Российский режиссер-мультипликатор Гарри Бардин закончил работу над своим новым фильмом "Слушая Бетховена". Премьерный показ картины прошел на Каннском кинофестивале, где мультипликатора из России встречали овациями. Вернувшись в Москву, Гарри Бардин встретился с корреспондентом Радио Свобода Романом Супером и объяснил, почему деньги на фильм, поразивший Канны, пришлось собирать в интернете, а не в Министерстве культуры.

– Гарри Яковлевич, вы только что вернулись из Канн, где представляли свою новую работу – "Слушая Бетховена". Место это для вас не новое. У вас уже есть "Золотая пальмовая ветвь". Как вас принимали и смотрели в этот раз?

– В прошлый раз я не видел, как меня смотрели. Я приехал на раздачу пряников. Секрет Полишинеля был таков, что меня срочно собрали, отправили туда, дали "Золотую пальмовую ветвь" и на следующий день пинком под зад отправили в Москву. И ни строчки об этом нигде. Вот такая была секретная операция. На этот раз я видел, как меня смотрели. Другое дело, что я ничего не получал, но в этом и не было необходимости. Я просто был удовлетворен тем, что через 28 лет я как бы подтвердил свою профессию: фильм был отобран на главный кинофорум мира. Это, конечно, греет мое самолюбие. Не столько мое… Вот вы сидите сейчас на окраине Москвы, но мы на окраине Москвы делаем то, что оказывается интересно главному фестивалю мира. За студию мне не обидно.

– Вы собирали деньги на этот фильм в интернете. Почему?

– Потому что я понимал, что тема далека от тех тем, которые рассматриваются экспертным жюри в Министерстве культуры. И получать щелчок в нос в моем возрасте и в моем положении (я нескромно считаю себя уже немножко генералом в этой профессии) мне не хотелось. Поэтому я даже не стал обращаться в Минкульт. Уже был у меня опыт сбора денег на предыдущий фильм – "Три мелодии". И я снова обратился на planeta.ru, там зрители помогли. Собрали весь бюджет.

– Ужасно любопытно, сколько вы собрали денег на "Слушая Бетховена" в интернете? И сколько вообще стоит полный цикл производства "под ключ" вот такого фильма, который можно на Каннский фестиваль свозить.

– Можно сделать и суп из топора. И он может быть интересен. Можно сделать блокбастер. Но я думаю, что нам за большими бюджетами гоняться не стоит. Учитывая наше финансовое положение в стране, нам не нужно в этом направлении догонять Америку. Мы все время догоняем и собираемся перегонять. Но мы не догоняем. И уж тем более не перегоняем. Просто нам нужно искать свой путь. Это может быть путь малобюджетный. Но если без воровства, то можно делать фильмы: о людях, о судьбах. И эти фильмы могут быть недорогими, но пронзительными по своему звучанию. "Баллада о солдате" – это крупнобюджетный фильм? "Пять вечеров" того же Михалкова – это очень малобюджетный фильм, а какой пронзительный! Деньги и окончательный продукт не всегда адекватны. На фильм "Слушая Бетховена" мне потребовалось шесть миллионов двести пятьдесят тысяч рублей. Зрители собрали.

– Шесть миллионов рублей – это же вообще ничто в международных стандартах производства.

– Это завтрак Якунина. На двоих. Деньги – это вторично. Первична идея. Если она привлекательная, если она в хорошей упаковке, то она может пробить себе дорогу.

– Скажите, а вам – обладателю пяти премий "Ника", "Золотой ветви" и государственной награды – кажется это унизительным? Вот у вас самого возникает ассоциация, что вы с протянутой рукой стоите?

– Возникает. Я говорю об этом сыну: "Понимаешь, Паш, довольно унизительное положение. Мне в этом году 75 лет. И я хожу с протянутой рукой". Он мне отвечает: "Если бы я ходил с протянутой рукой, я бы не получил, а ты получаешь, у тебя есть ответная реакция зрителей. Тебе что нужно: шашечки или ехать?" В данном случае мне нужно ехать. Так что я еду, благодаря зрителю. Я больше сорока лет работаю в этой отрасли и как бы заработал право обращаться к своему зрителю: я был перед ним честен, я работал для него, а теперь они работают на меня. Мне конечно неудобно в тяжелое экономическое время обращаться к людям, понимая, что они отрывают от семейного бюджета. Ну что делать? Такие обстоятельства.

– Вы часто повторяли, что у мультипликатора должна быть свинцовая задница, потому что работа ваша требует небывалого терпения. Я бы добавил, что кроме свинцовой задницы в современной России независимый мультипликатор должен обладать и еще одним свинцовым органом, чтобы научиться работать без финансового участия государства.

– Да, государство никак не участвует в моей творческой жизни.

– Гарри Яковлевич, возможно, так и нужно поступать? Причем не только вам, но и всем. Возможно, система, при которой Министерство культуры решает, кому помогать деньгами, а кому нет – гораздо более унизительная, чем честный краудфандинг?

– Каннский фестиваль в этом году это показал. Два российских фильма было отобрано. Фильм Кирилла Серебренникова "Ученик" и мой. Государство никаким образом не участвовало в этом. Вправе ли оно гордиться? Не знаю, насколько оно может гордиться.

– Вам какая-нибудь государственная открытка или телеграмма пришла от представителей государства? Вас поздравили с тем, что вы в Каннах оказались?

– Какая еще телеграмма?

– Я слишком наивный?

– Или вы слишком наивный, или вы слишком хорошо думаете о нашей власти. Нет. Я и не ждал.

– Сколько министров культуры вы пережили? И при ком из них было работать комфортнее всего?

– Я начинал учиться в школе-студии МХАТ при Фурцевой. Дальше пошли многие, с кем я не встречался. Встречался я уже конкретно с Михаилом Швыдким, Соколовым, Авдеевым… потом появился на нашу голову Мединский. Понятнее было, конечно, со Швыдким. Надо отдать ему должное. Он обещал удвоить финансирование в кино. И он свое обещание выполнил. С Авдеевым было легко, он был человеком культурно продвинутым, безусловно. Мединский к культуре имеет относительное отношение.

– Послушайте, а нужен ли Минкульт в России в принципе? Вот в США нет никакого Минкульта, и все прекрасно: и с кино, и с театром, и с мультипликацией. Объясните, почему в России так работать невозможно?

– Наши спонсоры должны в первые сто лет наворовать настолько много, чтобы в следующие сто лет начать помогать культуре.

– Так достаточно уже своровали.

– Это вам кажется, что достаточно. Вообще, у нас очень многое осталось от дореволюционных времен, когда люди вкладывались: Савва Морозов, Мамонтов, масса замечательных имен. Делали театры, МХАТ построили. Сегодня это оказалось забытой традицией. В этот истеблишмент пришли малообразованные люди, которые далеки от культуры. Не заботит их эта проблема, не заботит. Те олигархи, с которыми мне приходилось общаться… за один стол я бы с ними не сел. Это хамоватые люди, пришедшие на волне перестройки.

– Простите, что я все про деньги, да про деньги. Но…

– А это больная тема для меня. Вот я сейчас думаю о новом фильме. Не просто думаю, я уже написал сценарий. Но я снова не обращаюсь в Министерство культуры, потому что фильм категорически не совпадает по теме. Я прочитал, что было представлено на питчинге в Фонде кино: православная, историческая, патриотическая тематика. Эта тематика очень далека от меня, меня это не волнует. А у них вот такие задачи.

– Разве "Слушая Бетховена" не патриотический фильм?

– Ну как вам сказать? Для меня патриотический.

– Потому что он такой и есть. Уважение к внутренней человеческой свободе – это и есть патриотизм.

– Да. Но сейчас словом "патриотизм" жонглируют, как хотят.

– За вашу большую профессиональную жизнь вы заработали миллион долларов?

– Я?

– Вы.

– Нет. У меня нет ни дачи, ни виллы, нет. Нет. У нас слава и деньги ходят разными дорогами.

– Вот я дальше и хотел спросить, как можно не заработать миллион долларов, когда вас признает вся страна, Европа, США? На студии Walt Disney про вас тоже хорошо знают. Вас не признает разве что министр Мединский, но это тоже в некотором смысле комплимент. И при этом нет миллиона долларов. Нелогично.

– У нас много парадоксального. Я думал о парадоксах нашей истории. Мне, как человеку, занимающемуся профессионально парадоксами, не понятны многие из них. Петь в 17-м году "Боже, царя храни", а в 18-м царя расстрелять. Как это? В Первую мировую шли в бой за веру, царя и отечество, а после революции сваливали колокольни церквей, потом устраивали там овощехранилище. Какое-то скотство. Для меня непостижимая вещь. 1913 год, трехсотлетие дома Романовых: рабское благолепие вело людей на Ходынку, люди затаптывали друг друга. Через сорок лет люди затаптывали друг друга, чтобы увидеть мертвого тирана Сталина.

– Когда вам было проще работать: в СССР или сейчас? Проще не в творческом смысле, а в смысле взаимоотношений с бюрократией. Что для художника менее болезненно: Госкино или Минкульт?

– У нас произошел оверкиль: корабль в море перевернулся. При советской власти мы не знали, сколько чего стоит. Мы были далеки от всех этих расчетов. Мы не знали, сколько стоит пленка. Я не знал и не интересовался, смету делал директор картины, я получал то, что получал – не миллион долларов. Но тогда сценарии уходили в Госкино на утверждение. И это было довольно жестко. Все просматривалось под лупой, чтобы не дай бог какая-нибудь крамола не просочилась. Потому что даже в нашем эзоповом языке мультипликации они боялись каких-то вещей. Потом цензура рухнула, возник золотой телец. Цензуры нет, но нужны деньги. Поиск денег – это трудность, которая возникла после перестройки. Была выдвинута ложная идея о том, что рынок все расставит по местам. Мы стали называться продуктом для обслуживания нужд населения. Я тогда сказал, что мультипликация – это малая нужда, а игровой кинематограф – большая.

– Почему идея рынка ложная?

– Рисунок на салфетке Модильяни не стоил ничего, когда был нарисован. А через двадцать лет на "Сотбис" он стоил бешеных денег. Произведения искусства (а я позволю себе нескромно считать, что мы занимаемся все-таки искусством) – не рынок. Хохлома – это рынок. Жостовский поднос – это рынок. Произведения искусства нельзя оценивать так. Пушкин говорил, что пошлость – это то, что пошло в народ. По-шло. По-шлость. Мультипликационные сериалы во многом рыночный продукт, но назвать это искусством нельзя. Ориентироваться только на посещаемость нельзя. Зритель ведется на комедию, на мелодраму: пролить слезу над ранней урной… Если режиссер будет только на это ориентироваться, театр станет пошлым. Нельзя ориентироваться на вкусы зрителей. Говорят, что народ всегда прав. В данном случае – нет. Иногда прав тот, кого не понимают сегодня, но поймут завтра.

– При советской власти не было финансовых забот, но была цензура. В девяностых не было цензуры, но появились финансовые заботы. Что сейчас?

– Вернулась цензура, и нет денег. Теперь у нас двойная трудность. Сейчас работать сложнее, чем в Советском Союзе. Сгустились тучи.

– Помните, была довольно громкая история, когда Владимир Мединский оштрафовал вас на двести тысяч рублей за то, что вы по уважительным причинам, связанным со здоровьем, сорвали сроки производства фильма на полтора месяца?

– Да, было.

– Тогда ваш сын написал об этом в фейсбуке, и люди за сутки прислали гораздо большую сумму для оплаты штрафа. Вы в итоге этот штраф-то заплатили? И, что еще интереснее, государство в лице Мединского эти деньги от вас взяло?

– Заплатил. Государство проглотило и не поморщилось.

– А как этот штраф оплачивается? Приходишь в Сбербанк и просто платишь Минкульту штраф? Или какой-то обряд существует?

– Пришел счет с реквизитами, бухгалтер отправила деньги. Мединский съел. И не подавился. Потом он сказал, что он с детства любит мои мультфильмы, рос на них. Ну не туда как-то он вырос.

– Вы разговаривали потом с его заместителем Тельновым, который вас тогда убеждал, что никакого штрафа точно не будет?

– Я его после этого больше не видел. И видеть не хочу. Он же мне сказал: "Да кто вас оштрафует?" А когда меня оштрафовали, он дал интервью, в котором сказал, что наш министр Мединский – молодец, оштрафовал, невзирая на лица. Проштрафился – получи!

– Гарри Яковлевич, вы же хорошо понимаете, почему вас Минкульт не финансирует, почему вас Мединский так карикатурно штрафует. Вы же понимаете, что весь этот цирк связан с вашей слишком активной и громкой гражданской позицией. Вы письма подписываете не те, которые принято, вы критикуете Путина, вы критикуете Минкульт, да кого вы только не критикуете? Вопрос же этот висит в воздухе: зачем вы сами к себе все эти проблемы притягиваете?

– Пастернак советовал не отходить от себя, быть собой и только, до конца. Для меня очень важно, чтобы мне было не совестно перед сыном, перед внуком. Мне важно, чтобы я себя не покорежил. Если я буду молчать, когда вижу несправедливость, то мне будет дискомфортно. Я человек публичный. То, что я исповедую в своей мультипликации, как правило, имеет социальные скрепы. Я не могу стоять в стороне. Я хожу на шествия, хожу с сыном. Год назад мы пошли на шествия памяти Бори Немцова, впереди суетились четыре старушки, божьи одуванчики. Я видел, что они шушукались, одна повернулась ко мне и сказала: "Гарри Яковлевич, мы так рады, что мы рядом с вами идем, а больше рады, что вы с нами идете". В этом ответ. Я могу не влиять на решения власти. Но люди, идущие рядом со мной, должны знать, что я с ними.

– В Советском Союзе вы тоже активно диссидентствовали? По-моему, вы были гораздо спокойнее, чем сейчас.

– Я был спокоен, потому что плетью обуха не перешибешь, можно было просто загреметь под фанфары. У меня был педагог по советской литературе – Андрей Донатович Синявский. Он загремел. Мы были продвинутыми, мы читали самиздат, стихи, которые еще не были опубликованы. То, что потом обрушилось информационной Ниагарой на советский народ, для меня не было внове, я к этому был готов. Поэтому я принял перестройку, а девяностые для меня совсем не лихие. Это были годы надежд, ожиданий, годы, когда казалось, что вот-вот наступит та самая свобода, о которой мы мечтали. Это была активная оттепель, гораздо более активная, чем в шестидесятые при Хрущеве. Да, мы ждали большего. А сейчас пошли заморозки. Кто-то сказал, что если пошли заморозки, то мы, живущие в них, отморозки. Но я хочу дождаться оттепели. Хочу.

– Когда вас называют представителем "пятой колонны" – а вас так называли не раз – вы расстраиваетесь? Вас задевает это?

– Сначала задевало. А потом я понял, что нет. В этих списках достойные люди, с мнением которых я считаюсь. И горжусь, что с ними знаком. Выходит, что для меня это награда. Я прожил жизнь в этой стране, я не уехал и не собираюсь уезжать.

– Вас же приглашали работать на студию Диснея.

– В 1992 году.

– Почему вы не поехали?

– А у меня своя студия уже была. Год уже люди шли за мной. Поэтому я не мог предать их во имя того миллиона долларов, о котором сказано выше. Там был бы миллион.

– Вы с коллегами-мультипликаторами лет пять назад встречались с Владимиром Путиным. Вам Путин тогда пообещал полмиллиарда рублей выделить на российскую мультипликацию.

– Не мне лично. Нашей епархии.

– Прошло уже достаточно времени, чтобы узнать, дали ли деньги на самом деле и изменилась ли вообще ситуация в вашей отрасли к лучшему?

– Нет, не изменилась. Тогда он выслушал нас внимательно, потом достал из кармана отпечатанный на компьютере листочек, где было написано, что он дает нам пятьсот миллионов рублей. Для всей отрасли это тьфу, это ничто. Мы говорили о более серьезных вещах: о создании академии, о создании преемственности поколений, об учебе, чтобы не потерять лицо нашей российской анимации, чтобы она взяла эстафетную палочку у советской анимации, которая была очень высокого уровня. Но этого не произошло.

– Какое Владимир Путин производит впечатление в личных беседах? Многие говорят, что он научился очаровывать людей. В том числе и тех, кто критически к нему относится.

– Нет, я не был очарован.

– Стокгольмский синдром вас не накрыл?

– Нет. Я не был очарован, потому что в его интонациях и мимике (а в этом деле я профессионал, психология входит в состав моей профессии) я считывал у него вот эту пошлую поговорку, которая мне ненавистна: если ты такой умный, то почему ты такой бедный?

– То есть он с некоторым пренебрежением с вами общался?

– Он немножко как с лохами общался. Лохи, которые талантливы, умны, но бедные. Ему это не понятно.

– Вы являетесь членом Союза кинематографистов?

– Нет. Я вышел из него.

– Давно?

– Давно уже. Лет восемь назад. И сын мой вышел.

– Снова политика? Снова чем-то возмутились?

– Нет, это не политика. Это была инсинуация Никиты Михалкова, который с высокой трибуны съезда, потрясывая какими-то документами, объявил о том, что я с моими подельниками (Наташей Фатеевой, Леонидом Ярмольником, Гусманом) своровал 35 миллионов долларов. Мы были учредителями какого-то зала в киноцентре. Пригласил нас туда Рустам Ибрагимбеков. Мне было сказано, что мы будем собираться один раз в год, планировать действия этого зала. Но прошло три года, никто нас не приглашал. И потом я узнал, что я своровал 35 миллионов долларов. Моя жена законно тогда спросила: "Ну хорошо, своровал, но где деньги?" Мне предлагали подать за клевету в суд, но я тогда занимался "Гадким утенком", мне важно было сохранить себя как боевую единицу для того, чтобы закончить фильм, это для меня было намного важнее. Я понимал, что при административном и финансовом ресурсе Михалкова это все решилось бы в пользу Никиты на раз. Я не стал в этом участвовать. Доказывать недостойному человеку, что я достойный, – это пустая трата времени.

– Вы вместо этого вышли из Союза.

– Да. Союз предполагает братство людей по профессии. Так оно и было создано в свое время, чтобы противостоять диктату Госкино. Братством это перестало быть. И мне там делать нечего. Я смотрел на моих рукоплещущих товарищей в зале во время того съезда. Никто не сказал слова против. Никто не сказал: "Мы знаем, как он живет, чем он живет, да он не мог бы этого сделать". Никто не выступил против. И я понял, что в этом Союзе я не хочу быть. Не хочу.

– Сколько фильмов вы сняли в жизни?

– Двадцать четыре.

– У вас когда-нибудь возникало чувство неполноценности, связанное с тем, что вы занимаетесь мультфильмами, а не большим художественным кино?

– Это все равно, что у офтальмолога возникал бы комплекс неполноценности от того, что он оперирует глаза, а не ампутирует ноги.

– Вы никогда не хотели снимать игровое кино?

– Нет, никогда. Я всегда считал, что мне есть что сказать мультипликацией. И потом я никогда никому не завидовал. Это моя черта. Я никогда не завидовал.

– У вас есть ощущение, что вы являетесь представителем умирающей профессии в нашей стране? Есть в России некое подобие большой и серьезной школы, в которых учили бы людей, которые вам бы все пятки оттоптали?

– У меня такого ощущения нет. Есть серьезные режиссеры!

– Два человека?

– Нет, почему? Есть мой ученик Саша Петров. Я его обожаю. Он оскароносец. Я очень хорошо отношусь к Константину Бронзиту, который кроме "Трех богатырей" делает и серьезные фильмы. Это меня радует. Всегда будет тяготение к авторскому высказыванию. Значит, будут фильмы, которые невозможно забыть сразу после титра "конец фильма". Я не приветствую, когда, обмениваясь в фейсбуке какими-то впечатлениями, молодая поросль пишет: "Ты смотрела этот мультфильм? Такая ржака". Вот только ржака мне не интересна.

– Вы сейчас снобствуете немножко. Ржака тоже должна быть. Обязательно. И в хорошей ржаке нет ничего плохого.

– Должна быть. Чаплин – это ржака?

– Ржака, конечно.

– Но не только ржака. Это и еще нечто, что остается. Как послевкусие. Это история человека. Это история какой-то судьбы.

– Да это понятно. Но должно быть и другое зрелище, когда действительно хочется просто поесть попкорн и посмеяться. Пусть будет два зала, где есть одна ржака и другая ржака. Каждому – своя ржака.

– Пусть. Я не против. Просто я такое делать уже не буду.

– Как складывается кинематографическая судьба у вашего сына – режиссера Павла Бардина? Видел и люблю его фильмы "Россия 88", "Гоп-стоп", но не помню, чтобы они широко прокатывались по стране.

– Я тоже не помню.

– То есть не было такого.

– Не было.

– А что сейчас? Что он делает?

– Это больной вопрос для меня. Я как бы еду с ярмарки. Ну сколько я еще сделаю фильмов? Ну один. Ну два. Уже возраст. Это затратная по здоровью профессия. А ему – сорок лет. Это самый продуктивный возраст для режиссера. Он достаточно глубокий человек, он образованный человек, он начитанный человек, он креативный человек. Он много знает про эту жизнь, ему есть что рассказать. У него возникают идеи. Но они требуют денег и вложений. С этими идеями он в Министерство культуры не пойдет. Вот он снял сериал "Салам, Москва!" для Первого канала, шестнадцать серий.

– Не показали?

– Четыре года лежит на полке.

– Задавали вопрос Эрнсту?

– Я его не встречал. То ли сериал показался чересчур острым. В сценарии этого не было видно, а на экран вылезло.

– Павлу так и не объяснили, почему сериал не показали?

– Нет. Мавр свое дело сделал и все. Это, конечно, досадно.

– Вашего сына, снявшего мощнейшее антифашистское высказывание – фильм "Россия 88", чуть было не засудили за экстремизм. Когда шли эти суды, к вам закрадывалась мысль, что его действительно могут посадить в тюрьму? Допускали такое?

– Конечно.

– Что в такой ситуации вообще чувствует отец, сыну которого предъявляют очень опасные обвинения?

– Я бросился его спасать. Меня знают, мне доверяют люди, к которым я обращаюсь. Я обратился с Кириллу Разлогову, он в ту пору руководил Институтом культурологии. Он дал культурологический анализ фильма и направил его в Питер, где затевалось первое уголовное дело. Когда же они не успокоились и затеяли второе дело в Самаре, то тогда я обратился к Людмиле Нарусовой, которая была в Совете Федерации. Я ей сказал: "Люда, спаси". Нужно отдать должное Нарусовой, она вошла в это дело – прокуратура вытащила. Вместо того чтобы искать и находить скинхедов, повинных в том мартирологе, который идет в конце фильма, хотели судить моего сына.

– Насколько я знаю, он снял этот фильм, продав собственную квартиру. А потом, потеряв жилплощадь, мог потерять и свободу. У вас после этого случая вера в справедливость пошатнулась?

– Нет. Вы знаете, я неудержимый оптимист. Я верю, что… как у Володина в стихах: справедливость торжествует, но потом. Почему-то потом.

– Понимаете, в чем дело. Если бы у вас не было возможности позвонить Людмиле Нарусовой, все ведь закончиться могло иначе.

– Да, могло бы печально.

– А у большинства людей Людмиле Нарусовой нет возможности позвонить.

– Это правда. И тем не менее я гоню от себя мысль, что эта несправедливость навсегда, что так и будет, что так мы и сдохнем в государстве, которое к нам абсолютно равнодушно. Я верю в то, что народилось новое поколение. И его, как зубную пасту, обратно в тюбик не загнать. Эти люди уже родились с чувством свободы. Новое поколение не знает, что было до этого, отчего иногда перекос идет: они думают, что раньше было лучше, что Сталин – это хорошо. Они не очень озаботились тем, чтобы почитать свою историю. Они легковерные на все эти сладкие посылы Зюганова, который по-прежнему сеет ядовитое и вечное коммунистическое зелье. Когда он вяжет галстуки детям, я все боюсь, как бы он их не задушил на Красной площади.

– Ну это-то как раз комикс, это не серьезная штука.

– Ну как вам сказать? Это серьезная штука.

– Это массовка.

– Нет, к этому я отношусь серьезно. Это та бацилла, которая рождает ложные ориентиры: свобода, равенство, братство. Свобода – да. Равенство – никакого! Равенства не может быть. Потому что каждому дано то, что дано от природы. Осел останется ослом, хоть ты осыпь его звездами. Ну какое равенство может быть? Равенство должно быть перед законом. Стартовые возможности у сына Якунина и у моего сына должны быть равными, а дальше все зависит от тебя.

– Что такое элита для вас? Вот в современной России элита – это кто?

– Элита для меня – это люди с прямой спиной. Это люди с негнущимся позвоночником. Не стойкие ленинцы и несгибаемые коммунисты. Нет. Несгибаемые люди с чувством собственного достоинства, которые самостоятельно думают, высказывают свое мнение, невзирая на последствия.

– Влияют они на что-нибудь?

– Влияют. Историк Андрей Зубов, которого погнали, для меня элита. Людмила Михайловна Алексеева для меня элита.

– Они влияют на вас. Но не на ситуацию. Не на общественный климат.

– Этого достаточно. Этого более чем достаточно. Люди, которые честно высказывают свое отношение к разным ситуациям в нашей стране, – это элита. К ситуации на Украине. К ситуации в Крыму. Крым располовинил… даже еще гаже… гражданская война в умах идет. Крым не наш. И нас меньше. Вот у меня есть внук. Ему девять лет. Его шпигует патриотизмом бабушка с другой стороны. Он однажды мне сказал: "Дедуля, да, Сталин палач, но зато…" Я говорю: "Все. Закрываем тему. Сталин палач, и точка". Нет оправдания человеку, который убивает людей. Никакие гидроэлектростанции не могут оправдать убийства невинных людей. На это внук мне ответил: "Ты знаешь, может быть, ты и прав, но той историей, которую рассказывает мне бабушка, можно гордиться. А твоей историей – нет". Вот я за ту историю, которой не обязательно гордиться. Ее просто нужно знать, чтобы не наступать на грабли по второму и третьему заходу.

– Про Крым ваш девятилетний внук еще ничего не говорит?

– Говорит.

– Наш? Не наш?

– Наш. Наш. Вот в том-то и дело, вы говорите, что все эти красные галстуки безобидны. Не безобидны. Сладкий миф о том, что тогда было хорошо, деформирует сознание. И не только моему маленькому внуку.

– Гарри Яковлевич, вы сами остались ребенком в свои 74 года?

– Ну конечно. Если я обрету солидность, я потеряю профессию.

– Чтобы делать анимационные фильмы, обязательно немножко думать как ребенок?

– Не немножко. Когда я перестану удивляться, я перестану удивлять.