Сказать, что первое мое знакомство с этим человеком завязалось в сексологическом кабинете, эффектно, но отдавало бы явным враньем. Нет, мы познакомились куда тривиальней, благодаря его старинному другу, блестящему питерскому, а потом и израильскому поэту Михаилу Генделеву во время нашей общей прогулки по Петропавловке в одну из чудесных белых ночей. Было много вина, стихов, легкого флирта и всего того, чем обычно декорируется такая сезонная романтика. Было и то, о чем знать мы тогда еще не могли: двоих из участников этого летнего приключения уже нет в живых. И только позже я узнала, что Лев Щеглов – один из главных энтузиастов трудного сексологического просвещения, казалось бы, безнадежной страны, где "секса нет" и вроде как никогда не было. Ныне он – президент Национального института сексологии РФ, доктор медицинских наук, наконец, профессор.

Лев Щеглов, которому в 2016 году исполнилось 70 лет, рассказывает:

– Я родился через полтора года после окончания войны в отвратительном, хулиганском и жлобском районе Ленинграда под названием Обводный канал. Мой отец был участником двух войн, и я знал, что еще до моего рождения наша семья жила в каких-то громадных коммуналках. Я же родился и рос до двенадцати лет в квартире, по тем временам почти "царской" – там жило только две семьи. Правда, главный ее фокус состоял из того, что отопление было печным, а печь была одна на всех. Половинка выходила на соседскую комнату, половинка – на нашу. Так что в доме всегда велась война за дрова и тепло. Жили мы вчетвером в тринадцати метрах – родители, я и моя старшая сестра. Окружение состояло из многочисленных дворов и двориков с непременными дровяными сараями. А на крышах домов и сараев шли нескончаемые баталии местной шпаны. Я же рос довольно болезненным еврейским мальчиком и почти весь первый класс провел в постели. Учителя приходили на дом, я много читал, полулежа играл в каких-то идиотских солдатиков, а над моим колченогим диванчиком висел радиоприемник, программы которого я слушал с неподдельным упоением. Когда, классе во втором, я вышел во двор (период социальной адаптации, поздноватый для мальчика) и оказался на фоне остальных мальчишек маленьким, худеньким и болезненным, моя жизнь начала складываться крайне неприятно – я немедленно попал в число "отверженных". Единственными моими друзьями оказались двое таких же, один хромой, а другой – страдавший избытком веса с неизбежной кличкой "жиромясокомбинат". Вот такая у нас сложилась троица "ущербных", которых в общие шумные игры, вроде лапты или футбола, принимали лишь в тех случаях, когда был явный некомплект "нормальных" ребят. Наверное, это и помогло мне понять, что ни физической силой, ни дворовой обычной активностью мне не взять ни ту девочку, которая нравилась, ни мальчишек, перед которыми хотел бы быть в авторитете. А потому, почти как в блатной традиции, где-то после шумных игр, на лавочках, я стал "травить байки", "добирая" пересказом книжек, которые дворовые, естественно, не читали. Иными словами, стал развивать их мозговые и вербальные функции. Так что на зоне я б не помер, что и было проверено, когда попозже на годик загремел в армию.

Словом, впечатления от детства были самые любопытные. Она мало походила на то, что часто подразумевается под "ленинградско-петербуржской", слегка экзальтированной культурной атмосферой. Отлично помню то, что сегодня для многих выглядело бы эпизодами из знаменитых своей грубой простотой и жестокостью "русских сказок Афанасьева". Берега Обводного канала тогда еще не были одеты в гранит, а завалены кучами песка, мимо которых все время проплывали плоты и баржи. Любимое занятие мальчишек было прутиком вылавливать из канала использованные дядьками презервативы, мы даже соревновались – кто больше выловит. В выходной день на канал выходили компании взрослых, рассаживались в этих кучах песка, растягивали гармошку, вытаскивали бутылки самогонки, а мы, мальчишки, наблюдали за всем с безопасного расстояния. Кругом, естественно, царили народные "радость и веселье" по мере все нарастающего опьянения, песни лились рекой, а заканчивалось все драками, и иной раз из обрезанных сапожек извлекались ножички, излюбленное оружие тогдашнего пролетариата. Один раз – помню, на меня это произвело очень сильное впечатление – в этих же кучах песка мы обнаружили полумумифицированный трупик новорожденного. Больше всего потрясло, что у него из живота тянулась какая-то длинная веревка. Иными словами, это был выкидыш, вот так, запросто закопанный в кучах мусора. Не хочу сгущать краски, просто тогда это было неотъемлемой частью нравов ленинградских окраин.

Зато дома, в семье, было тепло и уютно. Мать видела всю свою жизнь только во мне и сестре, отец пропадал на работе. В учебе я слыл "середнячком", на двойки и тройки не скатывался, но и отличником тоже не был. Очень ярко помню, как в марте 1953-го отец на заднем дворе нашего дома с яростью расколачивал бюстик Сталина, который до того хранился на тумбочке у нас дома. Помню, что сам я уже тогда приносил из школы весьма сомнительные в политическом смысле анекдоты, отец очень их любил и неизменно хохотал, но всякий раз заканчивал одним и тем же назиданием: "Не вздумай это где-нибудь рассказать!". Мне подобная осторожность казалось довольно странной, в моем представлении отец был бесстрашен, за плечами – Финская и Вторая мировая войны. Обе он прошел связистом. И тем не менее, в ответ на "опасные" анекдоты и шуточки я неизменно слышал от него массу шипящих – "тише", "никому", "не вздумай"... Я только недавно узнал от собственного сына, откопавшего эту информацию в интернете, что у отца была медаль "За отвагу", которой на войне было принято по-настоящему гордиться. Он один вынес из-под обстрела порядка тридцати человек, но нам особо про это не рассказывал.

Потом мы переехали с Обводного, я подрос, и естественно встал вопрос "кем быть". Изо всей моей многочисленной родни была только одна двоюродная сестра-врач. Медицинские традиции отсутствовали, и родители предоставили мне полное право самостоятельного выбора. Но я откровенно терялся. И все же не последнюю роль сыграла именно семья. Она была большая и дружная, у отца и у матери – по пять братьев и сестер. Не проходило и двух недель, чтобы мы не собирались вместе. И все важные для семьи вопросы решались на большом племенном кагале. У отца был старший брат, мой дядя, тогда не особо внушавший мне авторитет. Но на правах старшего за несколько месяцев до окончания школы он начал меня допрашивать о дальнейших планах. Я довольно категорично заявил: собираюсь идти на философский факультет. Дело в том, что на тот момент у меня был близкий друг, Дмитрий Шалин, который действительно туда стремился, успешно его окончил, был одним из любимейших учеников Игоря Семеновича Кона, а сейчас – профессор социологии в университете штата Невада. Услышав про философию, мой дядя заявил нечто, на тот момент показавшееся мне верхом глупости и пошлости. Правда, потом я сильно переоценил его позицию: "Понимаю, тебе не нравятся точные науки, ты в них не силен. Но какая, к черту, философия?! Ты не понимаешь, что всю жизнь будешь заниматься философией "ближайшего райкома партии"? (Дядя, кстати, сам был из "сидельцев".) Иди в медицину. Врач – он и на зоне врач". И это была та самая мудрость, которой его научила вся история Российской империи. Как ни парадоксально, писатель Василий Аксенов, с которым я потом познакомился в доме моего ближайшего друга, ныне уже покойного, поэта Миши Генделева, рассказывает, что и с ним при выборе института произошло нечто подобное.

Я стал думать о медицинском, но сразу отсек от себя ту самую, "настоящую" медицину, где присутствуют кровь, хирургия, то есть все "конкретное", соматическое. Постепенно пришел к выводу, что мне бесконечно интересен именно внутренний мир человека. А все, что касается клеток, мышц, связок, сосудов и прочего – не для меня. Иными словами, мой выбор профессии был по сути полуслучаен.

Когда я пришел в Первый медицинский институт, то первые года три меня вообще ничего не интересовало, кроме девочек и клубной жизни. У нас был великолепный клуб Alter Ego, где я был членом правления. Мы быстро создали там команду КВН, капитаном которой я стал. Там стремительно добились таких успехов, что очень скоро в Ленинграде с нами уже никто не хотел играть, боялись. Мы одержали победу даже над Театральным институтом, с тех пор я всю жизнь дружил с его известными выпускниками – Вадиком Жуком, Борей Смолкиным, покойным уже Ильюшей Олейниковым. Это и стало некоей отправной точкой моей "богемной юности". Тогда же в жизни прочно поселилась самиздатовская литература, бесконечно изменившая весь мир вокруг меня. Мне страшно повезло: в студенческие годы познакомился с замечательным стариком-литератором Давидом Яковлевичем Даром, последним мужем Веры Пановой, которого все дружно звали "Дед". Он был умницей, законченным диссидентом и вдобавок обладал весьма экзотической внешностью – всклокоченные волосы, трубка... Дома у него стояла громадная кастрюля, в которой все время варилось что-то невообразимое, потому что ежеминутно кто-то приходил и уходил – то восемь человек, то пять, то двенадцать. Так что все время что-то разливалось и выпивалось. Надо сказать, он сыграл очень большую роль в формировании литературного вкуса питерских людей моего поколения. Бывало, что на его кухне я проводил ночи напролет и читал. Просто после смерти Пановой и разборок с ее детьми у него осталась однокомнатная квартирка. Так вот, в комнате спал он, а на кухне сидел я и читал какого-нибудь скандального советолога А. Авторханова, потому что некоторые самиздатовские книжки он не давал никому на вынос. Потом, клюя носом, я ехал домой досыпать, пропускал занятия в институте, словом, вел жизнь весьма сумбурную.

Так было до тех самых пор, пока я, наконец, реально не задумался над тем, кем же в этой жизни стану. Тогда, в советские годы, в СССР была очень развита система СНО, студенческих научных обществ. Я отправился на кафедру психиатрии, начал часто бывать в психиатрических клиниках и скоро понял, что именно меня не очень-то интересуют психозы, эпилепсия, органические поражения головного мозга... Но в то же время для себя отметил, насколько развита тема секса среди "безумцев". В каком-то "кривом исполнении", в нелепейших фантазиях, в "совокуплении планет", в том, что уже полностью деградировавшие, лежачие больные мастурбируют, стирая себя в кровь, безо всякой перспективы оргазма, разрядки. Таким образом я и вышел на тему секса с точки зрения психиатрии, которым на тот момент в СССР занималось всего несколько человек. Речь идет о конце 1960-х – начале 1970-х годов. В это время в Советском Союзе сексология по сути полностью отсутствовала. Существовало, правда, несколько странных людей, которых, говоря сегодняшним языком, можно было бы назвать "научными фриками". Среди них – один из моих учителей Сергей Сергеевич Либих. Он мог часами рассказывать нам факты, вычитанные в каких-то редких изданиях, но в основном упивался тем, что находится "за гранью" представлений о приличиях и норме. Каким образом, к примеру, некий персонаж Средневековья совокуплялся с крысой таким образом, чтобы она при этом оставалась жива. Словом, это все было своего рода эксцентрикой, страстишкой, вызывавшей ощущение, что сам начинаешь копаться в чьих-то чужих нечистотах.

Либих познакомил меня с еще одним весьма любопытным человеком, Эвальдом Дворкиным. Сам он был судебным психиатром, но при этом – фанатиком сексологической литературы. Дома у него было полное собрание сочинений Фрейда, и на немецком, и на русском, огромное количество порнографических изданий ХIХ века. Это была фантастическая библиотека! А в конце 1970-х годов появились две фигуры уже более объективно научного склада – Игорь Семенович Кон, который, будучи историком и социологом, начал заниматься сексологией и на сегодняшний день стал по сути ее "главным методологом". Еще одной его приятной особенностью было то, что сам он знал уверенно три языка и имел практически свободный доступ к Спецхрану. Таким образом, он сам, а заодно и я, могли читать всю свежайшую мировую научную литературу по этой теме.

Еще одним человеком из той же сферы был клинический психиатр Абрам Моисеевич Свядощ, который в свое время за приверженность фрейдистским идеям был сослан в Караганду и там долгое время заведовал кафедрой психиатрии местного мединститута, пока времена не расслабились и он не смог вернуться обратно в Ленинград. Свядощ первым написал по-настоящему "прорывную" книгу под названием "Женская психопатология", выдержавшую целых шесть переизданий. В конце 1970-х – середине 1980-х, годы взлета интереса в сексологии в Советском Союзе, эта книга была одной из самых известных на тогдашнем "черном рынке". За нее давали аж "пятнадцать номиналов", т.е. если в магазине она могла стоить два рубля, то тут ты должен был заплатить целых тридцать. Да и сама она стала своего рода знаком принадлежности к некоей "элите", как высокие женские финские сапоги или хорошая дубленка. Поэтому основными ее счастливыми обладателями были модные парикмахерши, мясники, заведующие секциями универмагов и прочие персонажи тогдашней советской "элиты". Почему именно они? Во-первых, это было "круто". Во-вторых, интересно. Ведь она была сплошь нафарширована клиническими историями. Например о том, как "некая Марина К. 36 лет, испытывающая влечение только к блондинам, мастурбировала исключительно используя душевую струю в ванной" и т. д. Словом, это стало модным. Вдобавок, книгу было невозможно достать, она слыла экзотикой, а потому всех дико интриговала.

По большому счету я уверен, что для любого нормального человека все, связанное с сексуальным, должно быть интересным. Какова бы ни была при этом его мотивация. Я тоже в ту пору был так всем этим "воспален", что проявлял немыслимую активность. Именно поэтому в 1976 году первым открыл в Ленинграде психотерапевтический кабинет. (В Москве один такой уже существовал.) Тогда основная моя специальность числилась как "психиатр-психотерапевт", но кабинет я открыл с прицелом, потому что через два года добился новой формулировки – "прием пациентов с половыми расстройствами". Мне это стоило немалых усилий. Как сейчас помню издевательскую шуточку одного чиновника из Горздравотдела, когда надо было собрать ряд соответствующих подписей: "А почему вы этого так настойчиво хотите? Сами, поди, чем-то страдаете?" И это – типичный пример советского "псевдофрейдизма", когда "у кого что болит, тот о том и говорит". Но я тогда шуточку его "съел", а дело все-таки было сделано.

В это же время в ГИДУВе, Институте усовершенствования врачей, упомянутый мной С.С. Либих стал создавать кафедру психотерапии. К началу 1980-х годов он этого добился, и я там начал работать преподавателем-почасовиком. Потому что печально известный "5-й пункт" и беспартийность в нашей стране, как известно, навечны. Но когда времена стали меняться уже категорически, мы приближались к перестройке, в 1989 году усилиями нескольких энтузиастов, включая меня, была создана первая в России (и до сих пор единственная) кафедра сексологии все в том же ГИДУВе, переименованном позже в МАПО (Медицинская академия последипломного образования). Там я проработал пять лет. В 1994 году стал завкафедрой сексологии в Московской МАПО, даже еще не будучи ни доктором наук, ни профессором. Это была моя последняя романтическая история, связанная с государственной службой. Помню, на банкете в 1998 году, посвященном моей защите, главный психотерапевт Советского Союза Борис Дмитриевич Карвасарский сказал: "Сейчас мы, конечно, выпьем, но твой путь только начинается. Потом начнешь биться за членкорство и т. д." Тогда-то я и решил, что на этом моменте все мои отношения с государством как с машиной заканчиваются. Когда я был еще молодым человеком и бегал за каким-то очередным согласованием, с легкостью допускал некие просительные интонации. Сейчас я бы не допустил их ни за какие коврижки. Думаю, если б остался на больший срок в госсистеме, то, наверное, как и многие другие, пережил бы определенную внутреннюю деформацию, которая неизбежна. Зато сейчас знаю одно: если я и имею с государством какие-то отношения, то они разовые, договорные – экспертиза в судах, приглашение на модульный цикл лекций в университете и т. д. Отчитал, получил, до свидания. Никаких доминирующе-подчиненных связей здесь нет, никому я ничем не обязан и ничего не собираюсь делать.

После этого мы создали с двумя моими учениками и соратниками частный Институт психологии и сексологии (ИПИС), впервые в России выпускавший психологов-сексологов. Тогда этот шаг был практически революционным, в чем нам очень помог Александр Осмолов, чудесный друг и прекрасный специалист. Я стал ректором ИПИСа, однако в 2012 году мы вынуждены были его закрыть. Частные институты могли тогда выживать главным образом благодаря собственной недвижимости. Во многом ужесточение по отношению к частным вузам в ту пору было оправдано, поскольку большинство из них занималось замаскированной торговлей дипломами. Кроме того, в связи с резко упавшей демографической ситуацией абитуриентов не хватало даже на государственные вузы. Так что с 2012 года я, к счастью, нахожусь в свободном полете, хотя и читаю модульные циклы лекций в самых разных университетах. В свое время с моим другом, уже покойным Сергеем Агарковым, мы создали Национальный институт сексологии (НИС), президентом которого я являюсь и по сей день. Он уже не является учебным, но экспертным и научно-исследовательским. Иначе говоря, в нашу компетенцию входят экспертизы самых разнообразных законотворческих инициатив (вроде скандально знаменитых мизулинско-милоновских), судебных, экспертиз тяжелых клинических случаев и так далее.

То, что в нашей стране сейчас становится возможным принятие столь диких, антигуманных законов, вроде милоновско-мизулинских или так называемого "пакета Яровой", в значительной степени связано с понятием "сексуальной культуры". Точнее, ее отсутствием. Чего стоит одно выступление председателя Координационного центра мусульман Северного Кавказа Исмаила Бердиева в поддержку обрезания женщин. "Надо всех женщин обрезать, чтобы разврата не было на Земле, чтобы сексуальность уменьшилась", – заявил муфтий. Это можно сравнить лишь с недавним заявлением православного деятеля Всеволода Чаплина, заявившего, что Бог допускает физическое уничтожение определенных групп людей в назидание остальным. Это точно такое же мракобесие. Во-первых, социально-философское, а во-вторых, медицинское. Следующим шагом будет сжигание неудобных книг, инквизиция и тому подобные вещи.

Так вот, о "сексуальной революции" и "сексуальной культуре".

Несмотря на свою кажущуюся размытость, эти термины имеют свои довольно внятные дефиниции. Начнем с "революции". Многие по наивности считают, что она у нас уже произошла. Это неправильно. У нас произошел некий "сексуальный бунт", буквально как в революцию 1917 года – все куда-то побежали, что-то разгромили, захватили... Небезызвестная фраза 1990-х про то, что "секса в СССР нет", отчасти действительно стала манифестацией советской морали – секса у нас нет, а есть деторождение и "ячейка общества". Так вот, эта мораль действительно подверглась коренной ломке. Но ведь любая революция предполагает после коренной ломки возникновение какого-то другого уклада. В России начала прошлого века после пьяных матросов и накокаиненных местечковых евреев с пистолетами, разгромивших буквально все и пустивших немало крови, было воздвигнуто огромное, неповоротливое, чудовищное здание советской империи. Но у нас-то после начала 1990-х ничего нового не выросло! Пошел просто адский раскардаш, когда параллельно с какими-то дикими, средневековыми пуританскими взглядами, лживыми и лицемерными, существует самое откровенное размывание всех представлений о норме и патологии. Вот что я ежедневно вижу глазами практикующего доктора? Приходит ко мне, к примеру, некий двадцатишестилетний молодой человек, прошедший предварительно анализы и доказавший, что все гормоны у него в порядке, нормально работает предстательная железа, нет проблем с неврологией и сосудами. Более того, он психически здоров, но не может начать сексуальную жизнь из-за повышенной робости, низкой самооценки или потому, что семь лет назад пытался это сделать, а какая-то грубая, подвыпившая партнерша его неуместно высмеяла и оскорбила. Он невротизировался, хотя психически вполне здоров.

Вслед за ним в мой кабинет может войти семнадцатилетняя девушка с каким-то незначительным вопросом. Но по ходу дела выясняется, что ее прошлые восемнадцать партнеров – это не в счет, опыт группового и лесбийского секса – тоже. На мои естественные вопросы врача она наивно и искренне отвечает: так это ж – нормально, мы не в деревне живем, дядя!

Иными словами, у наших соотечественников настоящая каша в голове, главное национальное блюдо. Этим-то как раз сегодняшняя ситуация и опасна. Лицемерное, лживое, средневековое официальное политиканство, сталкиваясь с содержимым головы любого простолюдина, дает ощущение, что вокруг нас – один гигантский, бесконечный бордель. И тут непременно хочется что-то решать, сюда необходимо вмешаться. К примеру, что решило для себя в свое время западное общество? По крайней мере, в США по всем социологическим опросам ценность семьи гораздо выше, чем в столь "высокодуховном" обществе, как российское. А ведь в Америке действительно была сексуальная революция 1968 года с ее знаменитыми лозунгами "не занимайтесь войной, занимайтесь любовью", "секс, наркотики, рок-н-ролл" и т. д. Но в тоге они пришли к предельно простым истинам: секс должен быть защищен, в семье важны партнерство, доверие и т.д.

В России же сейчас существуют две разнонаправленные тенденции. Одни пытаются утверждать, что любые представления о норме в сексе – дремучий идиотизм. С другой стороны, существуют все эти попы, милоновы, казаки и прочие безумцы, толкующие об обязательном женском обрезании. И все эти фурии сплелись в одном бешеном хороводе.

К сожалению, та легкость, с которой массовое сознание верит всем этим, условно говоря, "милоновским" байкам, связано и с полным отсутствием цивилизации, и с определенными историко-культурными архетипами. Возникает вопрос, насколько безнадежна подобная ситуация? Надеюсь, не совсем. В первую очередь, из-за молодежи, которая, в основном, не сидит в телевизоре, а пользуется по большей части интернетом, черпая оттуда какие-то иные рамки мироустройства и этики. Кроме того, даже если не сотни, то хотя бы десятки философов, социологов, врачей в России будут продолжать заниматься сложными вопросами, связанными с сексологией, это в свою очередь дает некую надежду на будущее. Кроме того, уверен, все это мракобесие побеждает сейчас только тактически, стратегически оно абсолютно обречено.

Ведь что у нас происходит в плане сексуального поведения? Возник один тип поведения, который я условно назвал "сексоголизмом", когда речь идет о притяжении к сексуальному на уровне одержимости, зависимости, идентичной наркомании, алкоголизму, игромании и т. д. Для определенной части молодых людей это действительно основная проблема, они живут исключительно своими порноколлекциями, посещениями стрипклубов, овладением очередной партнершей, обладательницей самых длинных мизинцев на ногах и т. п. Эти люди фиксированы на этой теме, на "игле", соскочить с которой сами просто уже не могут.

И параллельно этому наблюдается то, что условно можно назвать "асексуализмом". (Любопытно, что обе эти группы молодых людей не имеют никаких соматических проблем и противопоказаний). В их системе ценности все, что связано с эротикой и сексуальностью, занимает гораздо ниже позицию, чем товарищеский ужин, вкусная еда, выпивка или хобби. И только после этого может идти секс на уровне самой простой физиологической разрядки. Обе эти тенденции в мире сексуальности живут и существуют сегодня параллельно, являясь результатом того, что сексуальная культура, как и культура вообще, имеет, по словам академика Лихачева, "сигнификативную", знаковую фильтрацию. Культура как бы выставляет свои флажки – основные понятия, рамки, то, что раньше называлось "заповедями". Так вот нынешняя "каша" дает возможность идти по одной и той же улице двум людям одного возраста, примерно с тем же образованием, не имеющих никаких соматических психических отклонений, совершенно разными путями. Один одержим сексом и больше ни о чем не способен думать. Другой, напротив, мечтает поехать в отпуск на рыбалку и поймать там крупного карася. Обе эти мечты одномоментны, обе могут осуществиться вместе в одном городе. Но какие они разные!

Да, многие мои товарищи сейчас покидают Россию. Дело в том, что в 1990-х мы пережили очень мощный всплеск надежд, связанных с этой страной, с ее и нашим общим будущим. А потом пережили очень низкий градус разочарования. Я уже внутренне проживал подобный момент тотального "свала" конца 1970-х – середины 1980-х, когда тоже уезжали все мои друзья, и сам я долго думал на эту тему. Но до сих пор уверен, что этот выбор сугубо индивидуален. Вопрос открыт, и каждый решает его для себя сам.