Архивный проект "Радио Свобода на этой неделе 20 лет назад". Самое интересное и значительное из эфира Радио Свобода двадцатилетней давности. Незавершенная история. Еще живые надежды. Могла ли Россия пойти другим путем?

Передача "Россия вчера, сегодня, завтра": "Голоса ГУЛАГа". Ведущий - Анатолий Стреляный. Голоса бывших узников записал историк и публицист Александр Горянин.

Передача вышла в эфир 1 сентября 1996 года.

Анатолий Стреляный: В течение всего радиочаса вы будете слушать голоса ГУЛАга.

Михаил Миндлин: …за контрреволюционный саботаж, выразившийся в поломке тачки, лопаты, инструмента, отказа от работы такие-то и такие-то (идет перечень), которых расстрелять решением Тройки НКВД по Магаданскому управлению НКВД.

Анатолий Стреляный: Это Михаил Миндлин 87-и лет. Его рассказ о сталинских лагерях - в первой половине радиочаса. Во второй половине - голоса других бывших политических заключенных сталинского времени, среди них - Фелиции Залесской, она сидела как жена врага народа.

В эфире - голоса ГУЛАГа, записанные Александром Горяниным. Слушайте Михаила Борисовича Миндлина 87-и лет.

Михаил Миндлин: 25 июля 1937 года был поворотным этапом в моей жизни. Я воспитывался сначала октябренком, пионером, комсомольцем, кандидатом и членом партии. Когда я отслужил в армии, то меня Комсомол и райком партии направили работать председателем районного совета ОСОАВИАХИМА Сталинского района в городе Москве. Когда меня исключили из партии за связь с врагами народа, которые прошли по процессу Тухачевского, комкора Эйдемана (он был председателем Центрального совета ОСОАВИАХИМА), моя жена, которая работала на 24-м заводе в библиотеке, приходит и говорит: «Миша, чего ты ждешь? Ведь ты смотри на заводе что делается! Забирают и мастеров, и хороших людей, инженеров. Чего ты ждешь? Тебя исключили из партии - уезжай куда-нибудь, пройдет эта волна и ты вернешься». Я говорю: «Зачем я буду скрываться? Я же ни в чем не виноват!». И все-таки меня арестовали. Один день меня продержали на Лубянке, это внутренняя тюрьма бывшего НКВД. Там было три койки, на этих трех койках лежало пять человек. Они валетами лежали - на каждой койке вдвоем. Я пришел, смотрю - один человек лежит. Мне говорят: «Ложись». И я прилег там, где один человек лежал. Я стал шестым. Потом, когда рассмотрел, то это был заместитель председателя городского совета ОСОАВИАХИМа Бычков, который меня до этого исключал из членов президиума городского совета как врага, за «притупление революционной классовой бдительности по отношению к врагам народа». И вот я попал в 67-ю камеру 7-го корпуса Бутырской тюрьмы. Это я хорошо помню. При Екатерине эта тюрьма была создана, там была и Пугачевская башня, в которой держали смертников, я тоже там одни сутки пробыл. Я сначала не понял, что это такое: пошел как конвейер, народу прибавляют, прибавляют… За какую-то неделю стало больше ста человек. Потом еще неделя - и стало у нас 230 человек в камере. Мы уже не могли спать на этих нарах. Так мы спали валетами на нарах, другая часть спала под нарами, на этом цементном полу, третья партия спала на длиннейшем столе, который был между нарами в середине, за которым мы сидели и кушали баланду, когда давали пайку. На нашем камерном языке называлось: «метро» - это под нарами, «самолет» - это стол, который был выше этих нар. И когда приходил новенький кто-нибудь, то я его обязательно допрашивал: «Когда с воли?». «Только сегодня». «Ну, ты одетый более или менее, давай около параши, там место есть. Когда будет место, я тебя переведу в другое место. А сейчас ты в одежде» и все прочее.

Между прочим, к нам пришел в камеру ректор Коммунистической академии воспитания, что-то в этом духе, Кассель его фамилия. Он пришел в августе одетый по зимнему, на нем была шуба, теплое белье. Я, когда увидел, говорю: «Ты под нары лезь, потому что ты же одет так, как никто из нас». А мы все голые, потому что жара ужасная, у нас же козырек над окнами, там ты не видишь ничего, и воздуха нет. Причем, вонь от параши. В парашу мы ходили и по большому и по маленькому. Представляете, столько людей, и при такой температуре, в июле и августе месяце! Нас выводили один раз только на оправку. Строили, мы забирали эту парашу, выносили. Я назначал: сегодня – вы двое, завтра - другие двое выносят парашу, моют ее там. И там мы умывались, обливались, в общем, это был для нас праздник, когда мы выходили в уборную тюремную в коридоре. Я вам должен сказать вот что. Что были очень интересные люди там. На моей памяти в камере, в которой я пробыл с 25 июля по 25 декабря, был такой журналист-международник Изгоев, был директор московского Дома агронома Немировский, был редактор еврейской газеты «Правда» Шилевич. Чем эти люди запомнились? Вот этот, который редактор газеты, он знал наизусть Мопассана «Милый друг», он читал нам Мопассана по памяти, он читал нам Пушкина «Евгений Онегин». Изгоев нам рассказывал о встрече с Лениным, он уже был очень пожилой человек. Немировский нам читал о сельском хозяйстве. То есть, проводили такую воспитательную работу, но которая нам очень нравилась, потому что ужасно было дико там. В моей камере был такой еще Бондаренко. Это человек, которой прошел тюрьмы в царское время, и который меня все время подбадривал: «Сынок, я вижу, тебя уже начали щупать крепенько. Смотри, не поддавайся, ты - крепкий парень, смотри, не наговаривай ни на людей, ни на себя». И он меня учил: «Когда будут с твоих слов записывать в протоколах, ты имей в виду, что они между вопросами оставляют две-три строчки пустые. Ты смотри, чтобы этих пустых строчек не было, ставь апостроф, чтобы они не могли заполнить то, что ты не говоришь». Еще интересный человек – племянник Мартова Юлий Цедербаум - работал инженером на Вознесенском химзаводе. Опять боюсь спутать - Воскресенский или Вознесенский. Он работал инженером. Но он с 1927 года все время по ссылкам - то в одном месте отбудет 2-3 года, его освободят, он опять на завод. Когда его потом взяли, он пришел к нам в камеру знакомиться. Я, как староста, ему место предоставил и говорю: «Ну что, ты же бывалый человек, тем более – родственник, ты расскажи, как, чего…». Он говорит: «Имейте в виду, не думайте, что вас кого-нибудь освободят. Берут не для того, чтобы освобождать. Будет у вас дело, не будет у вас дела, все равно вы поедете, куда вас пошлют». Еще был интересный человек, который мне помог с точки зрения того, как себя держать. С Колымы привезли бывшего секретаря горкома комсомола Завьялова. Его не по политической, а по бытовым каким-то - он был бабник большой, в общем, за бытовое разложение его исключили и сослали на Колыму. И он на Колыме работал заведующим баней. А его потом взяли оттуда, привезли. Я говорю: «Что же тебя привезли? Ты же срок еще не кончил?». У него было всего пять лет. «За новым сроком я приехал!». «Как за новым сроком?!». «Обязательно! Ты что думаешь? Новый срок припаяют и теперь дадут политическую какую-нибудь и отвезут опять туда. Но только теперь я заведующим баней работать не сумею, потому что всех политических держат на общих работах». Вот он мне рассказал, как ты себя должен держать, если ты попадешь в пересылку. Там все же вместе - там и уголовники, и бытовики, и политические. «Ты имей в виду: если ты только слабинку дашь, то они тебя всего обшмонают, все у тебя отберут. Если начнут тебя бить, и ты не дашь сдачи, то ты имей в виду, что ты - пропащий человек. Ты - крепкий парень, имей в виду, давай сдачи». Поскольку нас уже было 230 человек, и мы не могли свободно лежать, лежали валетами и на первой полке, и в «метро», и на «самолете», то мы могли поворачиваться только по команде, иначе нарушался весь этот комплекс. И вот раздавалась команда: «Направо!», и как-то инстинктивно, хоть вроде мы и спим, мы все поворачиваемся, лежим так пару часов, потом раздается команда: «Налево!». Потом нас стали вызывать с вещами и повели в бывшую Бутырскую церковь. А это была пересыльная камера, то есть там собирались люди, на кого уже есть решение, что того-то к таким-то срокам, и ждать там этапа. И вот, когда мы вошли в эту камеру, там около трехсот человек помещалось… Но это не камера, это большое церковное помещение. И что нас очень поразило, что мы увидели, как на стене кровью было написано: «Мы, сто жен высшего командного состава, осуждены на тысячу лет». После этого, когда начали вызывать на этап, то тебе зачитывают постановление. Распишись, что тебя на восемь лет с правом переписки (это еще я очень легко отделался).

(Песня «Не плачь, не плачь, подруга моя милая…»)

Когда формировался этап, то вручались наши этапные дела, не уголовно-следственные, а этапные, личные дела начальнику караула. И я заметил там штамп крупный на корочке моего дела - «ТФТ». Я не понял, в чем дело, а потом я узнал, что это значит - использовать только на тяжелом физическом труде. В первую зиму я попал в Бамлаг. Станция Тахтамыгда, там кирпичный завод, мы возили глину в отвал, но там я долго не задержался. Примерно в марте месяце или в начале апреля вызывают меня – соберись с вещами. А у меня вещей – только то, что на мне надето. И меня ребята поздравляют: «У, Михаил, ты едешь на переследствие!». Ну, каждый из нас писал заявления во все эти органы, вплоть до «отца родного», все мы писали, что мы не за что, пересмотрите, вы убедитесь… «Запомни адрес – попадешь домой и дай знать моим». Потому что ничего же у нас не было. Я говорю: «Ребята, да что же вы говорите!». А меня уже научили в Бутырках, что не думайте вы ни о какой свободе, никакой свободы вам не видать сейчас. И меня повезли на пересылку. Я захожу в камеру, там лежат голые, только в одних трусах или в одних подштанниках, и играют в карты. Я посмотрел, где местечко есть, забрался на второй этаж. А когда я приехал, я боялся, чтобы у меня не украли сапоги мои хромовые, и я надел их на себя. И с этими сапогами забрался уже на второй этаж. Это все жулье, блатари, посмотрели на меня, подходят и говорят: «Сымай, пахан, колеса!». Я вспомнил, что мне Завьялов говорил. Я говорю: «Ты меня не обувал, ты с меня и не сымешь». Он ухватился за ноги и меня хотел стянуть с нар. Я схватился двумя руками за доску и его ногой отпихнул. Он упал. Тогда они все поднялись, и начали меня стягивать. И хотя я был очень физически крепкий, они меня все-таки стянули с нар, потому что их было много, и начали лупить, а я начал отбиваться. В общем, вскочил надзиратель, нас разодрал и меня отвезли в больницу лагерную. Продержали два-три дня, замазали, отправили обратно, и уже я встретил совсем другое отношение к себе. Они меня уже приняли как за своего. «Не бойся, пахан, ничего, все нормально, мы теперь поняли, кто ты есть». Тогда отправили во Владивосток. Но сначала - в город Свободный, не знаю, как он сейчас называется. Это ирония, конечно - это город из одних заключенных. И там формировали этап со всего Бамлага, то есть со всей Байкало-Амурской магистрали, которую мы строили тогда. Хотя говорили, что это комсомольцы строят. Но их тоже туда отправляли, комсомольцы на Амуре строили, но, в основном, это строили, конечно, заключенные. И там, в Свободном, когда формировали нас, нас отправили во Владивосток, и мы попали на Владивостокскую пересылку. Это бухта Находка, там десятки тысяч людей. Причем, зона перегорожена проволокой, через которую все видно. Одна зона - женская, другая зона - мужская. И там пошла эпидемия дизентерии, умирали десятками ежедневно и с той, и с другой стороны. И потом нас посадили на пароход «Джурма», в трюмы. На «Джурме» в этих трюмах было шесть тысяч человек. Нам спускали воду туда в ведрах, пайку давали селедку, от этого еще больше жажды, и это был ужас. Каждый дрался за свою жизнь, за свою пайку, за эту несчастную селедку. И каждый день оттуда выносили по несколько человек и опускали их в море Охотское. Это такой этап. На шестые или седьмые сутки привезли нас в Магадан на пересылку, где недавно открывали памятник этот. Вот он на этом самом месте, где была пересылка. Я не знаю, но мне Семен Вилемский рассказывал, что там это было. Вот туда нас загнали. Я пришел с дизентерией. Это был уже летний сезон промывки золота. А у меня ТФТ - тяжелый физический труд. И как только у меня дизентерия прекратилась, один раз нас через комиссию пропустили, сказали, что годен, посадили в машину и отвезли меня в Северногорное промышленное управление Дальстроя, поселок Ягодный, на прииск в Верхний Ат-Урях.

(Песня «Протопи ты мне баньку, хозяюшка… »)

Система поощрения заключенных была такая – если ты выполняешь план на сто-сто двадцать процентов, то тебе засчитывают один день за три дня, то есть ты накапливаешь себе, тем самым, досрочное освобождение от данного тебе календарного срока. У меня срок был календарный восемь лет, меня взяли в 37-м, и я должен был освободиться в 45-м году. Когда началась война, то нас вызывали и объявляли: «Распишитесь, что вам объявлено, что все ваши зачеты отменены, то есть вам восстанавливается ваш календарный срок». Когда подошло время освобождаться в 45-м, я прихожу в УРЧ и говорю: «Ну ладно, тогда нельзя было освобождаться, война началась, задержали нас, война-то кончилась». «Одна кончилась, другая началась, с Германией закончилась, с Японией продолжилась, поэтому вы задерживаетесь до особого распоряжения». На этой самой производственной работе, которая требовала больших физических усилий, недостатка в количестве рабочей силы не было, так как все время в навигацию приходили один за другим пароходы с новыми этапами. Эти выбывали, умирали от голода, от истощения, а эти прибывали новые и заменяли их, пополняли эту рабочую массу. Надо понять, почему там не считались с людьми. Даже не считались как с рабочей скотиной. Рабочую скотину кормят для того, чтобы она работала, а нас даже не считали необходимым кормить, чтобы мы могли работать вовсю. Потому что считали нас отбросами, что вместо нас привезут другую партию, и они заменят нас. Но как только началась война, этапы прекратились, не только дополнительные сроки давали заключенным, но даже и расстрелы. Делалось это таким образом. Перед самым разводом, когда весь лагерный пункт собирался для того, чтобы уходить на работу, то начальник лагерного пункта объявлял, что за контрреволюционный саботаж, выразившийся в поломке тачки, лопаты, инструмента, отказа от работы такие-то и такие-то (идет перечень), которых расстрелять решением Тройки НКВД по Магаданскому НКВД. И была специально такая командировка, она называлась «Серпантинка», под самым Магаданом, и вот там расстреливали людей. Кто знает сколько? Кто, когда узнает? Так же, как сейчас говорят всякие разные цифры, они иногда кажутся фантастическими, но они, к сожалению, если общаться со стариками, то в каждой семье кто-то обязательно, если не прямой, то какой-то дальний родственник попадал в эту «гулаговскую империю».

​Анатолий Стреляный: На волнах Радио Свобода закончил свой рассказ заключенный сталинских политлагерей Михаил Борисович Миндлин.

Теперь его товарищ по несчастью - Иван Михайлович Клятов. Ему 81 год.

Иван Клятов: На день начала войны я работал заместителем главного бухгалтера кондитерской фабрики «Моссельпром», и уже на второй день войны, 23 июня 1941 года, я был направлен бухгалтером военторга 16-й действующей армии Западного фронта под руководством Рокоссовского. И в октябре месяце, числа 8-го, произошло большое окружение наших армий немецкими солдатами. Из окружения под Вязьмой нам дали указание уходить небольшими группами по 5-6 человек, и мы выходили только ночью, потому что днем невозможно было проходить – нас все время бомбили. Все дороги были заняты. Эти дороги перелезать приходилось на животе, так, чтобы было незаметно. Мы дошли, пять человек - четыре артиллериста и я, представитель военкора. Меня встретил майор и спросил, каково положение на фронте. Я все объяснил, он задал мне вопрос: «Вот вас бомбили, вы все время днем прятались. Неужели наших самолетов не было?» Я сказал: «Да, действительно, наших самолетов не было». И мне тогда предложили подписать бумагу о нашем разговоре, я подписал, и мне объявили, что я арестован как политический, по 58-й статье, пункт 10, за восхваление немецкой техники. Спустя определенное время меня следователь в Казани вызвал на допрос и, в первую очередь, задал вопрос: «Скажите, с кем вы связаны с пятой колонной?». Я недоумевал, что такое пятая колонна? И когда я это спросил у следователя, он меня ударил в лицо кулаком, я потерял сознание, я был в крови, и был сломан нос. Когда пришел в себя, меня направили опять в подвал. В конце 12-го месяца сидки в подвале меня направили в лагерь. Мы так отощали за этот период, что мое состояние было очень тревожное, зубы у меня вывалились, сам я похудел до такого состояния, что руки у меня были толщиной в большой палец руки, слабость была страшная. Слепота была, но во всяком случае я был рад, что я попадаю в лагерь на работу. В лагере было 12 тысяч заключённых, и в том числе большой состав был артистов. Там был Кузнецов, Дейнеко, была Тимошенко, Дагаев. И вот с этим составом и с музыкантами мы проводили большую культурную работу, делали постановки, в том числе поставили очень удачно музыкальный спектакль «Свадьба в Малиновке» в составе 120 человек и оркестра. Нарком НКВД Казани сам присутствовал на нашем спектакле в клубе лагеря. По 58-й статье 8 лет лагерей за восхваление немецкой техники. Все время заключения меня мучили мысли: как же это могло быть? Будучи на фронте, сейчас - в лагерях, политический, враг народа, и неужели наш дорогой товарищ Сталин об этом не знает? И вот это меня мучило. Я помню соседей по нарам, которые не просыпались утром. Был человек - и нет. А за что? Они были примерно такие же преступники, как и я сам. Как коммунисты умели использовать людей я понял, когда трое откормленных бугаев, хорошо вооруженных, на трех добрых лошадях, 70 километров гнали двух скелетоподобных зэков вместо того, чтобы воевать на фронте.

Анатолий Стреляный: 101 год Фелиции Леопольдовне Залесской. Восемь лет она провела в сталинских лагерях за то, что была женой человека, объявленного врагом народа и расстрелянного.

Фелиция Залесская: В 1937 году, при Сталине, был арестовал мой муж, потом арестовали меня как жену и отправили в лагеря. Были там только жены, но когда началась война, всякие там были - и воровки, и все что угодно. А дети, слава богу, что не было моей дочке еще 18 лет, остались в старой квартире. Одну комнату у нас запечатали с вещами, большую комнату, а другая комната, 16 метров, осталась для детей. Дети остались без средств к существованию, потому что еще учились две дочки, и без нас. Помогали соседи - тогда ведь были коммунальные квартиры. Там еще была семья, и они им помогали. Мы были без права переписки. В лагере я ничего не знала о детях, ничего. Это было ужасно! 8 лет без детей и без права переписки. Кошмар какой-то! Во время войны в нашем лагере были самые трудные годы. Я всегда свой хлеб делила. Очень хотелось съесть обе части сразу, но я их не съедала. И так как-то ничего, существовала. А была женщина, которая в хлеборезке этой стояла за час до ее открытия, получала свой паек и тут же его съедала. Потом рассказывали, что она очень скоро умерла. А я хотела жить, потому что дети были. Так трудно разделить на три части - две лежат, первую уже съела, хочется второю, а я не ем. Ой, боже мой, теперь смеяться можно, а тогда только плакать. Как-то в себе все держалось, раздумываю, иногда не сплю ночью, все думаю. А мало плакала. Наверное, если бы больше плакала, было бы легче. Свою мать я не видела 40 лет, и когда я приехала к маме, то она уже ждала меня не в доме, а около дома, чтобы скорее увидеть. Потом говорит: «А ты очень изменилась». Она хотела, чтобы я не изменилась. Когда мы расстались мне было лет 18. 8 лет в заключении и несколько лет, уж не помню точно, я жила в Кашине. Нужно было после того, как мой срок кончился, выбрать место, куда поехать жить. Ну, конечно, не в Москву, это не разрешалось, в другие большие города тоже. Приехала в этот Кашин, слышу объявление по радио, что требуются работники в бухгалтерию такую-то. Я думаю: сегодня не пойду, завтра пойду. Прихожу завтра, мне говорят: «Мы уже взяли работника. Но рядом, в комнате, нужен работник». Оказалось, это была фабрика, и там рядом был отдел плановый, оттуда ушла сотрудница и осталась одна начальница, молодая женщина. Она обрадовалась: «Пишите заявление». Я говорю: «Я 8 лет жила в лагере». «А, тогда идите к начальнику, рядом комната». Прихожу к начальнику и говорю, что вот из такого-то отдела меня к вам направили. «Очень хорошо, пишите заявление». Я говорю: «Но я была 8 лет в лагере». «А, это были перегибы! Пишите заявление». Ну, я написала.

​Анатолий Стреляный: Последним сегодня из голосов ГУЛАГа будет голос Евгения Сергеевича Геништы, 1917 года рождения. В начале войны у него учились радиоделу советские разведчики, за что и был посажен. Был в числе тех людей, которые стали прототипами героев Александра Солженицына в романе «В круге первом».

Евгений Геништа: В 1943 году, 13 сентября, занимал должность помощника начальника Школы молодого военкомсостава и специалистов Отдельной мотострелковой бригады особого назначения войск НКВД СССР. И был в этот день вызван полковником Борисовским на Лубянку, в дом 2, по каким-то непонятным мне, видно, служебным делам. Когда я приехал к нему, меня любезно посадили за стол, он начал разговаривать, неожиданно мне вывернули руки и сказали, что я арестован как представитель, не помню уже чего, там было много неприличных слов, но достаточно, по тому времени, страшных обвинений. После этого был в одиночке долгое время, потом был переведен в Лефортовскую режимную тюрьму. Допросы вел такой капитан госбезопасности Альтман, допросы были мучительные и трудные. И уже решением Особого совещания, в мае месяце 1944 года, я был осужден на восемь лет исправительно-трудовых лагерей. До этого мне предъявлялась статья об измене родине, о том, что я был шпионом, немецким разведчиком и все что угодно. Однако, когда я уже просматривал свое личное дело, увидел, что попытки судить меня военным трибуналом не привели ни к чему, и меня провели по линии Особого совещания. После того, как мне предъявили приговор, я месяц находился в режимной тюрьме в Лефортово, потом меня перевели в этапную камеру в Бутырки, из Бутырок отправили этапом через вологодскую тюрьму на Воркуту. В вологодской тюрьме я познакомился с интересным человеком - Вирт Виктор Иванович. Это один из последних международных воров, человек в законе, человек, который знал семь, восемь или одиннадцать языков, человек высочайшей культуры. Его приезд на Воркуту - это был приход его как некоронованного короля, потому что блатной мир там занимал достаточно серьезное место, во всей этой сложной системе ГУЛАГа. Но, кроме того, была масса еще интересных встреч. Никогда не забуду, что в зимнее время была лекция академика Некрасова, крупного специалиста по древней церковной архитектуре. Представьте, что на улице пурга, барак, эти раскаленные печки из больших железных бочек, в конце барака белили стену и он чертил чертежи и рассказывал о строительстве церквей, о подземных ходах. Половина слушателей, присутствовавших здесь, были, как правило, воры-церквушники, которые говорили, что «батя в этом деле рубит», а ему они говорили, что «если кто-то батю тронет, мы тому голову оторвем». И самое для меня трудное - это то, что на руднике, в нескольких километрах от Воркуты, на 8-й шахте находился в заключении мой отец Геништа Сергей Владимирович, который был арестован в 1938 году. Я знал, что он болен, так мне передали, но, что поразительно, там работала секретарем начальника пункта Анна Леонидовна Чубарева, которую я до сих пор вспоминаю с благодарностью, которая мне однажды передала письмо для передачи начальнику лагпункта этой 8-й шахты Михолапову, который должен был через два часа дать мне ответ. И когда она меня направила туда, она сказала, что у тебя будет два часа времени, найди в зоне своего отца и передай ему. Она дала мне небольшую посылку. «Что там?». «Там килограмм сахара и пол кило масла, потому что у отца последняя стадия туберкулеза». Вот это подчеркивает, что даже среди тех чекистов были иногда человеческие, хорошие чувства. Мне удалось повидать отца, трудно, тяжело об этом вспоминать, а потом, когда отец умер, 29 декабря 1944 года, мы с моим приятелем по прозвищу Жора-американец… Кто был на Воркуте, помнит эту колоритную фигуру, это Георгий Климентьевич Свиридов, американский подданный, который с какой-то экскурсией приехал в СССР, как-то отбился от своих, то ли чтобы повидать родовое имение, то ли что-то еще, и его арестовали и посадили. Вот мы вместе с ним сумели выкупить труп отца и по-человечески похоронить его в тундре в ночь с 31 на 1 января 1945 года.

Анатолий Стреляный: Это был последний из голосов ГУЛАГа, записанных Александром Горяниным, голос Евгения Сергеевича Геништы.