Среди неотвеченных вопросов той страшной войны – о количестве павших, виноватых и героях, причинах отступления – над всеми этими бесконечными "Кто виноват?" и "Что нужно было делать?" на высокой слезе возникает один и тот же неумолимый вопрос: "За что?!" Не "За кого?" – за Сталина, за Родину, за народ, духоподъемные лозунги вместо ответов, но "За что нам все это?". Что за наказание Господне настигло нас, что за кармическая расплата, что такого успели сделать дети блокадного Ленинграда, чтобы принять мученическую смерть?.. Мы травмированы настолько, что одно упоминание о той войне доводит до рыдания людей, которые родились через 20 лет после ее окончания.

Через 20 лет после первого Парада Победы в 1945 году помпезный военный парад прошел в 1965-м, далее в1995-м, 2005-м, 2015-м годах. Историк привяжет даты к юбилеям, политолог – к правителям, а психолог увидит в них ритм посттравматического стресса. 20 лет молчания – максимальная пауза перед тем, как возникнет психологическая готовность и потребность пережить стресс снова.

Периоды обостренного ощущения возврата прошлого сменялись годами затишья. Например, в пору перестройки невозможно было смотреть фильмы про войну. Факты о сталинских лагерях на время затенили воспоминания, идеологический пафос фильмов вызывал идиосинкразию, воспринимался как непростительная фальшь. Новая травма всегда больнее старой, и только со временем можно понять, какая из них глубже и опасней – та, что дольше болит. Актер и бывший узник Жженов в разговоре с писателем и фронтовиком Астафьевым признается, что ужасы лагерей – детский лепет по сравнению с адской машиной войны.

Только через 20 лет после войны ветеранам разрешили и даже настойчиво рекомендовали писать воспоминания, создав шаблоны, как нужно говорить о войне, чтобы не забыть роль партии и правительства. Сверхвитальное поколение детей войны, шестидесятники, которых долго не третировали военной темой, точно знали, что самое страшное уже позади. Я думаю, избыточная героизация и пафос в праздник привнесло именно поколение Гагарина, для которого сознательная жизнь началась с победы и потом продолжалась под фанфары, праздничные концерты и парады. Брежнев как популист и бывший политрук, принимая решение о праздновании памятной даты и параде, угадал настроения населения.

А мы, дети шестидесятников, – первое ретравмированное послевоенное поколение, по нынешней классификации, вторичные и отстроченные жертвы. И все последующие поколения тоже. Эту травму как эстафету мы передаем друг другу, чтобы не забыли павших, да – но одновременно и как предупреждение об опасности, о коварном и подлом враге, который в любую минуту нарушит границы. Многие из нас помнят войну по рассказам бабушек и дедушек. Повело их, по законам посттравматического стресса, на излете жизни рассказывать внукам с их неокрепшими мозгами об ужасах войны. Дети привычно используются в наших семьях вместо психотерапевтов, они – благодарные, впечатлительные слушатели, у них много времени для исповеди. Появившиеся в домах телевизоры с частыми показами военных фильмов усугубили травму.

Обычно посттравматическое стрессовое расстройство характеризуется отвержением реальности, галлюцинациями, низкой критичностью, приступами возбуждения, эйфории или агрессии, фоновой настороженностью и готовностью к мобилизации. Синдром стал исследоваться довольно поздно, только в шестидесятые, после войны американцев во Вьетнаме, в России заговорили только об "афганском" синдроме. Следствие посттравматического стресса у истинных жертв – неспособность радоваться, испытывать счастье, погружение в молчаливую скорбь, нежелание вспоминать и говорить про пережитое, приступы горевания. Первичных жертв выдают окаменевшие как на постаментах лица. Не стоило ждать от них энтузиазма и теплоты, подробных рассказов. Солдатские вдовы отказывались от пенсий, потому что невыносимо было любое напоминание о горе, фронтовики спивались или пускались во все тяжкие. У вторичных жертв чаще происходит вытеснение самого травмирующего события, с подробностями которого они не знакомы. Их память может сохранять только позитивные моменты, тем более если первое яркое воспоминание о войне – это празднование победы.

Вот почему мы никак не можем разобраться: День Победы – это день скорби или радости, время для триумфа или покаяния? С детства натыкаешься на табу: стыдно веселиться и быть счастливым, когда в семье столько людей погибло, поминки важнее дней рождения. Мы рождаемся уже в неоплатном долгу перед ними. Мертвые довлеют над живыми.

Мы не только не похоронили мертвых, мы рядимся в их одежды, доинсценировались до настоящей войны, реальность которой отрицаем. Казуистика защитных психологических механизмов состоит в том, что они произвольно, как попало переписывают внутреннюю жизнь, корежат воспоминания с единственной целью сохранить положительную идентичность, оправдать свое Я, откреститься от вины и наказания. Давление чувства вины перед мертвыми и стыд перед всем миром за цену победы заставляют нас оправдываться вслух, защищаться от их пристального взгляда. Чем дольше живешь, тем больше опыт ретравматизаций, тем легче и сильней экзальтируешься на 9 мая. Чем ближе сам к гробу, тем слышней голоса мертвых, тем сильнее желание совершать защитные (поминальные) ритуалы. Некоторые ходят на кладбища как на работу. А некоторые принимают парады как средство от страха.

В проработке травмы нам мешает знаменитая русская интуиция, привычка прислушиваться к внутреннему голосу. А внутренний голос может оказаться голосом непогребенной жертвы, унаследованной от родителей и прародителей. Рациональные доводы в России не ценятся.

Посттравматический стресс нужен, чтобы вернуться к травмирующим событиям и переписать их в более приемлемой, посильной для психики форме, позволяющей жить дальше. Идеализация событий и павших – способ придать особый смысл всегда несправедливой смерти, которая, как принято у нас считать, забирает самых лучших, а не случайно подвернувшихся. Так формируется представление об особой сакральной жертве, а вместе с ним и установка на жертвенность.

Страдание в нашей ментальности – сакральная ценность, о нем нельзя говорить, оспаривать, описывать, оно абсолютно! Не нарушив это табу, мы никогда не поймем себя, не сможем искренне и вовремя пожалеть и поддержать тех, кто действительно нуждается в нашей заботе и любви. Не мертвых, а живых – стариков и детей, прежде всего, тех, кто рядом и кому не по силам нести эту скорбь.

Что делает взрослый сильный и уверенный в себе человек, когда слышит плач слабого человека? Прикрывает и утешает. Вот почему, когда подлый вопрос "За что?!" накатывает со слезой, я не задаю его вслух, сдерживаюсь, чтобы не передать эстафету вечной жертвенности детям и не растревожить слабеющих с каждым годом стариков, не стать источником травмы. Надо держаться. Надо быть мудрым, надо заглядывать наперед, а главное – нужно двигаться вперед, а не держаться судорожно за могильные плиты. Они сделали для нас все, что могли. Отпустите их. Мы – второе образованное послевоенное поколение, может, в этом наша миссия – обратиться к разуму и утешить слабых, то есть переработать групповую травму? Если продолжать ее муссировать, от галлюцинаций нам не избавиться.

Ольга Маховская – психолог, автор бестселлеров для родителей