует за "закон Димы Яковлева" и, по-моему, в жизни в каком-то смысле продолжает играть роль Крымова. Прекрасный Бананан повзрослел, стал ярым сторонником президента Путина и "топит" за аннексию Крыма. И, кажется, только Цой остался живым человек, потому что умер.

– Вы довольно точно описали, что произошло с героями и страной после выхода "Ассы". Вы смотрели фильм "Асса-2"?

– Нет, я опасаюсь его смотреть, потому что невольно его придется сравнивать с "Ассой", а делать это, наверное, нельзя.

– Посмотрите. Я считаю, что это очень крутое кино. Оно другое. Его важно посмотреть, чтобы как раз понять, кем стали "Крымовы" и Говорухины в современной России, или, скажем, моя мама. Она ведь тоже была персонажем "Ассы" и потом стала героиней "Ассы-2". И это очень многое объясняет.

– Что стало с прекрасным Банананом, тоже объясняет? Он же в чудовище превратился вообще-то.

– Бананан умер и стал Франкенштейном ко второй части "Ассы", полуроботом. Вся штука в том, что все очень хотели перемен, воспетых Цоем, а получили то, что получили. В частности, внезапную смерть Цоя.

– Вы говорили с отцом об этом? Что он думает о том, как сложились судьбы героев его главного фильма?

– Мы с ним не говорим на эти темы. Мы все понимаем без всяких слов. Папа – один из самых умных людей, которых я когда-либо встречала. Разумеется, отец прекрасно видит, что происходит в России на самом деле. Он же не слепой.

– Вы, Аня, являетесь дочкой одной из самых известных и любимых российских актрис. При этом вы – дочка одного из самых значимых российских режиссеров. Вы зажаты с двух сторон грузом ответственности. Вам это помогает в жизни или, наоборот, вредит?

– Я счастливый и везучий человек. Я родилась у таких людей. Но у этого есть и другая сторона. Почему я не живу в России? Потому что с самого раннего возраста, когда только начала заниматься фортепиано, все время слышала одну фразу: "Ну все с ней понятно – дочка Друбич и Соловьева". Все мои успехи, все мои концерты в Большом зале Консерватории объяснялись моими родителями. Я от этого бегу всю жизнь. В 17 лет уехала одна жить в Германию, где никто не знал, кто такие Друбич и Соловьев. Я сама всюду поступала, сама получала гранты и призы. За пределами России мне все это легче удается. Потому что в России, что бы со мной ни произошло, я вновь и вновь услышу эту фразу: "Ну все с ней понятно – дочка Друбич и Соловьева".

– Но ведь карьера ваша началась не без папиной помощи?

– Папина помощь была колоссальной. Но она была вполне случайной. Я сколько себя помню, всегда сочиняла музыку. Однажды я бренчала на фортепиано, папа заканчивал работу над фильмом "О любви". Он услышал, как я бренчала, и сказал: "Слушай, как здорово, мне как раз нужна примерно такая хрень для кино. Можешь завтра прийти на Мосфильм? Я тебе поставлю куски фильма, а ты побренчишь еще". Так и случилось. Потом он подбил меня написать музыку к "Анне Карениной", вполне себе из корыстных соображений. Все композиторы, с которыми он тогда хотел работать, просили большие авансы. И вот ему нужно было снимать сцену бала, вальс ему нужен был! Композиторы ломили гонорары, без договора не брались писать музыку. Отец пришел ко мне злой: "Слушай, ну ты же у меня музыкант. Играешь Шопена. Напиши мне вальс, а? Что тебе стоит? Нужен легкий вальс, Шопен, непринужденно переходящий в Прокофьева. Ну, что-то типа раз-два-три, раз-два-три". Конечно, я покрутила пальцем у виска, но вальс написала.

– А что вы делали до музыки для кино?

– Исполнительским искусством занималась. Пианисткой была, концерты играла. Но к придумыванию музыки всегда тянулась. Ездила как-то на лето к композитору Исааку Шварцу. Ходили по лесу, слушали музыку, ели мороженое и разговаривали. Мне Шварц, написавший к тому моменту музыку для ста фильмов, говорил между прочим: "Ань, выкинь из головы понятие "киномузыка". Никакой киномузыки в природе нет. Существует просто музыка, и она либо звучит, либо молчит". Прекрасное было время. Я счастлива, что все же оказалась в кино.

– Представим, что вам заказали музыку для фильма о современной России. Что вы напишете? Какая музыка у вас начинает играть в голове, когда вы думаете о России образца 2016 года?

– Разнообразная. Современная Россия – это такой сложный и непредсказуемый замес всего, чего хочешь. Скорее всего, это была бы экспериментальная музыка: Карлхайнц Штокхаузен, смешанный с Николаем Басковым и Григорием Лепсом. Но надо будет, конечно, посмотреть на заказчика этого саундтрека. От унылого концептуализма я бы сразу отказалась. А от интересных экспериментов – у меня всегда азарт.

– Что вы пишете в эти дни? Вот сейчас закончим интервью, какая ваша музыка заиграет у вас в комнате?

– Сейчас заканчиваю музыку к фильму "Ке-Ды" по рассказу Андрея Геласимова – совместная работа с рэпером Бастой. Еще работаю над музыкой для большой исторической драмы. Пишу свой альбом песен. Параллельно есть несколько анимационных проектов. Так что музыки будет много.