Архивный проект "Радио Свобода на этой неделе 20 лет назад". Самое интересное и значительное из эфира Радио Свобода двадцатилетней давности.

Беседа журналистки Ирины Муравьевой с Филиппом Николаевым – русско-американским поэтом, живущим в США и преподающим в Гарвардском университете.

Иван Толстой: Пример Филиппа Николаева, работающего в двух языковых стихиях – русской и английской – третий по счету в нашей литературе, после Набокова и Бродского. Владимир Набоков и Иосиф Бродский до сих пор оставались двумя русскими писателями, обратившимися в своем творчестве к языку английскому, как известно, с огромным успехом. Теперь это примеры классические. Новые времена и новые американцы, в данном случае - русские студенты, приехавшие за образованием в США, дают новые примеры соединения этих языков на литературном поле. С одним из новейших тому примеров вы познакомитесь в нашей передаче. Филипп Николаев. Сперва - русские стихи.

Филипп Николаев:

Если леску бессонную боли
Оборвать покусится рука,
Я письмо напишу поневоле,
По-предательски, исподтишка.
Только тронь эти тонкие струны,
Прямо на воду слезно отрез,
Осыпаются гроздья милуны,
Самых лучших времен и небес.
Видишь, в таволге тонет окрестность,
Столб фонарный и небо над ним,
Только прежде приму безызвестность,
Анонимность, игру, псевдоним.

Свои стихи читал Филипп Николаев, молодой историк, преподающий в Гарвардском университете. С поэтом встретилась в Бостоне и побеседовала специально для "Поверх барьеров" писательница Ирина Муравьева.

Филипп Николаев: Я английским владею с раннего детства, благодаря тому, что отец мой, лингвист, меня довольно рано натаскал, и уже в подростковом возрасте я пытался сочинять по-английский вирши, впрочем, не очень серьёзно. Сейчас, с тех пор как приехал в Америку шесть лет тому назад, занялся этим более серьезно, и оказалось, что, как мне кажется, я могу писать по-английски стихи. Каким образом я попал в Америку?

Ирина Муравьева: И почему стихи? Ведь люди могут жить в эмиграции, могут жить в другой культуре, но они пишут стихи на своем родном языке, так же как со своим ребенком разговариваешь на родном языке, чтобы не допустить никакой искусственности. Каким образом произошло вот это переключение с языка родного на язык усвоенный и второй? В стихах, в предельно искреннем проявлении человеческом?

Филипп Николаев: Мне кажется, это моя собственная теория, что при условии равного владения какими-то двумя языками, если человек умеет сочинять поэзию хорошо на одном языке и понимает ее сущность, то он может делать это и на любом другом языке, которым он владеет так же хорошо.

Мне кажется, что сущность поэзии не зависима от того, на каком языке она возникает. Понимание этого, умение делать поэзию, что ли, не зависит непосредственно от того языкового материала, с которым ты работаешь. Хотя я понимаю, что это может быть странная точка зрения, и не все, наверное, под ней подпишутся.

Ирина Муравьева: Это парадоксальная точка зрения. Тогда я спрошу: каким образом вы попали в Гарвард? Какое место занимает Гарвард в вашем интеллектуальном мире?

Филипп Николаев: В 1988 году, во время перестроечное, поскольку вдруг стало известно, что правительство советское больше не накладывает никаких лимитаций к выезду за рубеж, поскольку я подвизался тогда переводчиком, и у меня случайным образом оказался телефон культурного отдела Американского посольства, который по 09 тогда не выдавали, я позвонил и спросил, как мне быть, если я хочу учиться в американском университете. На что мне ответили, что я должен обратиться в университеты непосредственно, а затем сдать экзамены. Что я и проделал. Я написал письма в несколько американских университетов, включая Гарвард, и, сдав экзамены, поступил в Гарвард и приехал учиться сюда в 90-м году. А сейчас нахожусь в аспирантуре на историческом факультете. Какую роль это сыграло в моем интеллектуальном развитии? Да превеликую, пожалуй, это очень славный университет.

Ирина Муравьева: А смена языковой среды, психологически, чем это было? Ведь сейчас появляется целое новое поколение людей, которые находятся в Америке, и непосредственно включены именно в американскую действительность, я имею в виду американскую культурную действительность, не деловую, не коммерческую. Это что-то принципиально новое, это наступило сейчас, это происходит на глазах.

Филипп Николаев: Слава богу, что наступило. На самом деле, ничего удивительного и противоестественного тут нет. Противоестественной была другая ситуация, когда, в условиях существования железного занавеса заграница для нас была по ту грань, трансцендентальная субстанция, в сущности, как бы иное бытие какое-то. И нам казалось, что это что-то такое запредельное, частью чего мы никогда не можем быть. А оказывается, что то, что я сказал о поэзии, на самом деле распространимо и на человеческую природу вообще.

Человеческая природа везде одинаковая, и культурные грани более чем условны. Хотя я знаю, что сейчас и в России, например, возник некоторый кризис в результате вторжения западной цивилизации в разных видах, и вопрос, скажем, о национальной принадлежности, о национальном чувстве встал очень обостренно. Мне кажется, что очень много всяких мистических нагромождений связано с этим, но, по мере того, как все это утрясется, окажется, что ничего нет противоестественного в таком ничем не ограниченном культурном взаимодействии. Так было всегда, так было в 19 веке, и, слава богу, если так будет в дальнейшем.

Ирина Муравьева: Мне кажется, что это так, и не так, потому что, во всяком случае, для огромного большинства людей, поменять строй мышления… Американский строй мышления отличается от российского строя мышления. Или нет? Есть какие-то вещи, с которыми в запасе появляешься на свет. Это такая духовная генетика, которая в России очень сильна. И значит ли перемещение в другую языковую среду, в другую культуру, уходом от этой духовной генетики российского человека или нет?

Филипп Николаев: Мне кажется, что строй мышления - это понятие, в лучшем случае, среднеарифметическое. Я не думаю, что оно наделено какой бы то ни было степенью определенности. Разумеется, существуют индивидуальные типы и, скорее всего, существует этнический тип поведения, характера, и так далее. Но мне кажется, что все это вещи, во-первых, размытые, а, во-вторых, само представление о том, что наше я, наша индивидуальность представляет собой что-то фиксированное и имманентно данное, эта точка зрения мне кажется ошибочной. Человек способен себя изменять и, в некотором смысле, свободен.

Ирина Муравьева: То есть, его растяжка, нравственная и интеллектуальная, может быть бесконечной?

Филипп Николаев: Ничто, наверное, не бесконечно, мы ограничены количеством наших мозговых клеток и пределами нашей жизни. Если помните, у Мандельштама есть раннее стихотворение, в котором отчасти и об этом, есть строчки:

Я получил блаженное наследство —
Чужих певцов блуждающие сны;
Свое родство и скучное соседство.
Мы презирать заведомо вольны.

Я не хотел бы, чтобы это было воспринято, как мой выпад в адрес российского строя мышления, я не имею это в виду под "скучным соседством", но соседство часто оказывается скучным. И то, что мне часто говорят о российском строе мышления, национальной принадлежности, и так далее, так же скучно и банально, как масса всяких других среднеарифметических заявлений.

Ирина Муравьева: Как давно вы начали писать по-английски стихи?

Филипп Николаев: Я уже говорил, что, когда я был подростком, мне было лет 14-15, я бредил Байроном, зачитывался им по-английски, и писал тогда смешные подражания Байрону, из которых сейчас уже ничего почти не осталось. Но, поскольку англоязычной читательской аудитории никакой у меня не могло быть в России, то я серьезно эту цель не преследовал, а записал уже вовсю по-английски здесь, в Америке, на протяжении последних шести лет.

Ирина Муравьева: Выход этой книжки был связан с длительным каким-то процессом? Что значит выход книжки на английском языке?

Филипп Николаев: Это событие для меня произошло довольно неожиданно. Я принял участие в конкурсе на лучшую рукопись стихов, проводившемся издательством, которое выпустило мою книгу. И я его выиграл. И вот так это случилось. Для меня это было связано с некоторым психологическим напряжением, я чувствовал, может быть, даже, что я еще не готов к выпуску прямо уж книги, у меня в литературных американских журналах появилось всего несколько стихотворений, а тут вдруг сразу - книга. Но я уже как-то свыкся с этой мыслью, и теперь мне ретроспективно кажется, что я был готов.

Ирина Муравьева: Кулуарные пространства, где люди варились в своем соку и обменивались собственными соками - здесь этого хватает? Здесь это есть? Есть эта традиция, этот навык?

Филипп Николаев: Что касается интеллектуальной жизни вообще, то, разумеется, в Гарварде этого хватает. Что же касается поэзии, то и да, и нет, будет такой у меня ответ.

Дело в том, что мои вкусы в большой степени не совпадают с тем, что наиболее популярно сейчас в американской поэзии, но у меня есть литературные друзья. Мой друг, американский поэт Бэн Мейзер, например, меня всячески поощряет в моих литературных начинаниях, и я ему за это безмерно благодарен. Кстати, его книжка вышла в том же издательстве, в котором вышла и моя. Есть и ряд других у меня литературных дружеских знакомств, которые невероятно важную роль для меня играют в моих поползновениях сочинительства на английском языке.

Ирина Муравьева: Люди хотят общаться друг с другом, вот так их тянет друг к другу, или это все более индивидуализированное и разобщенное?Потому что в России это тяга к обмену стихотворениями, строчками, запасом своим поэтическим была очень сильна.

Филипп Николаев: Истина состоит в том, что русская поэзия, если уж говорить в каких-то среднеарифметических категориях, ей больше повезло, ее сейчас больше читают, больше любят, и людей, которые сочиняют стихи по-русски больше, они имеют больше возможности для общения друг с другом.

Здесь все несколько разобщено, однако мне кажется, что в последнее время происходит нечто вроде возрождения интереса к поэзии в Америке, и, вообще, в англосаксонском мире, в частности, к ее более традиционным формам, которые на протяжении нескольких последних десятилетий систематически отвергались, в основном, издателями.

Ирина Муравьева: Поэзия нерифмованная?

Филипп Николаев: Да, я имею в виду засилье верлибра, который, на мой взгляд, является разновидностью прозы, а не поэзии, со строчками, разбитыми произвольным образом. Я не вижу никаких доказательств того, что это следует считать поэзией. Это бывает неплохая проза, довольно интересная временами, но, тем не менее, проза.

Ирина Муравьева: А вы пишете верлибром?

Филипп Николаев: Нет, я не пишу верлибром никогда, и надеюсь, что никогда не буду.

Ирина Муравьева: А можно просто для слуха, даже для тех, кто не знает английский, дать им возможность услышать, как звучит по-английски ваша поэзия?

Филипп Николаев: С удовольствием.

Enter our spring. Your dark dilated
pupils dive softly through the brisk
sweep-net of gold articulated
by angels of the solar fisc.
Come night, the sky scoops florid flotsam:
incomprehensibly the stars
conspire in cliques of branchless blossom
above the lull-engulfed boulevards.
You may shrug off my daft loquacious
prattle, yet you'll abide my swell
enlightened optical elations.
You laugh, you love me, I can tell.
The past hangs thick; but, late returners,
we watch it vanish flake by flake.
We douse the glims; but, lunar learners,
we fall emphatically awake.
And when at last we sleep, I wonder
what categoric, clement, couth
kinetic hand has filled with thunder
the high equator of our youth.

Ирина Муравьева: Тянет ли вас писать стихи по-русски?

Филипп Николаев: О, да, тянет. Я периодически пишу стихи по-русски и надеюсь, что сейчас, когда я выпустил книгу по-английски, некоторое бремя ответственности за мою английскую половину сознания, что ли…

Ирина Муравьева: А есть английская половина сознания?

Филипп Николаев: Нет, я шучу, нет никакой английской половины сознания, все перемешано и переплетено как-то органически. Но за ту часть сознания, которая отвечает за мое мышление и писание по-английски, я на время рассчитался. Во-первых, я перевожу стихи своего американского приятеля Бэна Мейзера на русский язык, надеюсь, что переведу их побольше и, может быть, как-то издам, во-вторых, я пишу по-русски.

Ирина Муравьева: Есть ли какой-то элемент игры, в очень серьезном смысле слова, когда вы пишете по-английски, или его совершенно нет?

Есть какой-то элемент игры с самим собой, со своей пластичностью, со своей профессиональностью?

Филипп Николаев: Я пытаюсь не заигрываться, мне кажется, что такие игры, как правило, поверхностны. У меня есть конкретные творческие задачи - мыслительные, интеллектуальные задачи, связанные с моими представлениями о красоте.

Во-первых, мне кажется, что Набоков довел эту игру в двуязычность, в такую платоничность и протеизм, такое перетекание из одного в другое, в многоформенность такую, до навязшего в зубах блеска, я бы сказал, не побоявшись этой путаной метафоры. В чем мои творческие задачи?

Ирина Муравьева: Да, безусловно.

Филипп Николаев: Не так уже легко об этом говорить наспех. Я, в философском отношении, платонист, мне кажется, что существует сущность поэзии определенная, связанная с тем, что поэзия, благодаря тем приемам, которые ей присущи – ритму, рифме, и так далее - она придает то прекрасное, что мы можем выразить на языке, доступном нам, памятью. Она запоминается благодаря тому, каким образом она структурирована. И вот я пытаюсь найти максимально правильное соотношение формы и содержания.

Ирина Муравьева: То есть, это такой поиск пропорций и поиск гармонического единства?

Филипп Николаев: Да, пожалуй, хотя мне кажется, что эта гармония познается по сравнению с дисгармональностью какой-то, и поэтому меня иногда уводит в какие-то контрастные области, где эта гармония ослаблена и, наоборот, дисгармония и хаос как бы начинают заглядывать в тексты, и напоминать, что гармония существует по контрасту с ними.

Ирина Муравьева: Представляете ли вы себя возвращенным в российское нутро?

Филипп Николаев: Во всяком случае, никаких мистических причин, чтобы не оставаться здесь, а возвращаться туда, либо поступить наоборот, я не вижу. Мне хотелось бы больше странствовать и жить и там, и сям, в том числе и в России.

Иван Толстой: Мы завершим программу еще двумя стихотворениями Николаева, на этот раз - русскими. Читает автор.

Филипп Николаев:

След ступни на блуждающей ряби,
Отраженье разлуки в крови,
Отчуждение сути от яви
Суть не явные знаки любви.
Где такая подробность как место -
Только повод для ветреных дум,
Только горней печали Авеста
Только дольней тоски Улялюм.
Чтобы вечно стоять на отлете,
Ждать пока приземлится у ног
То ли семечко воли к свободе,
То ли липовых грез летунок.

Когда слепого снега пелена
Хватается во тще за лапы ели,
Когда вся жизнь тобой ослеплена
И вовсе нет дыханья, неужели
Всему, что так и рвется стать судьбой,
И тащит за собою в смерть ли, в высь ли,
Предпочитать владение собой,
В каком-то странном, запредельном смысле?
Вне близости и дружества, в горсти
У пустотелой и стерильной стыни,
Излучин речи вечное «прости»,
Что голос вопиющего в пустыни.