60 лет назад в результате подавления советскими войсками народного восстания в Венгрии погибли более трех тысяч венгров и около шестисот советских солдат.

Несмотря на эффективную идеологическую блокаду, эти события вызвали большой резонанс в среде советской интеллигенции. Они обсуждались на квартирах, вызвали многочисленные по тем временам акции протеста в виде распространения листовок, отправления писем в адрес руководства СССР. В 1957 году, когда в стране начались судебные процессы над протестантами, они были столь многочисленны, что их назвали первой волной хрущевских репрессий после ХХ съезда КПСС. Неполный список репрессированных можно посмотреть на сайте общества "Мемориал".

В Ленинграде в 1957 году прошли судебные процессы над двумя группами интеллигентов, протестовавших против подавления венгерского восстания: процесс над группой Трофимова – Пустынцева и процесс над группой Револьта Пименова.

Сегодня Радио Свобода в гостях у бывшей гражданской жены Пименова – историка и писательницы Ирины Вербловской.

–​ Ирина Савельевна, чем вы занимались в октябре 1956 года?

– В 1954 году я закончила исторический факультет Ленинградского университета. По распределению уехала работать на Север, в Архангельскую область, где одновременно преподавала в двух школах – вечерней и дневной – историю, начиная с древнего мира и кончая новой историей и историей Советского Союза. Через год я вернулась в Ленинград, там работала в вечерней школе. Еще замещала ушедшую в декрет коллегу в дневной школе в Парголово. Это был Сталинский район Ленинграда (Выборгский район тогда назывался Сталинским), и в Сталинском райкоме партии учителя этого района слушали доклад Хрущева на ХХ съезде КПСС, который не был опубликован, а лишь оглашался на собраниях.

Мы были вместе с Револьтом Ивановичем. Ни о какой группе я знать ничего не знала. Значительно позже это вскрылось для меня во время следствия. Револьт меня оберегал, чтобы было кому носить передачи (смеется). Он меня не знакомил ни с Вайлем, ни с той группой молодежи, которую он ходил просвещать, настраивать определенным образом. Так что я многого не знала.

Как раз во время венгерских событий к нам домой стало приходить так много людей, что моя четырнадцатиметровая комната еле-еле их вмещала, ведь эти события всколыхнули всех. Хотелось обсудить, подумать, отреагировать на это. Все-таки это было экстраординарным явлением.

–​ А что обсуждали на этих собраниях, которые на следствии были представлены КГБ чуть ли не как собрания подпольной организации для борьбы с советским правительством?

– Сейчас мне трудно об этом говорить, потому что за эти десятилетия не стало людей, которые в нашем городе принимали активное участие в некоем сопротивлении, то есть активно выражали свою позицию. Не стало ни Левина, ни Пустынцева… Из всех тех, кто был потом репрессирован, осталась практически, наверное, я одна, поэтому на мне лежит большая ответственность. Я должна говорить за всю генерацию людей, которые тогда были, но мое участие – чисто условное и минимальное. Я, скорее, могу выступать как современник и свидетель, чем как прямой участник. Прямое участие мое заключалось только в том, что у меня дома собирались люди, которые обсуждали венгерские события.

Мы не распространяли листовки, как группа Пустынцева – Трофимова. Мы просто размышляли. Как это воспринимать? Что это за историческое явление? Надо помнить, что это поколение людей выросло во время войны. Для меня люди, прошедшие войну (не в тылу, а подвергаясь риску), – это люди героические. И у меня было ощущение стыда за то, что эти самые люди, которые реально защищали Советский Союз во время гитлеровского вторжения, теперь выполняют такую позорную роль подавителей венгерского восстания.

Стыдно было. И это вне каких-то политических оценок. Но собирались и пытались обсудить, как это выглядит именно с точки зрения политики. Ведь это был еще 1956 год. После войны прошло очень мало времени. Пройдет еще 12 лет до того момента, когда мы услышим про "социализм с человеческим лицом". 1956 год для многих был вообще шоком. Совсем недавно умер Сталин, который был "отцом всех народов"… Это все можно быстро изменить физически, а психологически ничего нельзя быстро изменить.

–​ Но так называемая "оттепель" тогда еще не наступила? Вы ее не почувствовали?

– Это время потом уже назовут "оттепелью". Вы же знаете, чем отличается оттепель от тепла? Наверху цветут цветочки, а внизу вечная мерзлота никуда не делась. Боюсь, что и после перестройки, как теперь мы видим, она никуда не делась.

–​ Револьт Пименов написал большую статью "Венгерские тезисы". Один из участников тех встреч, известный российский политик Виктор Шейнис с друзьями, взяв за основу эти тезисы, написал большой документ, получивший название "Правда о Венгрии". Обсуждались ли на встречах в вашей комнате тезисы Револьта Пименова?

– Однажды я вошла в комнату и услышала такую формулировку: "Революцию нельзя внести на штыках!".Обсуждался вариант того, что мы, советские, якобы туда несли революцию. Не было необходимости в неофициальных условиях называть агрессию революцией. Но сознание еще было такое: мы – революционная страна, "мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем"…

Так вот, кто-то сказал: "Нельзя революцию внести на штыках!" А я прибавила: "Надо поставить запятую и добавить: "В том числе и на красных!" В общем, если вдуматься, то все это бессмыслица. Но я сказала эту фразу, и она фигурировала во время следствия и стала поводом для обвинения меня в том, что я была участницей обсуждения венгерских событий с антисоветских позиций.

–​ А сколько человек принимали участие в обсуждении венгерских событий?

– Человек пятнадцать, наверное, причем чаще всего это были люди, которых я видела первый раз. Виктора Шейниса я знала со студенческих лет, он учился на курсе в университете на год раньше меня. Это были "старшие". Приходили и еще какие-то люди, совсем молоденькие, мне не знакомые.

25 марта 1957 года по обвинению в преступной деятельности, предусмотренной статьей 58 УК РФССР, был арестован Револьт Пименов. Через несколько дней сотрудники КГБ пришли и к Ирине Вербловской.

– В понедельник арестовали Револьта, а в четверг около семи часов вечера приехали за мной. Я как раз должна была ехать в вечернюю школу. Они зашли в нашу коммунальную квартиру: "Проедемте сейчас с нами!" – "Я не могу, у меня уроки!" Они: "Нет! Нет! Поехали!" Я: "Сегодня 28 марта. Мне надо выставлять четвертные отметки моим школьникам, которые не ходили всю четверть, а сегодня они обязательно придут, чтобы я их аттестовала!" Они: "Нет! Нет!" И это такое было категорическое "нет", что у меня выскочило: "А зубную щетку взять?" Они: "Какая зубная щетка?! Вы через два часа будете дома!"

Меня привезли в Большой дом и стали спрашивать, куда я дела дневники Револьта. А я действительно еще за несколько месяцев до того увезла из дома его тетради, потому что дневники пишутся для себя. Они содержат массу оценок людей, которые совсем не обязательно предавать гласности, тем более в таком "интересном" месте. А после ареста Револьта я совсем потеряла голову и решила их перепрятать из одного места в другое.

В то время я была абсолютно неопытным человеком и не знала, что надо "сидеть тихо под корягой" и не двигаться. А я двигалась и отвечала им: "Слушайте, я понятия ни о чем не имею!" Так мы препирались довольно долго. И потом – дело уже было к ночи – пришел какой-то чин с бумагой и сказал, что я так плохо себя веду, что они решили меня оставить, и дал мне подписать бумажку. Тогда можно было по этой статье задерживать гражданина до пяти дней без ордера на арест (а теперь можно, между прочим, задержать до месяца – теперь другие порядки).

И таким образом я неожиданно оказалась в тюремной камере. Было безумно интересно. У меня начался истерический хохот. Мне надо было посмотреть вокруг – как и что. Ведь в этой камере кто только не сидел, и тут вдруг я в нее попала – заурядная, тихая молодая учительница.

Вот вы говорите – "антисоветская группа"… Да ничего я не знала ни о какой "антисоветской группе"! Что мы знали про себя, то мы знали. Я нигде не проявила себя как человек инакомыслящий. Была заурядной учительницей в школе. Мне далеко не все импонировало во взглядах Револьта Ивановича, но, конечно, была общность. За мной-то никакой вины нет. И я им не стала больше ничего говорить. Меня вызвали еще пару раз, а потом предъявили ордер на арест и объявили, что я – единомышленница и соучастница арестованного государственного преступника. Так я уже и не вышла.

Им надо было искать основания для этого ареста, а серьезных оснований не было. Но вся эта волна арестов весны и лета 1957 года связана с тем, что власти были напуганы венгерскими событиями. Это была реакция внутри на события снаружи. Ну, в общем, нам сегодня вся эта схема ясна. Майдан, например – сегодня все это тоже не нравится властям.

4 февраля 1958 года Ленинградский городской суд вынес приговор Револьту Пименову – 10 лет лишения свободы и поражение в правах на три года. Ирина Вербловская была осуждена на пять лет лишения свободы. После суда ее отправили в единственный в Советском Союзе лагерь для политических заключенных-женщин, расположенный в Кемеровской области. В ноябре 1959 года этот лагерь был переведен на Тайшетскую трассу в Иркутскую область, а в 1961 году – в Мордовию.

–​ Ирина Савельевна, как проходил суд? Ведь всех членов группы Револьта Пименова судили дважды.

– Суд проходил интересно. Первый раз процесс длился одиннадцать дней. Очень тщательно допрашивали свидетелей, которых во время следствия привлекли более ста человек. Видимо, надо было показать значительность органов безопасности. Но в результате на скамье подсудимых было, по существу, из пяти человек трое случайных. Случайным, думается, был Константин Данилов, школьный приятель Борис Вайль из Курска, который слушал "Голос Америки" и пересказывал эти передачи в письмах. Случайным был и приятель Револьта Игорь Заславский, который сейчас, кажется, член-корреспондент Армянской АН – к нему пришли с обыском в связи с Револьтом и обнаружили у него его собственные дневники. А в дневниках он писал, что в Советском Союзе подавляется всякая инициатива снизу, что и приводит к воспитанию роботов. Ну, и я…

Хочу сказать еще и про следствие. Понимаете, Револьт и следователь Правдин "играли в одни ворота". Револьт хотел показать значимость своей деятельности, это была его натура. И это же хотел показать следователь. И они очень хорошо раздували это дело. А ведь листовок не было, открытых выступлений не было, были только келейные разговоры.

Кроме того, как мне стало известно уже во время следствия, Револьт приходил в скромный Библиотечный институт имени Крупской и вел там философско-политические разговоры с первокурсниками. Наши обсуждения были инакомыслием в хорошем, буквальном смысле слова. Статьи "Правда о Венгрии" и "Венгерские тезисы" были написаны даже не с целью широкого распространения, а с целью кулуарного обсуждения среди людей, которые к этому готовы.

Венгерские события, безусловно, всколыхнули молодежь, так что не случайно волну арестованных в то время считали результатом венгерских событий. Позже я узнала, что такие процессы проходили не только у нас в городе, хотя Ленинград, конечно, был в этом плане показательным местом.

–​ Вы сталкивались в лагерях с осужденными за протесты против подавления восстания в Венгрии?

– Женский лагерь – не показатель. Только потом, после освобождения, встретившись со многими бывшими зэками, я смогла понять, кто был осужден за венгерские события. Хрущев тогда очень энергично воевал с религиозными сектантами, и в женском лагере было очень много свидетелей Иеговы, адвентистов седьмого дня, баптистов и других верующих. Сидели и настоящие военные преступники еще с военных лет, но это были единицы. Потом, когда довелось познакомиться с бывшими зэками, выяснилось, что в мужских зонах такие осужденные по венгерским делам были.

–​ Ввод советских войск в Чехословакию в 1968 году воспринимался в Советском Союзе уже совершенно иначе, чем ввод войск в Венгрию в 1956-м. Но и в 1956 году все-таки был отмечен демонстративный протест: в Ярославле на демонстрации 7 ноября десятиклассник Виталий Лазарянц развернул лозунг "Руки прочь от Венгрии!", за что и был избит толпой и передан сотрудникам КГБ. Можно сравнить 1956-й и 1968-й?

– Да, за эти двенадцать лет, конечно, многое изменилось. В 1968 году это было уже значительно более широко обсуждаемое событие. То, что восемь человек вышли на Красную площадь, тогда считалось великим подвигом. А в 1956 году об этом даже подумать никто не решился бы.

Кроме того, к 1968 году очень большую работу в обществе проделал самиздат, который в 1956-м только зарождался, даже и слова такого не было, каждый говорил по своему: "самсебяиздат"… По рукам тайно ходила поэма Твардовского "Теркин на том свете".

Общество за эти годы несопоставимо изменилось. Если говорить не о массе (масса в целом аполитична), а о людях активной жизни, то, конечно, уже были другие критерии.

–​ В 1992 году во время своего визита в Венгрию Борис Ельцин, пускай не прямо, но выразил свое отношение к событиям 1956 года. Он сказал, что необходимо "привести в действие такие мощные рычаги прогресса, как суд совести, покаяния и прощения". В 2006 году во время своего визита в Венгрию и Владимир Путин практически повторил слова Бориса Ельцина. Вы не считаете, что власти России покаялись за совершенное советскими властями в 1956-м?

– К великому сожалению, я не помню случая, когда российские власти каялись по-настоящему. И это наша большая беда. Если бы мы вовремя покаялись (и не только по поводу Венгрии), то сегодня никто не ставил бы в России памятники Сталину. Покаяние у нас – слабое место. Тем не менее мне представляется, что Ельцин в какой-то форме выразил если не покаяние, то сожаление, и взял на себя ответственность за те события.

–​ А какой вы, Ирина Савельевна, видите сегодняшнюю Россию? Вы не чувствуете возврата рудиментов советских лет, 1956 года?

– Я это просто вижу – с грустью, надо сказать. Я никогда не была политически активным человеком, но это видение мне диктует не только мой личный опыт, но и то образование, которое я получила в нашем университете на историческом факультете. Оно заставляет меня видеть, сопоставлять и шире смотреть не только на какие-то детали, но и на общие тенденции. Сейчас, конечно, поднимается другое. Как будто предвоенное ощущение… Страшноватое время, – сказала в интервью Радио Свобода историк, писательница Ирина Вербловская.