Архивный проект «Радио Свобода на этой неделе 20 лет назад».

Самое интересное и значительное из нашего эфира. Незавершенная история. Еще живые надежды. Могла ли Россия пойти другим путем?

Памяти Сергея Курехина

Ведущий: Иван Толстой

Впервые в эфире: 10 июля 1996.

Иван Толстой: Сегодняшняя программа посвящена памяти композитора, режиссера, музыканта, актера, парадоксалиста Сергея Курехина. Курехин скончался 9 июля в Петербурге в возрасте 42 лет от редчайшей болезни сердца. Наша сегодняшняя программа мемориальна в двух смыслах: и потому, что она посвящена ушедшему художнику, и потому, что мы используем в ней фрагменты нашей предыдущей передачи о нем. Не желая переписывать, переговаривать сказанное, мы включаем в наш разговор и Курехина вчерашнего, и сегодняшнего, и теперь уже вечного.

​Дмитрий Волчек: Летом 1985 года в Американском консульстве в Ленинграде, на просмотре фильма Милоша Формана «Амадеус», произошел инцидент, породивший впоследствии немало кривотолков. Сеанс подходил к концу, на экране умирал отравленный завистником Моцарт, и, вдруг, сидевший в зале композитор Сергей Курехин вскрикнул, схватился за сердце и упал. Просмотр пришлось прервать, кто-то побежал за врачом, а дюжие морские пехотинцы отнесли потерявшего сознание гостя в апартаменты консула. Никто, конечно, не подозревал тогда, что это был первый всплеск той самой редкой и безнадежной болезни, говорили больше о символическом сходстве судеб - Моцарт-Курехин - а недоброжелатели подозревали очередной трюк, попытку привлечь к себе внимание. Были ли вообще эти недоброжелатели? Среди персонажей тогдашней богемы, по большей части хмурых, раздражительных девиантов, Курехин выглядел поистине пришельцем из иного мира. Я не могу представить его на замызганной кухне, судачащим за рюмкой водки о «происках КГБ». Он был человеком легким, обаятельным, удивительно несоветским даже в то, насквозь советское, время. Невозможно представить, что кто-то мог не любить его, взлетающего на сцену в джинсовой курточке с переливающейся блестками надписью «Capitan» на спине, подлетающего к роялю и заливающего зал ошеломительным каскадом звуков. Восхищение – вот, пожалуй, единственное чувство, которое испытал всякий, хоть раз с ним встречавшийся. Даже толстые глупые тетки из Управления культуры, вечно что-то проверявшие и запрещавшие, казалось, таяли, встречаясь с ним. И, зная это, во все делегации, выбивавшие в обкоме разрешения - открыть ли выставку, снести ли стену в нон-конформистском театре - обязательно приглашали Курехина. Его знали все, и он знал всех. Я помню зарождение «Поп-механики». Это была не музыкальная группа, а, скорее, групповая фотография. Всякий, кто имел хоть какое-то отношение к искусству, будь то поэт, художник, да просто богемный тусовщик из «Сайгона», мог оказаться на сцене. Как удавалось Курехину из всей этой суеты, нагромождения персонажей, не умеющих играть и на расческе, создать гармонию, создать музыку – для меня и по сей день загадка. Но вот уже пляшут по роялю заводные пластмассовые цыплята, кто-то тащит на сцену лошадь, выпрошенную то ли в цирке, то ли в пожарной команде, красавчик Африка стучит по барабану, а известный всему городу толстый педрила заводит: «Полюбил я девчонку…». «Поп-механика». Однажды Курехин попросил меня написать слова на его музыку. Взбалмошная калифорнийская Джоанна Стингрей, каким-то образом приставшая к Ленинградскому рок-клубу, решила выпустить в Америке диск русских песен. Я впервые оказался тогда у него дома, в маленькой квартирке возле метро «Удельная». Был поражен собранием книг русских философов - почти все имена были в ту пору под запретом. Оказалось, он может часами говорить о Федотове и Бердяеве, а когда у меня появился доступ в архив РЦГАЛИ, просил разыскать неопубликованные рукописи Густава Шпета. Курехин был настоящим интеллектуалом, человеком удивительной эрудиции. И смешно, и противно слушать сейчас неких моралистов, упрекающих его в экстремизме, шовинизме и бог еще знает каких грехах. Экий, в самом деле, криминал! Общался с Лимоновым, пригласил в «Поп-механику» Дугина. Национал-большевизм Курехина, как, впрочем, подозреваю, и самого основателя этой партии - не более, чем экстравагантная эскапада. Да и, думаю, в коллекции Курехина эти персонажи - из того же ряда, что и Полад Бюльбюль-оглы или какой-нибудь Лев Лещенко, под оглушительный рев тинэйджеров певший про «российского соловья» на концерте «Поп-механики». Первое, что я услышал, оказавшись два месяца назад в Москве после долгого перерыва - рассказ о смертельной болезни Курехина, которую молва как-то странно увязывала со всей этой национал-большевистской историей. Дескать, мистическим путем сам себя уничтожил. Так же легкомысленно, впрочем, без такой ярости, десять лет назад обсуждали его первый сердечный приступ. Впрочем, теперь, когда и эти разговоры двухмесячной давности неловко вспоминать, все это уже значения не имеет. Слушатели собрались в маленькой мансарде на улице Чернышевского, и вот уже слышны шаги на лестнице: сейчас откроется дверь, к роялю подойдет Курёхин, и волшебная волна звуков накроет беспечно погружающийся в пучину Ленинград.

Иван Толстой: Наша предыдущая программа о Сергее Курехине прозвучала 8 месяцев назад, 18 ноября. Она не была для Курехина комплиментарной. В тот раз мы говорили о нем, как о художнике заигравшемся, смешавшим искусство с жизнью, выплеснувшим в современную политику свои парадоксы, свой эпатаж. Тогда, меньше года назад, это так напугало петербургскую и московскую интеллигенцию, что многие друзья и коллеги Курехина от него отвернулись. Не желая теперь переписывать, переговаривать сказанное, мы познакомим вас сегодня с выдержками из той программы. .

​Михаил Берг: Говорить о нашей эпохе удивительных метаморфоз с пафосом или ернической усмешкой в равной степени неуместно, так как эти метаморфозы взглядов, характеров, репутаций чаще всего – цитаты, когда - буквальные, когда – скрытые. А любая цитата начинается или кончается выяснением источника, что, собственно, цитируется, а уже потом – как. Мы же, подчас, говорим о цитатах цитатами, и не замечаем, как, почти поневоле, попадаем в сладкие объятия пафоса или пародии. Вот – пример. Вступил Сергей Курехин (тот, что «Поп-механика» и «Ленин – гриб») в Национал -большевистскую партию, стал доверенным лицом кандидата в депутаты по 210-му Северо-Западному округу Александра Дугина, сопредседателя Эдички Лимонова по той же Национал-большевистской партии, притащил Лимонова и Дугина на последний концерт своей «Поп-механики» в ДК Ленсовета, где Лимонов долго говорил почему-то об ангелах, к лику которых, в конце концов, причислил и своих соратников. Дугин развлекал почти полный зал мистическими экзерсисами, а сам Курехин спел песенку Окуджавы «Нам всем нужна одна победа, мы за ценой не постоим». И тут же вся обеспокоенная питерская интеллигенция заговорила цитатами, в зависимости от темперамента, или в стилистической трезвости, ироническими, или пафосными. Ирония, казалось бы, была вполне уместна - мало ли кого Курехин приглашал участвовать в своих «Поп-механиках»: Хиля, завернутого в целлофан, Пьеху, хор краснознаменный… Все это долгое время работало, и нетрудно понять почему. В концертах Курехина был тот же ритм блаженного разрушения, развеществления идеологических и эстетических советских цитат, что и в душах зрителей, слушателей, ценителей. Отрицательный заряд исчезал, становился неопасным, а энергия, высвобождаясь, истекала, становясь достоянием зала. Конечно, разрушение не было самоцелью, целью был катарсис, и иногда, в какие-то мгновения, он достигался. Правда, по мере исчезновения советской власти и примет советской жизни - все реже и реже. Потому что в идеологических цитатах убывала энергия, а затем они превратились в мертвые вещи. И Курехин продолжал их ломать, но это было уже не смешно и мало вдохновляло. Патологоанатомия - не эстрадное дело, и то, что Курехин вместо Пьехи вытащил на сцену Лимонова - вроде бы естественно. Ведь ни в Пьехе, ни в «Выборе России», ни в либеральной интеллигенции уже нет энергии, ни злой, ни доброй. Ломать сухую скорлупу - что сосать обглоданною кость. Зато в Эдичке в черной униформе, в голодном и обиженном патриотизме, в ущемленном и озлобленном национальном достоинстве, в разной степени оправданном социальном протесте… Я позвонил Сереже Курехину и договорился с ним об интервью, сказав, что хочу сделать передачу об эволюции его эстетических и мировоззренческих взглядов, о нем, Дугине, Лимонове, постмодернизме и национал-большевизме, проблеме цитат и их толкований. Сережа, как мне показалось, очень обрадовался, согласился, пообещал принести компакт-диск с последними записями, которые можно будет использовать в передаче, но в назначенный день и час не появился, по не известным мне причинам, потому что он не перезвонил и ничего не объяснил, а потом уехал на месяц с гастролями в Японию.

Иван Толстой: От предложения участвовать в передаче о нем самом Курехин отказался. Михаил Берг продолжает.

Михаил Берг: Мне же, действительно, хотелось попросить его прокомментировать цитаты, им же приведенные, и другие цитаты на цитаты, то есть ту реакцию, подчас весьма бурную, которая последовала вслед за его совместной с Дугиным и Лимоновым пресс-конференцией и концертом. Ну, скажем, цитирую записанный мною вопрос: собирается ли Курехин, как доверенное лицо кандидата в депутаты, сам уничтожать и искоренять элиту, среди которой (так, между прочим) немало и его друзей, или поручит это другим представителям новой рождающейся нации–расы. А если кровь прольется, потому что кто-то буквально расшифрует призыв к истреблению и искоренению? Понимает ли Курехин, что теперь и навсегда любая пролившаяся кровь будет и на нем? Но, увы, ни эту, ни другие цитаты Курехин не прокомментировал, потому что не смог или не захотел, не предложил ни иронический, ни пафосный ключ к их интерпретации. Но так как работа уже была начата, я попросил прокомментировать эти цитаты тем, кто знал Курехина много лет, и кому не безразлично, какие цитаты и в каком контексте приводятся.

Иван Толстой: На вопрос Михаила Берга отвечает искусствовед Михаил Трофименков.

Михаил Берг: Михаил, вы первым опубликовали статью в газете «Смена», в которой обратили внимание на перемены, как эстетические, так и идеологические, произошедшие с Сергеем Курехиным и его «Поп-механикой». Как вам видится, в чем причина этих перемен?

Михаил Трофименков: Я думаю, что перемены, произошедшие с Сергеем Курехиным, как и перемены, происходящие с любым крупным художником, музыкантом, а Курехин, несомненно, очень крупная фигура в петербургской культурной жизни последних пятнадцати лет, эти перемены имеют, прежде всего, глубокие внутренние причины. Я сразу же оговорюсь, что я был одним из самых оголтелых поклонников Курехина, до сих пор отношусь с большим уважением и интересом к его творчеству, но, по-моему, уже пять или шесть лет Сергей Курехин и его постмодернистский музыкальный театр «Поп-механика» находятся в состоянии глубокого творческого кризиса. Первые «Поп-механики», в середине и конце 80-х годов, доставляли зрителям безумное наслаждение именно потому, что на крохотных сценах рабочих клубов и дворцов культуры Курехин совершал невозможное. Его физические возможности были ограничены, его фантазия – безгранична. И зрители приходили в восторг именно от того, как остроумно Курехин преодолевает эту ограниченность возможностей. Когда примерно с 1989 года Курехин получил в свое распоряжение спортивно-концертные комплексы, большие концертные залы, и когда с его славой и с его талантом ему ничего не стоило вытащить на сцену военный оркестр из 150 человек, стадо слонов или грузовики 20-х годов, Курехин заскучал. Это противоречие между безграничностью фантазии и ограниченностью возможностей исчезло. Поэтому С.Курехин стал чисто механически прибавлять один элемент «Поп-механики» к другому, «поп» исчезло, осталась чистая «механика».

Михаил Берг: Как вы предполагаете, зачем Курехину понадобился новый элемент в его «Поп-механиках», а именно, Дугин и его национал-большевизм?

Михаил Трофименков: Этому есть две причины. Первая причина – политико-эстетическая. Дугин в какой-то степени может рассматриваться как один из символов современной российской политики. А современная российская политика, в большей своей части, боюсь называть на сколько процентов, на 90 или больше, это праздник не подлинности, это тотальный маскарад. Дугин – символ, живое воплощение вот этой не подлинности, фальши, подделки, пародии политики, и в этой своей эстетической роли Дугин вполне вписывается в мир «Поп-механики». Я думаю, что Курехин увидел в нем, с какой-то точки зрения, родного брата, двойника. Ведь любимый жанр Курехина - это даже не концерт, это псевдонаучные интервью на любые темы - от древнерусской письменности до сексопатологии, которые он щедро раздает. Дугин - такой же воинствующий дилетант, теоретик конспирологии, который в своих книгах компилирует взаимоисключающие теории. И я думаю, что Курехин просто завидует Дугину в таланте создания такого рода шизофренических псевдонаучных текстов. Но я думаю, что Курехин и его соратники по «Поп-механике» действительно перешли очень опасную грань. За этим могут стоять очень серьезные события, и думаю, что одной из целей моей статьи в газете «Смена» было предостеречь Курехина, создать какое-то поле общественного напряжения вокруг него, все-таки дать понять, что есть люди, которые относятся к его новым увлечениям гораздо серьезнее, чем он сам.

Михаил Берг: Михаил, в своей статье Вы отмечаете, что не только Курехин сотрудничает сегодня с национал-большевиками. В дружбе с ними замечены и другие. В частности, известный художник Тимур Новиков и шоумен Сергей Бугаев по прозвищу Африка. Насколько серьезно влияние на них Дугина и его идей?

Михаил Трофименков: Эмиграция, я бы сказал дезертирство художников постмодернизма в сторону крайне правого лагеря, тоталитарного лагеря, приобретает масштабы угрожающие. Это было видно и по странице газеты «День» («Завтра»), посвященной рок-музыке, и по тому, что очень многие знакомые мне по художественному андеграунду люди мелькают на страницах «Элементов» и «Лимонки». Но когда идея брошена в массы, а, основав Национал-большевистскую партию, этот ограниченный кружок крайне правых интеллектуалов попытается как-то «омассовлять» свою теорию, здесь уже начинаются действительно серьезные игры, потому что на сцену выходит не говорящий на нескольких европейских языках Дугин, и не очень талантливый писатель Лимонов, не талантливый музыкант Курехин, а выходит на сцену молодой человек бритоголовый, который никогда не читал Эрнста Юнкера, который не знает, что такое скульптура Арно Бреккера, не видел картин Александра Дейнеки, не знает, что такое «атлантисты» и «евразийцы», а воспринимает только как руководство к действиям, скажем, помещенные в последнем номере «Лимонки» схемы, как изготовить «коктейль Молотова» и бомбу с дистанционным управлением.

Иван Толстой: На этом мы заканчиваем историческую часть нашей программы. Позволю себе лишь маленькое послесловие. Именно с Михаилом Трофименковым произошел следующий драматический случай. Сразу после выхода в эфир нашей передачи о Курехине 18 ноября 1995 года Михаил Трофименков стоял в Петербурге на улице, у станции метро. Вдруг из метро вышли Дугин с Курехиным, и Курехин говорит: «А вот и Миша Трофименков!». И тогда Александр Дугин развернулся и со всей силы ударил Трофименкова ногой в живот. Где должен художник останавливаться в своей игре?

Когда к нам в Прагу пришло это печальное известие, я связался по телефону с теми, кто хорошо знал покойного. Вот разговор с Борисом Гребенщиковым.

Борис Гребенщиков: Я не знаю, это стоит говорить с музыковедами, может быть, или со специалистами по массовым зрелищам, потому что, на мой взгляд, он, честно говоря, впустую тратил энергию на не музыкальный проект, когда в музыке он мог бы сделать гораздо больше всего интересного. Я довольно холодно отношусь к массовым зрелищам. Это было забавно поначалу, но потом это, по-моему, уже превратилось в такой цирк ради цирка. А он был достаточно интересным музыкальным мыслителем.

Иван Толстой: Скажите, вот эта странная его игра в политику, эта игра с Дугиным, было ли это как бы преодолением его шутливой натуры?

Борис Гребенщиков: По-моему, это и была «Поп-механика» в ее самом чистом виде. Мне не переставало все это время казаться, что он немного заигрался, но последние два года мы с ним никак не могли встретиться в одном городе, поэтому я только слухи слышал и реальную степень его вовлеченности в это я оценивать не могу.

Иван Толстой: Был ли у него какой-то замысел? Было ли что-то, на что намекала судьба, что он должен был исполнить и чего он не сделал, с Вашей точки зрения?

Борис Гребенщиков: С моей точки зрения, он буквально не сделал того, что он должен был сделать. То есть написать огромное количество интересной авторской музыки.

Иван Толстой: Мой следующий собеседник - лондонский продюсер Лио Фейгин, владелец фирмы грамзаписи «Лио Рекордз». Контакты Лио Фейгина с Курехиным начались еще в 1980 году.

Лео Фейгин: Это сотрудничество началось, конечно, по почте, но не по прямой почте - в то время нельзя было писать открытым текстом за границу. И наши письма, нашу корреспонденцию обычно возили контрабандой всякие туристы или знакомые. Они же возили из Лондона ленты для записи курехинской музыки, а оттуда ленты контрабандой перевозились в Лондон. Кроме того, мы писали друг другу всякие кодированные письма, развили очень смешной эзоповский язык, письма, которые никто, кроме нас, читать не мог. В общем, в то время все это было очень смешно и грустно.

Иван Толстой: Какой был результат этой вашей переписки, вашей деятельности?

Лео Фейгин: В 1981 году я выпустил его первую сольную пластинку, которая называлась «Пути свободы». Притом Курехин меня, в полном смысле слова, потряс. Когда я получил от него ленту и название пластинки, название композиции, я пришел в ужас, потому что там было 8 композиций, которые, в общем, передавали состояние человека по стадиям, который проходит путь от обычного, простого человека через инакомыслящего, видимо, до тюрьмы. Там были даже такие названия как «Архипелаг», «Стена». Я его путем переписки пытался отговорить использовать такие названия, я думал, что он сразу же из-за этого пострадает как-то, но отговорить его оказалось невозможным делом. И он меня потряс своей смелостью, непреклонностью и отсутствием всякого желания идти на компромисс, что выражалось и в его музыке. Этапластинка произвела совершенно ошеломляющее впечатление на Западе. Курехин играл настолько быстро, энергично и необычно, что многие критики писали, что вот Лио Фейгин, «Лио Рекордз» электронным способом ускорили ленту, потому что так быстро играть невозможно, что это технически невозможно. В общем, написали кучу глупостей всяких.

Иван Толстой: Это отзыв на техническую сторону дела. А на творческую?

Лео Фейгин: В то время все, что происходило в России, было так или иначе связано или замешано с политикой. В то время трудно было дать независимую оценку музыки, не подключая к этому делу политику.

Иван Толстой: Понятно. И, тем не менее, уже чувствовался тот Курехин, которой теперь знаменит?

Лео Фейгин: Вы знаете, западные критики - это очень странный фрукт. У многих из них есть правило: пока мы не видим человека на сцене лично, мы ничего о нем не напишем. Таково правило на Западе. Были, конечно, смельчаки, которые написали очень хорошие рецензии, но были и люди, которые писали откровенные глупости. Первая пластинка произвела такой ошеломляющий эффект, но она ничему никого не научила, и только последующие пластинки из советского подполья произвели такой переворот в сознании.

Иван Толстой: Ваше сотрудничество продолжалось после этого первого выпуска?

Лео Фейгин: Конечно. Не забудьте, что полтора года назад, в январе прошлого года, я устраивал фестиваль «15-летие «Лио Рекордз» в Лондоне, и Курехин играл. Он жил у нас в доме и играл. Более того, мы планировали для него большой концерт «Поп-механики» в «Royal Festival Hall», в нашем самом большом зале в Лондоне.

Иван Толстой: Когда вы увиделись лично?

Лео Фейгин: Мы увиделись лично в первый раз в Берлине в 1986 или 1987 году. Я приехал к нему на встречу в Берлин, где у него было большое выступление «Поп-механики». Курехин такой масштабный человек, что сейчас оценку полную давать рано, оценку даст время. Но я убежден в том, что Сергей Курехин – человек, который огромным образом повлиял на развитие культуры в России, и человек, которой войдет в этот культурный ценз России и будет жить там очень долго. И я постараюсь всячески этому содействовать. Сейчас я планирую выпуск коробки из 4-х компакт-дисков с роскошным буклетом, в который войдут многие записи Сергея Курехина, и где будет представлен его портрет. Там будут записи от соло на рояле, до его глобальной «Поп-механики».

Иван Толстой: А теперь на Западе его профиль более отчетливо стал понятен?

Лео Фейгин: В принципе, да. Но Курехин был таким импульсивным человеком, его бросало всегда из одной крайности в другую, и многие люди считают, что если бы он, скажем, сосредоточил свои усилия только она выступлениях на рояле, то, может быть, он добился бы гораздо большего. Или, если бы он занимался только своей «Поп-механикой», то он, опять-таки, добился бы гораздо большего. Но Курехин был таким огромным, многоплановым человеком, и он занимался совершенно разными проектами. Он и снимался в кино, он писал музыку для кино, и концерты «Поп-механики» его производили совершенно потрясающее впечатление. Я, например, видел «Поп-механику», которую он устроил на юге Италии, в городе Ночи, где он свел на сцене совершенно, казалось бы, несоединимые вещи. И на следующий день итальянская пресса взахлеб писала, что вот для того, чтобы показать нам, итальянцам, какой у нас роскошный народный хор, какая у нас изумительная музыка, какое у нас то, это, пятое, десятое, нам нужен был такой человек, как Сергей Курехин.

Иван Толстой: Петербургский кинорежиссер Сергей Дебижев, близкий друг Курехина, снимал его в фильме «Два капитана-2».

Сергей Дебижев: Дело в том, что Сергей своей фигурой и своим присутствием на планете Земля определил последние 10-15 лет нашей культурной жизни. Это был настоящий оригинальный мыслитель, историк и теоретик искусства. Ну и, конечно, композитор, постановщик «Поп-механики» и всего остального. Заменить, конечно, даже близко никто его не сможет, потому что это был единственный человек, который шел всегда вразрез с общественным мнением, до самого последнего дня. И то, что сейчас мэрия отказалась хоронить его на Литераторских мостках и мы вынуждены его хоронить в Комарово, где хоронили всегда всех отверженных, это уже само за себя говорит. Это человек, который, во-первых, сделал Перестройку, который снял проблему Ленина своей знаменитой телевизионной передачей, где все это было высмеяно настолько тонко, что эта проблема просто перестала существовать. То, что он последнее время активно занимался политологией, конспирологией, метафизикой и всеми этими вещами, говорит только о том, что он всегда интересовался самыми крайними областями знания, и что он вступил в конфронтацию с общепринятой политикой, и что он занимался той областью, которая шла вразрез с общепринятым мнением. Это было всегда в его характере.

Иван Толстой: Какое значение, с Вашей точки зрения, имели в искусстве современном курехинский юмор, сатира, ирония, парадокс?

Сергей Дебижев: Я думаю, что они были настолько определяющими, что даже сейчас, когда все это произошло, никто так определенно этот вклад не может во всей полноте осознать. Все, что он делал и говорил, было настолько парадоксально и, чаще всего, подтверждалось впоследствии, что это на уровне таком полу- странного пророка, пролетевшего гения, коснувшегося своим юмором практически всех областей. То, что он говорил в последнее время,тот шквал публикаций, телевизионных программ, журнальных, газетных публикаций и всего остального, настолько это все было остро, непостижимо обычному одномерному сознанию, что сейчас даже трудно это переоценить. Потому что я потерял собеседника, который был единственный, практически, в моей жизни.

Иван Толстой: Вы что-то делали после «Двух капитанов-2»?

Сергей Дебижев: Да, мы написали большой сценарий новой картины, связанной с историей 20-го века, мы собирались делать большой проект совместно - сто фильмов для телевидения о каждом годе 20-го века, он собирался делать постановку с Сергеем Соловьевым в Большом театре, такой триптих оперный, он написал несколько больших произведений для Японии, Норвегии и Германии, и он буквально перед тем, как попасть в больницу, должен был ехать в Германию с серией концертов. К нескольким фильмам он недавно написал музыку. Они еще не вышли.

Иван Толстой: Слово памяти ленинградской приятельнице Курехина, ныне парижанке, Софье Казаковой.

Софья Казакова: Тогда, в той жизни, у него был эпатаж такой, который был сродни всем художникам молодым, которые жили в Ленинграде. Он носил такие смешные розовые сабо, которые никогда никто еще не видел в Ленинграде, это был 1975 год какой-то. Он был мальчиком бедным и носил вещи, которые ему доставались по случаю, но эти розовые сабо эпатировали тогда публику. Вот в таких мелочах это проявлялось. А как человек, как друг он был очень ровный, не желающий никого оскорблять, милый, очень остроумный человек и очень увлеченный только своим делом. Он хотел делать музыку. Его ценили как музыканта, а в кругу своих друзей он общался, в основном, с поэтами, с литераторами. Очень любил всегда книги, у него очень хорошая библиотека. И там, среди своих друзей литературных, он был таким мальчиком милым, талантливым.

Иван Толстой: То есть, в какой-то момент наступила пора взросления, что ли?

Софья Казакова: Да. Дело в том, что он сильно изменился, и с ним стало трудно общаться. Меняют человека такие вещи, как слава, деньги. Он стал выборочно общаться с людьми, с которыми его сводила творческая его жизнь.

Иван Толстой: Но не связано ли это, как правило, просто с тем, что у человека есть обязательства перед его профессией и перед профессионализацией того, что он делает?

Софья Казакова: Я думаю, да, конечно, он повзрослел, понятное дело, у него очень много работы было. Но он стал немножко таким циничным человеком. Он твердо знал, что ему нужно, и с кем ему нужно общаться. Все остальные свои связи он уже… Может быть, у него не было на них времени. У Сережи всегда музыка переплеталась с какими-то его философскими представлениями о жизни, он очень много этим занимался, он себя воспитывал, он себя начитывал, он общался с людьми, которые растолковывали ему всякие мудреные книги. И, я думаю, это даже не было желанием эпатажа или шоумена сделать еще что-то более интересное для публики. Он это делал для себя. Такую он себе выстроил жизнь.

Иван Толстой: То есть, можно ли сказать, что его музыки, его композиторства, его исполнительства не хватало, и он был шоуменом своей собственной жизни?

Софья Казакова: Вот - шоуменом своей собственной жизни. И это очень ясно стало после его выступлений на телевидении. Он нашел возможность тогда, впервые, на большой публике, сделать серию своих передач и получил очень большую обратную реакцию. Действительно, люди реагировали так, как он хотел. Они верили, что вся ересь, которую он придумывает и выливает на людей, что это правда. Он создавал этот новый миф абсурдный, как бы играл с публикой. Это не свойство его дурного характера или глупости, что он стал, в результате, соратником Лимонова, фашизмом стал заниматься, это постоянный его перформанс, который он сознательно делал. Это было его творчество, которое с его жизнью сливалось.

Иван Толстой: Мы закончим разговор о Сергее Курехине отзывом из Парижа. Слово культурологу Григорию Забельшанскому.

Григорий Забельшанский: Как говорил немецкий поэт Гельдерлин, «любимый богами умирает молодым». Сережа Курехин, действительно, был любимцем богов. Молодой, красивый, блестящий, чрезвычайно талантливый человек, который был любимцем города, любимцем публики, в каком-то смысле любимцем всех, кто его знал. Больше того, все, что он делал, хотя то, что он делал, часто бывало очень талантливо, было как бы вторичным помещением таланта, потому что его личность была шире, и все это понимали, и глубже всего того, что он делал. Его представление «Поп-механика», которая станет одной из страниц в истории русского пост-модернизма и пост-авангарда, его концерты собирали неизменно огромную аудиторию и были большим событием. Но дело не только в этом. Сережа исполнял в русской культуре и в интеллектуальном климате города Питера особую роль. Он был чем-то вроде пересмешника и провокатора, провокатора особого - эстетического, чьи провокации вызывали всякий раз новый всплеск в художественном процессе. В последнее время я мало с ним общался и видел его единожды только весной, в Московском Доме кино. Он сказал мне: «Я, кажется, наехал уже на всех. На кого бы наехать еще?». Он не представлял себе еще тогда, что жизнь так жестоко и беспощадно «наедет» на него самого.