Анна Чайковская. Триумф красной герани: книга о Будапеште. – М.: Новое литературное обозрение, 2016. – 360 с. – (Письма русского путешественника. 027)

"Триумф красной герани" – уже вторая книга Анны Чайковской, посвященная тому же герою. Первая – классический, в строгом смысле слова, путеводитель по венгерской столице – вышла три года назад[1]. Перед нами и на сей раз своего рода путеводитель. С ним в руках вполне можно ходить по Будапешту, осматривая ключевые для города места, которые там упоминаются: и гору Геллерт, и купальни с тем же именем, и храм Матьяша, и мост Елизаветы, и Оперу, проспект Андраши с "формулой страны" – площадью Героев и памятником Тысячелетию (поселения венгров в Европе, или, как это там называется, "обретения родины"), и подземку – первое на европейском континенте метро, открытое 2 мая 1896 года, во время празднования того самого Тысячелетия, и вокзалы, особенно Западный, построенный Эйфелем, и Еврейский квартал, и музеи, и некоторые кофейни, и городские трамваи... (Жалко, что карта не приложена: очень стоило бы, чтобы представлению читателя о городе было на чем закрепляться. Нарастать, как на кристаллической решетке.) Только нынешний путеводитель устроен иначе. Если первый, ориентированный сугубо практически – что сколько стоит, что когда работает, где жить, где есть, куда пойти вечером, – вел нас по горизонтали, по поверхности современного города, то этот не в меньшей, а то и в большей степени ведет по вертикали – вглубь истории.

Здесь последовательно – прямо от обретения венграми своей европейской родины в конце IX века – показывается, как и почему складывался облик разных городских топосов и локусов, как скапливалась в них городская и, шире, национальная память, как все эти локусы и топосы, наконец, сами влияли на национальную память, ставши формами для ее собирания и проживания. Таким образом, книга вполне может быть прочитана и как первоначальное введение в венгерскую историю, а заодно и в некоторые особенности венгерского миро- и самовосприятия (например, венгерской тоски или того, что значит по сей день для венгров травма Трианона), в том числе и языка, который, как известно, это миро- и самовосприятие во многом определяет. До сей поры, насколько помнится, существовало только два путеводителя по венгерским смыслам, претендующих на некоторую полноту охвата и адресованных русским, оба – написанные венграми. Это вышедший одиннадцать лет назад культурологический словарь Иштвана Барта "Русским о венграх"[2] и изданный через шесть лет после него сборник статей разных авторов "Венгерский гений"[3]. Теперь у нас есть третий, целиком написанный русской, притом с заинтересованным и подробным пониманием. В некотором смысле это даже более ценно: о своем всякий расскажет – принять и понять то, что тебе не врождено и не изначально, куда труднее.

Рассказано все это умно, корректно и весело, с цитатами из венгерских авторов, в том числе и тех, которые на русский не переводились, даже с "анекдотами в тему". По поводу прихода венгров на свою ныне действующую родину рассказано, например, следующее: "Идут, стало быть, финно-угры с Урала. Доходят до развилки дорог и видят камень. А на камне надпись: "Кто, мол, в одну сторону пойдет, тем – болота, комары да селедка в море. Кто в другую пойдет, тем – виноград, Дунай и горячие источники". И те, кто умел читать, пришли на Дунай". Вообще, по-моему, книжка Чайковской – тот редкий и счастливый случай, когда легкость и глубина не отменяют друг друга.

Уже понятно, что эта новая книга – не только о городе, может быть, даже не в первую очередь о нем, хотя основательность его описания тут отменная. Будапешт как таковой здесь, скорее, способ сфокусировать взгляд на некоторых сформировавших его и превосходящих его предметах. Во-первых, на истории Венгрии и, особо, Австро-Венгрии, времена которой решающим образом определили нынешний облик города, он даже возник в известном нам двуедином, точнее, триедином виде – как соединение Буды, Обуды (то есть Старой Буды) и Пешта – именно тогда, в 1873 году, то есть, как вы понимаете, совсем недавно. "Духом Австро-Венгрии, – говорит автор, – <…> город пропитан весь, а следов социализма еще поискать". Во-вторых же, что еще более важно, этот город помогает и автору, и нам лучше понять способы, которыми человек устраивает свои отношения с реальностью, обживает ее (Будапешт – ярчайший пример одного из таких способов, о чем мы еще скажем). Он – такое большое, самой историей изготовленное и по сей день ею изготовляемое оптическое устройство.

Так вот, об оптике. Тут важно, помимо всего прочего, само устройство позиции автора – искусствоведа по образованию и экскурсовода по нынешнему роду деятельности (и, добавила бы я, историка и теоретика культуры по типу внимания: она никоим образом не перегружает читателя теоретической рефлексией, предпочитая формат легкого, почти необязательного, и при этом на зависть насыщенного разговора). Совмещение в одной, осмысляющей город, голове искусствоведческой оптики и экскурсоводческой практики способно дать любопытные результаты. Тем более что город, весь целиком, и может, и должен быть рассмотрен, понят и прочувствован как своего рода произведение искусства – цельное, связное, обладающее собственной эстетикой, в создании которого, наряду с человеческой волей и на равных правах с ней, участвуют два других властных и изобретательных творца: природа и история, даже историческая случайность. Особенно, пожалуй, эта последняя.

Все, все работает на цельность. Это важно уметь увидеть – и тут Будапешту с жизнеописателем повезло: Чайковская умеет. Недаром искусствовед.

Искусство же, законы которого автор старается здесь прояснить прежде всего, – не архитектура (хотя о ней в книге говорится много) и не искусство градоустроения (притом что и о нем мы многое узнаем). Это искусство повседневного существования. Обживания человеком пространства, особенно ближайшего к себе, установление с ним равновесий и взаимопонимания.

"Скажем прямо, – пишет автор в самом начале, – Будапешт интересен не тем, что он столица Венгрии. Ведь и Венгрия, как ни очаровательна, все же не пуп земли, честно говоря". (Тут уже, правда, хочется возроптать и полюбопытствовать: и где же у нас нынче тот пуп земли, столица которого, в счастливое отличие от венгерской, интересна сама по себе?) Но речь и в самом деле не о том, и далее Чайковская объясняет одну из основных – может быть, основную вообще – идею своих размышлений: "Будапешт – это Европа, какой она была бы, если б в 1914 году ничего не случилось".

Это, в представлении автора, город не то чтобы не нарушенной (уж XX век-то постарался вовсю), но восстановленной и тщательно культивируемой нормы, "основательности и правильности".

"Пожалуй, – развивает автор свою мысль далее, – это единственная европейская столица, где "прекрасная эпоха" настолько наглядна, ощутима и жива. Это не "следы", не "памятники". Будапешт, в отличие от постоянно меняющегося Лондона, от сменивших состав населения Парижа и Вены, от дважды переродившейся Москвы и трижды переименованного Петербурга, так и живет в XIX веке. Если не духом, то телом города Будапешт демонстрирует основательность и правильность того "золотого века", что совпал здесь с эпохой австро-венгерской. Демонстрирует наглядно: каждым зданием Пешта, с витражами и мозаиками, каждым почтовым ящиком дизайна XIX столетия, каждым двориком, где сохраняются кованые ограды и деревянные перила довоенных времен (это слово здесь чаще означает Первую мировую, чем Вторую). С удивительным для постороннего взгляда смирением вся здешняя современная архитектура сознательно держится на шаг позади старой".

Главный объект описания здесь, соответственно, все-таки не история – о ней разговор лишь для того, чтобы было понятнее, откуда взялся нынешний облик города и как он прочитывается теми, кто эту историю знает, но – и вот тут внимание! – городская среда, "тело города". Во всех ее деталях, включая как бы незначительные (вплоть до надписей, росписей и самодельных табличек на стенах – "В этой подворотне впервые поцеловались Додо и Убул 14 декабря 1999"). Самая плоть повседневности. Гнездилище всех ее смыслов.

Специально этому многоликому предмету в книге посвящен раздел "Среда обитания", насыщенный такими фактами и объектами, которых туристический взгляд, а с ним и типичный экскурсоводческий, ориентированный на "достопримечательности", не видит по определению. Но Чайковская – экскурсовод, как мы уже догадались, крайне нетипичный, она все это видит и не перестает рассматривать. Как устроены будапештские дворы и как работает дворовая демократия? Как здесь обретают новую жизнь старые вещи? А как получают ее дома, изветшавшие настолько, что жить в них уже нельзя? Как выглядят антикварные лавки? Каким образом город умудряется обходиться без луж и – как, по крайней мере, кажется – заливающих улицу водосточных труб? Ну, много такого, о чем сторонний человек и спросить-то не догадается, – а тут ему уже и ответили.

Будапешт показан нам как гигантская лаборатория ежедневной, терпеливой выработки нормальности. Которая, будучи выработана, может уже черпаться горожанами из самой среды, вдыхаться ими из городского воздуха, в котором разлита. Даже трамвай тут – "нечто большее, чем транспорт. Символ нормальной жизни, маркер благополучия и критерий порядка, а не только средство передвижения".

И вот, наконец, ответ на интригующий вопрос о том, при чем здесь красная герань, приветствующая нас в заголовке книги и еще целых два раза нас окликающая в названиях ее глав. Она, не хуже трамвая, – символ той самой, характерной, по мысли автора, для венгерской столицы нормальности, спокойной уютной буржуазности, которая… которая – автор этого не говорит, но мысль напрашивается изо всех сил – делает человеческое существование с его ужасом и трагизмом – выносимым. Приручает его, сколько может. Придает ему, бесчеловечному, человеческое лицо. Создает в нем область свободного легкого дыхания.

В результате весь этот город, по мысли автора, настолько человекосообразен и человекоориентирован, что может быть увиден и прочувствован как один большой дом.

"Узор мраморных плиток перед Базиликой Иштвана – коврик при входе. Тротуар – пол. Горшки с пальмами на тротуарах – те же горшки с геранью в комнатах, только крупнее. Улица – коридор; и там и там вдоль стен велосипеды. Вода в городе – практически в формате домашнего водопровода: Дунай – в набережных, дождь – в трубах. Белварош – гостиная с накрытыми столами. Улочки Еврейского квартала – детские комнаты. Сентендре – веранда. Два-три раза в год одной большой столовой становится проспект Андраши. Купальни – ванные. И для полноты картины, хотя тут как раз гордиться нечем, парки служат спальнями для тех, у кого – ни гостиной, ни столовой, ни спальни".

Идеализация? Исключать нельзя. Может быть, коренной будапештец, имеющий многообразный, сложный и трудный опыт своего города, написал бы иначе – более критично, скажем. Допускаю.

Впрочем, ведь и у Чайковской есть небольшая подглавка о "темной стороне Будапешта", следующая сразу за обаятельным описанием города-дома. Правда, эта сторона в конечном счете не так уж и темна, как готово ее представить нам воображение, – в основном это "меланхолически-очаровательные примеры медленного дряхления – не умирания, нет, но того разрушения, которое придает общеизвестную прелесть тонущей Венеции", брошенные здания, непрестижные, запущенные районы (собственно, один – Йожефварош), следы собачьей жизнедеятельности, в которые на иных улицах можно ненароком наступить, да до сих пор не залатанные следы кровавой истории XX века – 1945-го, 1956-го. Но общей гармонии это точно не нарушает. Во всяком случае, автор знает, что говорит. Все сказанное, на самом деле, из личного, повседневного, чувственного опыта.

Да, книга, конечно, письма русского путешественника, однако особенного. Не заезжего и проезжего, но, так сказать, включенного (лучше – вращенного; врастившегося, постоянно вращивающегося – да простит меня русский язык). Такого, для которого вся эта, тщательно описанная, во многом экзотичная на взгляд иностранного наблюдателя венгерская жизнь одновременно и чужая, и нет: автор, человек изначально русской культуры, уже много лет живет в Будапеште по собственному сознательному выбору и знает город так внимательно и подробно, как – и тут можно не сомневаться – далеко не каждый его коренной обитатель. Взгляд, соответственно, получается одновременно и внешний, и внутренний. Достаточно внутренний для того, чтобы чувствовать всю эту будапештскую жизнь обращенной к себе, адресованной себе, и достаточно внешний для того, чтобы не переставать ей удивляться, прикладывать усилия к ее освоению и присвоению.

Если бывает родство по выбору, усилию и любви – то вот оно.