Дмитрий Данилов. Сидеть и смотреть: Серия наблюдений. – М.: Новое литературное обозрение, 2016. – 240 с. – (Письма русского путешественника. – 026)

"Серия наблюдений" – это жанр. Так с самого начала сообщает нам аннотация к книге, предостерегая от ложных толкований: "Не роман, не повесть, не сборник рассказов или эссе" (хотя мне уже не раз случалось видеть, как эту книгу Данилова называют романом[1], – интересно, исходя из каких соображений?). Смыслообразующие принципы здесь совсем другие. Новоизобретенный (точнее – новосформулированный, новоуловленный) Дмитрием Даниловым жанр родствен, скорее, протоколу эксперимента. Прежде смысла ее или особенному, строго фактографическому дневнику, из которого изъяты, насколько возможно, все, обычно там неминуемые, лирика и философствование. Ничего, кроме тщательной хроники, старательного протоколирования происходящего. С фиксированием не только места наблюдения, но и времени его начала с точностью до минуты ("Мадрид, 7 мая 2013 года, 13:00", "Берлин, 12 июня 2013 года, 17:45", "Пирей, 30 ноября 2013 года, 14:46", "Поезд Тель-Авив – Хайфа, 6 февраля 2014 года, 16:22").

Если же говорить в связи с этой книгой о романе, то "Сидеть и смотреть" – скорее, его преодоление. Часть большой, многообразной работы по преодолению романа, идущей в европейской словесности с тех пор, как этот жанр достиг зрелости и обрел классические формы, – превратившись тем самым в предмет оспаривания и отталкивания.

"Сидеть и смотреть" – это задание автора самому себе, которое он на протяжении двух с половиной сотен страниц выполняет неукоснительно. Сесть в некоторой – произвольно выбранной или данной случаем – точке времени-пространства и записывать всё, что видишь (в двух случаях роль такой точки выполняет место в поезде: Тель-Авив – Хайфа и Москва – Владивосток, – хронику путешествия в этом последнем представляет собой завершающий книгу текст "146 часов"). По видимости – проще некуда.

"Приехал синий автобус 25, у него здесь конечная ("Опера").

Двое полицейских на ярко-зелёных мотороллерах проехали по улице Аррьета.

Красный двухэтажный туристический автобус (маршрут 1) пронесся мимо".

Данилов – по своему давнему обыкновению, уже знакомому нам по его прежним текстам: и по "Горизонтальному положению", и по "Описанию города", – ставит себя, а вместе с собою и читателя перед наблюдаемой реальностью в ее чистом, сыром виде (вообще-то, если говорить совсем точно, – перед процессом ее наблюдения, – тоже, насколько возможно, в его сырости и чистоте). Оставляет и себя, и читателя наедине с этой сыростью и чистотой. С жизнью еще прежде всех толкований и домысливаний, идеализаций и мифологизаций, анализа и синтеза, без которых так называемая реальность для нас почти не существует. Не умеет существовать.

С равно бесстрастной, нивелирующей интонацией Данилов протоколирует события, наблюдаемые на улицах русских провинциальных городов, на московских окраинах – и происходящее в Испании, в Израиле, в Латвии… Из этого протоколирования, наряду с местоимением "я" и глаголами первого лица единственного числа, отсутствие которых – фирменное у Данилова, изъяты и еще некоторые очень важные вещи (важные, то есть, и в своем отсутствии): понятие – скорее, интуиция – "экзотики" и сопутствующие этой интуиции удивление и повышенная (сравнительно с вниманием к знакомому и привычному") пристальность наблюдения; различие между "чужим" и "своим", "известным" и "неизвестным", иерархия "важного" и "неважного". От знакомого и самоочевидного он старается отстраниться: "ДК "Октябрь" назван в честь исторического события, которое произошло в октябре".

"Мимо проходят два молодых человека. Один из них говорит другому из них: следи за языком. Другой отвечает: это ты мне будешь говорить следить за языком в отношении Ксюши, и оба жизнерадостно смеются.

Маршрутка 718 подъехала и стоит. На маршрутке написано ваш друг при простуде.

Рядом стоит молодой человек азиатского вида.

Прямо по направлению наблюдения – четырнадцатиэтажный дом серии П-44Т. Чуть левее – огромная бетонная коробка недостроенного сооружения.

Маршрутка 718 уехала.

Приехал автобус 855, вобрал в себя молодого человека азиатского вида и уехал.

Если повернуть голову налево примерно на семьдесят градусов, можно увидеть вдалеке новые дома города Железнодорожный".

И оказывается, что воспринимать таким образом – реальность ли как таковую, процесс ли ее наблюдения – трудно. Трудно дать жизни сказаться самой, ничего ей не навязывая; выслушать ее, высмотреть. Человеку хочется обобщений, сюжета, драмы, связи между эпизодами (ничего подобного здесь нет принципиально). Ну хотя бы комментариев и оценок – их не то чтобы нет вовсе, но они минимальны, – видимо, оценочная реакция на наблюдаемое все-таки входит в состав процесса наблюдения, составляет его органическую часть – ведь наблюдает здесь не видеокамера, а человек со своими особенностями и пристрастиями: "Королевский театр огромен, сер, шестиуголен, в целом нелеп и несколько угрожающ". Иногда Данилов обращает внимание на технические сложности работы: "Трудно набирать текст при помощи устаревшего смартфона Samsung i990. Экран с трудом реагирует на касания стилусом, трудно попасть в маленькие клавиши виртуальной клавиатуры" или просто на технические же ее подробности (тоже – встроено в наблюдение, влияет на его характер и качество): "Скоро кончится заряд аккумулятора устаревшего коммуникатора Samsung i990, и придется прекратить эти записи. Не вообще эти записи, а их подольский эпизод". Иногда иронизирует над рутинными для нашей культуры правилами текстопостроения: "Считается, что у каждого текста должна быть так называемая концовка, и, если следовать этому правилу, в конце этого текста должно быть что-то типа "наблюдения были прерваны неожиданным телефонным звонком", или "вечерело, смеркалось, наверное, пора бы уже прекратить наблюдение", или какое-нибудь обобщение: "вот так и вся наша жизнь протекает мимо нас, причудливая и бессмысленная" и тому подобное. Но на самом деле так называемая концовка совершенно необязательна, поэтому ее в данном случае не будет". А когда – редко – пытается все-таки толковать видимое, быстро это занятие пресекает: "Очень трудно в этом разобраться".

Однако такого – почти личного – тут действительно немного.

Поэтому Данилов раздражает. Он вызывает протест, вплоть до обвинений в графомании ("Это дальнейшее развитие графомании: смартфомания", – ворчит один из ЖЖ-комментаторов под записью о даниловском тексте Сергея Оробия). Ничего удивительного в таких реакциях нет: тексты Данилова – по видимости максимально, даже избыточно простые – требуют усилий, терпения и внимания. Если угодно – смирения.

Я давно, еще со времен "Горизонтального положения", подозреваю, что писательские практики Данилова – разновидность духовного упражнения; что своими текстами он культивирует род аскезы, – особенно если вспомнить о том, что суть аскезы – не в ограничениях и отказе (это – внешнее, инструментальное), но в сосредоточении на самом существенном.

Очень похоже на то, что даниловское созерцание (отпускание жизни на свободу, ненавязывание ей своих интерпретаций – отказ от понятийного насилия) – род почтения к жизни. Благоговение перед ней. Понимание того, что ценно и экзотично – то есть достойно удивления и внимания – на самом деле всё, вообще всё, а не только то, что нам таковым представляется. Терпеливое, поминутное возражение смерти, противостояние ей.

Конечно, Данилова хочется домысливать (что уже – верный признак искусства: провоцировать читателя на собственные внутренние движения), и домысливается он у меня, помимо прочего, еще и вот в какую сторону: его старательное воздержание от суждений, оценок, обобщений, поиска подтекстов и связей – это признание принципиальной таинственности жизни, – в каждой ее точке ("Какой-то человек со страшным скрежетом волочит по мостовой какие-то ящики". Да, хотя бы и в этой), способ эту таинственность пережить. Глубочайшее к ней доверие. Для человека-смыслолюбца, истерзанного неврозом интерпретации, – почти невозможное.

Данилов – один из тех немногих в нашей литературе и культуре, кому – по крайней мере, в пределах писательских практик – удается едва (если вообще) достижимое: жить здесь-и-сейчас, не выходя за пределы данного восприятию момента, чувствовать ценность и важность жизни прежде смысла ее – прежде всех возможных в ней смыслов. Уклоняясь от выявления смыслов, он зато повсюду показывает их ростки, возможности, следы. "Это просто молодые люди и девушки, которые шагают, машут руками, кружатся и хлопают в ладоши с неизвестными целями".

То, что он делает, – не только преодоление романа (или разращивание его в неведомые прежде стороны?), но и своеобразное развитие идеи дневника – в сторону, так сказать, сиюминутника, когда, чтобы уберечь происходящее от забвения или сфокусировать собственное внимание, запись ведется не по дням, а по минутам. По собственному опыту знаю, что такое делается в ситуациях, связанных с особенным внутренним напряжением и сопутствующей ему повышенной концентрацией. Вот Данилов распространяет такое напряжение и такую концентрацию – заведенную у людей обыкновенных для чрезвычайных ситуаций – на всё вообще. У него всё – живое, вплоть до технических устройств, к которым можно испытывать те же чувства, что и к людям: "Имеется сильное чувство благодарности по отношению к смартфону Samsung i990".

"Очень много фрагментов реальности ускользает даже от внимательного наблюдателя, – замечает не гораздый на обобщения и комментарии Данилов (поэтому, раз уж обобщает и комментирует, значит – действительно важно). – А сколько ускользает от наблюдателя невнимательного, страшно даже подумать". То, что он тут собирает без различия важного и неважного, крупного и мелкого, – это сам воздух времени, его текучая плоть. Образующие время драгоценные мелочи – драгоценные уже потому, что, как мы все слишком хорошо знаем, обреченные неминуемому и безвозвратному исчезновению. Кто из нас, в самом деле, способен восстановить в памяти хотя бы один день, прожитый в том же 2013-м или 2014 году, детали и события хотя бы одного часа этого дня? Данилов не дает исчезнуть – ну не то чтобы уж совсем ничему, такое не в человеческой власти, – но чему может, тому и не дает (это примерно тот же мотив, повинуясь которому, иные из нас, например, жадно фотографируют жизнь, чтобы не пропадала). Конечно, это персональная утопия – нет, даже не персональная, а напротив, одна из самых коренных, культурообразующих, человекосозидающих утопий, даже две – и они друг с другом связаны: утопия бессмертия и всеприсутствия смысла.

"Как бы их всех заметить – и вон того парня в оранжевой майке, и чувака, пьющего пиво из банки, и вон ту девушку в серой кофточке и с фотоаппаратом, и маленький серенький автомобиль Рено, и темное пятно над окном таверны Басарри, заметить это все и зафиксировать одним бесконечным предложением, помнится, у какого-то французского писателя был огромный роман, состоявший из одного предложения, но это, увы, физически невозможно, хотя нет, почему невозможно, можно ведь включить часов на пять видеокамеру, а потом все зафиксировать в текстовом виде, надо будет как-нибудь попробовать, хотя кому это нужно, правильно – никому, поэтому не стоит ставить эти дикие эксперименты с видеокамерой, Энди Уорхол уже ставил видеокамеру для съемки протекающей мимо реальности, хватит, было уже, а все же немного жаль, что вот этот паренек в серых шортах и майке, с бутылкой и картой (Мадрида? Скоттсдейла?) в руках, лишь случайно оказался зафиксированным в качестве одного из элементов многообразной реальности, протекавшей мимо наблюдателя на пересечении улиц Филиппа V и Аррьета в Мадриде 7 мая 2013 года с 13:00 до 18:09".

Всё спасти от смерти – всё и всех, до чего и до кого только возможно дотянуться.

Кстати, в этом нет совершенно ничего такого, чего нельзя было бы сделать без помощи смартфона, просто ручкой по бумаге, так что уже хотя бы поэтому упреки в "смартфомании" – безосновательны.