Клаудио Магрис. Дунай / Перевод с итальянского А. Ямпольской. – СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2016. – 632 с.

Самое главное (ну и, между нами говоря, самое прекрасное) автор открывает нам еще до первых строк книги – до первых шагов своего большого путешествия по великой реке от истока к устью.

"Эта книга, – спешит предуведомить читателя итальянский писатель, журналист, исследователь немецкой и австрийской культуры Клаудио Магрис, – плод воображения. Всякую связь с реальными фактами и людьми следует рассматривать как случайность".

Именно так. "Река Вены, Братиславы, Будапешта, Белграда, пояс, что пересекает и опоясывает, подобно опоясывавшему греческий мир Океану, габсбургскую Австрию" – и не ее одну, и не одно столетие, и множество культурных эпох – вне всякого сомнения, чистое воображение. Та вода, что течет в известных географам берегах, начинаясь где-то в Германии (где именно – вопрос, между прочим, спорный) и заканчиваясь в Черном море (где именно – и подавно не разглядеть: там "Дунай – везде, и его конец находится на каждом из 4300 квадратных километров дельты"), – не более чем повод (зато неотменимый, властный) ко всему, что происходит вокруг нее. Основа, матрица.

Один лишь спор об истоках Дуная между "двумя шварцвальдскими городками, расположенными в тридцати пяти километрах друг от друга", Фуртвангеном и Донауэшингеном, уже приводит на память вещи столь же коренные для европейского самосознания, сколь и мифологичные, ну вот хотя бы по сей день неразрешенный, принципиально неразрешимый спор семи греческих полисов о том, в каком из них родился Гомер – если он вообще родился. С Дунаем, между прочим, тоже не все так очевидно: по одной из упоминаемых Магрисом версий, искомый его исток – и вовсе водопроводный кран. И стоит его перекрыть – конец, как вы понимаете, "дунайской цивилизации". Только то и спасает, что этого крана никто никогда не видел.

На стороне Донауэшингена – официальная версия. Именно здесь "сливаются две реки – Брег и Бригах, место их слияния (по общепринятому мнению, которое подтверждают туристические путеводители, государственные учреждения и фольклор) и есть начало Дуная". "Hier entspringt die Donau, здесь рождается Дунай, – гласит надпись на табличке в парке Фюрстенбергов в Донауэшингене. Другая табличка, установленная доктором Людвигом Эрлайном у истоков Брега, уточняет, что из всех конкурирующих между собой истоков Дуная Брег находится дальше всего от черноморской дельты, от которой его отделяет 2888 километров – на 48,5 километра больше, чем от Донауэшингена".

Господи, а не все ли равно, по большому счету, ну, откуда отсчитывать? Условность ведь! Договорились – и отсчитываем… А вот не все равно. И то, что договориться окончательно никак не выходит, тоже неспроста.

Как только речь заходит о подобной непроясненности, непрояснимости, – можно быть уверенными в том, что мы имеем дело с чем-то по-настоящему коренным и неотменимым. С основой основ.

Ну и, конечно, – в том, что настоящие основы – всегда символические. Иначе зачем и почему вокруг них такие страсти? А вокруг истоков Дуная они, как показывает нам Магрис, нешуточные.

"Доктор Эрлайн, хозяин расположенных в нескольких километрах от Фуртвангена земель, где берет свое начало Брег, вел настоящую битву против Донауэшингена – битву, разворачивавшуюся под шелест официальных бумаг и справок. Эта битва – скромный и запоздалый отзвук Французской революции в отсталой "немецкой убогости", сражение проповедующих либеральные взгляды буржуа и мелкого землевладельца, которые восстают против феодальной знати с их гербами. Храбрые буржуа из Фуртвангена сплотились вокруг доктора Эрлайна, всем памятен день, когда фуртвангенский бургомистр, за которым шествовали сограждане, с вызовом выплеснул в родник Донауэшингена бутылку воды из Брега".

Вот тут-то и становится ясно: Дунай в том виде, в каком он нам известен, – конечно же, миф, коллективное сновидение, наваждение. Он – грандиозный культурный конструкт, символический – сам на себе – нарост, и каждая из эпох и стран, через которые эта река протекает, постоянно наращивает на него все новые и новые слои и ответвления.

Держащий в своих руках (символически, то есть крепче всего) исток мифа держит в них… да практически все.

Другое дело, что Дунай бесконечно перерастает свои истоки. И в руки не дается – никому.

Кто в необозримой дельте Дуная, среди ериков Вилкова, помнит, что такое Донауэшинген?

Книга Магриса – попытка это наращивание, перерастание проследить. Ухватить в подробностях одно из самых важных движений, которым Центральная Европа, Mittel-Europa, как называет ее знаток и ценитель немецкоязычной культуры Магрис, создает сама себя, наговаривает себе собственную мифологию. Это движение и есть настоящее течение Дуная.

Магрис не рассуждает о символической природе великой реки, не анализирует ее: он поступает сильнее – дает ее увидеть и пережить. Само путешествие от истока к устью – символическая практика, чтение Дуная всем телом.

Тем более что Дунай – и сам по себе книга, живой текст. Дунайский текст – не литературы даже, куда шире – европейского самовосприятия. Он – целая библиотека книг, непрерывно растущая.

"Первые строки реки, которая создает и объемлет Миттель-Европу, написаны в старинной княжеской резиденции, как и замок Фюрстенберг, как и дворцовая библиотека с рукописями "Песни о Нибелунгах" и "Парцифаля",как пиво, названное в честь здешних князей, как прославившие Хиндемита музыкальные фестивали".

И с тех пор все пишется, пишется, пишется… – многими перьями, и магрисово – одно из них.

Чтобы быть самим собой, Дунай нуждается во всех этих подробностях: и в музыкальных фестивалях, и в пиве не в меньшей степени, чем в "Парцифале" и "Нибелунгах". Он нуждается во всех странах, через которые протекает: в Германии и Австрии, в Словакии и Венгрии, в Болгарии, Румынии, Украине (которой Магрис, писавший в восьмидесятых, в отдельную страну – и, соответственно, главу – не выделяет, говоря о ней как части СССР или, в его словоупотреблении, скорее, России. Зато выделяет Банат и Трансильванию, в которых усматривает культурные области настолько особые, что достойные отдельной – общей им обоим – главы).

Надо ли напоминать, что Mittel-Europa, как и "дунайская цивилизация", – тоже конструкт? И Дунай – одно из важнейших орудий ее (тоже постоянного) конструирования. Вымысел вымысла. Дунай и Mittel-Europa создают – то есть выдумывают – друг друга.

Магрис, конечно, энциклопедист и знает о предмете своего описания примерно все или чуть больше. Книга переполнена именами и фактами из множества областей жизни в омываемых Дунаем странах: литература, философия, история, наука, политика… Не говоря уже о портретах местных обитателей, как бегло упомянутых, так и рассматриваемых подробно; как известных в истории мировой культуры, так и просто ярких. Колоритнейшая баба Анка (ей посвящена отдельная глава!), характернейший персонаж в невообразимом смешении составивших ее элементов, представительствует здесь за целые Банат и Трансильванию сразу – причем "неважно, что сейчас она ведет скромную жизнь в маленькой квартирке в Триесте" – и, надо признать, вполне с этой задачей справляется. Однако автор далек от мысли писать энциклопедию "дунайской цивилизации", тем более, не приведи Господи, академическую. Мог бы, конечно, но не хочет принципиально. Он, собственно, почти не формулирует черт, которые всю эту цивилизацию – предположительно – объединяют, полагая, что разрозненное и многостилевое обилие сведений о разных ее сторонах скажет о ней гораздо больше. Среди прочего, например, и то, что – ну не унифицируется она, несмотря на все имперские проекты, что ты с ней ни делай. А ее умеющее бросаться в глаза единство полно конфликтности и напряжений (не свойство ли это, торопится думать гораздый обобщать читатель, вообще всякого единства?) "Возможно, дунайская культура, которая сегодня кажется открытой и космополитичной, способна преподать урок закрытости и тревоги; на протяжении слишком многих столетий эта культура была одержима мыслью о том, что нужно воздвигнуть преграду, бастион для борьбы против турок, славян, всех "других". Возможно. А возможно, нет: тут же нам показывается, насколько все эти "другие" друг другу люди переплетены своими инаковостями друг с другом – не расплести. "Современный австрийский писатель, родившийся в Будапеште в сербской семье и живущий в Вене" (Мило Дор) – нормальная, в своем роде типичная дунайская фигура. Ничего себе закрытость. Вот тревога – это да…

Пуще того, Магрис, как сообщает нам переводчик книги и автор небольшого послесловия к ней Анна Ямпольская, настаивает, чтобы его книга о Дунае печаталась без комментариев, что неукоснительно и выполняется как в Италии, так и за ее пределами. "Книга, – старается переводчик объяснить авторский выбор, – настолько насыщена информацией, что комментарий рисковал приблизиться по объему к авторскому тексту, если не обогнать его, значительно утяжелив чтение. Но главное – подробный комментарий исказил бы саму природу книги, превратив художественное произведение в наукообразное".

Однако мы-то уже догадались: дело вовсе не в этом. А в том, что так называемые факты здесь – не главное. Все они, сколько бы ни были точны и достоверны, – части и источники Большого Дунайского Вымысла. Поэтому что же еще можно с ними сделать, как не принять со всем простодушием на веру?[1]

И самое лучшее, что доселе было сказано на нашем языке о (классической уже для европейской культуры, вышедшей тридцать лет назад и переведенной едва ли не на столько же языков) книге Магриса, – это принадлежащая Сергею Морозову мысль о том, что она – "платоновский анамнезис, странствие души в мире Гиперурании, мире идей".[2] Анамнесис, большое припоминание многоохватывающей – не всеохватывающей ли? – идеи Дуная.

Подобно всякому путешествие в мире идей, магрисовское тоже совершается в вечности. Происходит оно, волею судеб, в первой половине восьмидесятых годов минувшего столетия (и несет нам, щедро их зачерпнув вместе с дунайской водой, множество фактов, пейзажей, портретов и голосов оттуда, ныне уже глубоко исторических, – о том, например, как срасталась в единство под сенью власти Тито социалистическая Югославия, как выглядели "нечеткие карты" в социалистической Болгарии… – где теперь та Югославия, где тот социализм?.. – там же, где и все: в области сновидений, откуда ничто вовек не исчезает). Но это чистая случайность. Оно могло бы происходить в любом из дунайских времен, и поэтому происходит во всех сразу, в их щедрой полноте. То есть попросту всегда.

Не поэтому ли, уже привыкнув к тому, что Дунай – это всегда, читатель, достигши вместе с повествователем-странником пределов великой реки, не может вполне поверить в то, что эти пределы вообще возможны? Впрочем, это – вопреки всем очевидностям – не так уж удается и самому автору: "Где кончается Дунай? Его беспрерывное окончание не имеет конца, конец – не более чем слово. Речные рукава текут сами по себе, избавившись от царственного единства-идентичности, умирают, когда им заблагорассудится, – одни раньше, другие позже, так и справка о смерти освобождает сердце, ноги и волосы от обета взаимной верности". "Я иду к морю, – пишет он наконец, – хочется увидеть устье, опустить руку и ногу в смесь всеобщей кончины или нащупать место разрыва, точку распада. Пыль превращается в песок, земля – в дюны на пляже, ботинки покрываются грязью в лужах – они тоже могут быть устьями, малюсенькими кривыми ртами, через которые истекает кровью Дунай. Вдали синеет море. В колючей степи виднеются заброшенные стройки, груды мусора, кусты верещатника, пахнет гудроном, по соседству друг с другом лежат православные, турецкие, еврейские, старообрядческие кладбища".

Дунай – как и положено символической реке – если уж кончается, то в царстве смерти.

Читатель готов уже вместе с автором оплакивать Дунай, как живое существо – да ведь и правда же живое! В точности как при смерти человека не укладывается ни в голове, ни в чувстве, что это – конец.

Но зато всегда можно подняться к истокам Дуная – и начать путешествие сначала.

Оно будет уже совсем другим.