В Петербурге на кинофестивале "Послание к человеку" показали ретроспективу Гая Мэддина. Впервые в России можно было посмотреть его новый фильм "Запретная комната", а также более ранние работы – "Мой Виннипег", "Самая печальная музыка на свете", "Клеймо на мозге!" и короткометражки. В Музее сновидений Фрейда проходила интерактивная выставка "Сеансы" – последний проект режиссера, в котором сам зритель выбирает коллажи из кадров, являющиеся коротким фильмом. Гай Мэддин в Петербург не приехал, но записал трогательное видеообращение, а также рассказал Радио Свобода о своем кино, снах и вере в Бога.

– Почему вы решили стать режиссером, после того как побывали банковским клерком и маляром?

– Как большинство бестолковых парней, я всегда хотел стать режиссером. Еще в двадцать лет я мечтал об этом, но случилось это в тридцать, когда я встретил людей, снимающих кино, в своем родном городе Виннипеге. Их фильмы не были похожи на голливудские, это был андеграунд. Я начал их расспрашивать об актерах, камерах, декорациях. И подумал, что тоже могу попробовать и твердо решил стать режиссером. Мне всегда хотелось выразить себя. Возможно, каждый в этом нуждается и использует для этих целей фейсбук или твиттер. В юности я мечтал стать писателем, но понимал, что ничего хорошего у меня не выйдет. А когда я увидел эти фильмы, у меня тут же в голове появился свой собственный первый фильм. Так я стал режиссером.

– Почему эпоха немого кино так важна для вас?

– Действительно, немое кино для меня очень важно. Эти короткометражки с Чарли Чаплином, Бастером Китоном! Возможно, это из-за моего канадского акцента, который не очень хорошо звучит (смеется). Когда я начал делать свой первый фильм, я решил, что он будет без диалогов. Еще я хотел, чтобы он был похож на сказку, а значит, был вневременным. Немой фильм ведь на шаг ближе к сказке. Постепенно я начал смотреть все больше и больше немых фильмов. Я стал настоящим фетишистом немого кино. Я начал понимать, почему режиссеры немого кино делали что-то в кадре так, а не иначе, потому что сам столкнулся с теми же проблемами. Я эмпирическим путем понял их. Хотя я не сделал ни одного полностью немого фильма вплоть до картины "Дракула: страницы из дневника девственницы". Это фильм-балет, в котором было много музыки, но не было ни одного диалога.

– Почему вы решили сделать интерактивный проект "Сеансы"?

– Меня вдохновили мои французские дистрибьюторы. Они стараются сделать все как можно лучше. Благодаря им мои странные маргинальные фильмы собирают максимум аудитории во Франции. Они делают такие красивые старомодные программки, организовывают интервью с кинокритиками. Если они знают, что кто-то из кинокритиков любит смотреть кино по утрам, они устраивают пресс-показы по утрам, а для тех, кто любит днем, устраивают днем. Досконально знают, кто любит кофе с круассанами, а кто чай. То есть они умеют прекрасно работать с любой аудиторией. И они меня подтолкнули к мысли, что больше всего зрителей я найду в интернете. Тогда я был наивным, думал, что организовать интерактивный проект будет легче. Но я все же попробовал. Получилось то, что вы видели в Музее сновидений Фрейда в Санкт-Петербурге. Это случайные коллажи и кадры, которые собираются в фильм. Для этого есть специальная интерактивная программа. Поэтому люди играют в "Сеансы" как в рулетку. Это более экспериментальный опыт, чем все, что я делал до этого. Эти короткометражки сбивают с толку, они очень сюрреалистичные. Но, говоря коротко, я просто попробовал себя в интернет-искусстве.

– В ваших фильмах так много похожих сюжетов: вечно умирающий отец, злая мать, какие-то духи, семейные тайны, переходящие из фильма в фильм…

– Наверное, это преследует меня. Это то, что мне снится, то, о чем я размышляю. И как режиссер я стараюсь сохранять связь со всеми чувствами и ощущениями, которые меня преследуют. Интересно, что чем старше я становлюсь, тем более психологические фильмы у меня получаются. Например, моя последняя картина – "Запретная комната". Это то, что мне снилось в последнее время, о чем я думал. Я часто думаю об умерших людях, которых я любил. В моей голове постоянно какой-то мусор о семейных отношениях, незавершенных делах и неисполненных обещаниях. Мне кажется, это все имеет большое значение. Поэтому я тоже думаю, что постоянно повторяюсь.

– Что для вас означает фигура отца? Это то, от чего вы хотите убежать, но оно преследует вас, то умирая, то возрождаясь вновь и вновь, как в фильме "Клеймо на мозге"?

– Как сказал Уильям Фолкнер: "Прошлое не мертво. Оно даже не прошло". Прошлое нуждается в настоящем. У меня было много незаконченных дел с моим отцом. Меня приводит в смятение мысль о том, как много мы думаем о наших родителях – об их слабостях, странностях или, наоборот, чрезмерной силе. Родители слишком сильно присутствуют в нашей жизни. В какой-то момент мой отец перестал мне сниться, и я хотел, чтобы он вернулся в мои сны… Он умер в 1977 году. Мысленно я предлагал ему свою кровать (смеется).

– "Клеймо на мозге!" – такой странный, сумасшедший фильм. Как появилась эта идея?

– Это был действительно особый случай. Мне позвонил один безумный, идеалистичный, независимый продюсер низкобюджетных фильмов и сказал: "Я дам тебе денег, снимай все, что хочешь!" Я немедленно сел за работу над сценарием. Он базировался на истории моего детства. Я вспомнил обо всех тех битвах между моей взрослеющей сестрой и матерью. Вы знаете, эта подростковая сексуальность… И я видел это все еще ребенком, и меня это очень сильно волновало. Мы снимали фильм не в том месте, где я на самом деле родился.

– Там дело происходит на мифическом маяке на острове…

– Да. Мы снимали в США, это был мой первый иностранный фильм. Фильм вышел в 2006 году, и это была действительно семейная история, о родителях, сестре и братьях. Я придумал этот мистический маяк, в котором мы все находимся вместе, кто-то умирает, но опять возрождается. Сейчас мы уже не вместе. И это очень странно – отправиться в прошлое и снять вымышленное детство, потому что очень много времени я размышляю о моих корнях. Это смешное и эмоциональное кино. И сами съемки тоже был очень эмоциональными. Вы знаете, несколько раз я прекращал снимать и уходил в укромный уголок поплакать. Но это не потому, что я был расстроен из-за своих детских переживаний и воспоминаний, а потому что гордился и был счастлив вспоминать это. И если кто-то заставал меня в слезах, я с гордостью возвращался на съемочную площадку. Этот фильм был чудесным опытом полной режиссерской свободы.

– В фильме "Мой Виннипег" вы говорите, что ваша мать работала на телевидении. Но также мы знаем, что она была владелицей салона красоты. Что из этого правда?

– Все правда! Она действительно долгое время работала на местном телевидении. Она снималась в телешоу. Телевизионная станция находилась в трех минутах езды от нашего дома. Поэтому ей это было удобно. Также она моделировала одежду и работала в собственной парикмахерской. Кстати, моя мама до сих пор жива.

– А как ваши собственные отношения с телевидением? Хотели бы вы сделать, например, сериал?

– Сейчас у меня есть проект с "Нетфликс". Я пишу сценарий для сериала. Мне нравится, что у меня появился такой шанс немного сменить вид деятельности. Но я еле нахожу время по вечерам, чтобы работать над этим сценарием, потому что для телевидения объем страниц должен быть намного больше.

– О чем будет этот сериал?

– О девушке в беде, конечно же (смеется). Я вложу туда все свои лучшие ужасные идеи. Это будет история о первой волне эмигрантов в США из Европы. Как они открывали континент. Мне нравится, что это будет исторический сериал. Также я бы хотел сделать что-то о своих приключениях в Гарварде, о студентах, которых я учу. У меня прекрасные студенты!

– А почему вы решили сделать фильм о Роберто Росселлини "Моему отцу 100 лет"?

​– Я просто дружу с его дочерью, Изабеллой. Я никогда не считал, что у меня много общего с Роберто Росселлини. Но Изабелла мне сказала, что мой стиль работы очень похож на манеру ее отца. Она помнила, как она помогала своему отцу, когда была маленькой. Этот мой фильм по-настоящему ручной выделки. Изабелла играет там всевозможных режиссеров. Мне показалось, что она была влюблена в живот своего отца, и я строю весь сюжет вокруг этого. Изабелла даже попросила меня сыграть живот ее отца. Но тогда я как раз сбросил приличное количество килограммов и поэтому отказался. Но как бы было здорово сыграть живот Роберто Росселлини! Так я упустил свой шанс.

– Кто же в таком случае ваши любимые режиссеры?

– Мой самый любимый, наверное, Жан Виго. В нем есть что-то детское и удивительная энергия. Потом я очень люблю Сокурова, он такой эксцентричный! Мне нравится Апичатпонг Вирасетакул, очень умный и ироничный. Возвращаясь к немому кино, я очень люблю Трауберга и Козинцева. Мне очень нравится Довженко. Особенно "Звенигора", "Аэроград". Кстати, когда я смотрел "Аэроград" с английскими субтитрами, мне показалось, что переводчик был пьян! Также мне нравится Джозеф фон Штернберг.

– Тяжело ли делать все эти прекрасные и безумные декорации к вашим фильмам?

– Обычно у меня очень мало денег. И все это делается вручную. И это такой процесс, когда люди собираются вместе, что-то режут и шьют, и при этом разговаривают, шутят. Это очень социализирующая вещь – работа над моими декорациями. И я сижу рядом, помогаю и наслаждаюсь процессом. Это как в младшей школе, долгие часы кройки и шитья! Как будто тебе десять лет. В объективе камеры потом кажется, что это все действительно было сделано детьми, и в этом есть что-то чарующее.

– А какое ваше самое ранее воспоминание о детстве в Виннипеге?

– Мое самое раннее воспоминание – это много желтых цветов вокруг. Весна, теплое солнышко. И из-за этого желтого цвета я очень счастлив. Другое воспоминание, более мрачное. Мне три года. И мой отец ведет меня в подвал, там темнота. Но я счастлив также вспоминать, как впервые оказался под землей.

– Мне показалась очень точной эта мысль в "Моем Виннипеге", что в провинциальном маленьком городе постоянно хочется спать.

– Некоторые вещи в нашей жизни происходят так быстро, что просто необходимо иногда лечь спать и тем самым защитить себя. Также вокруг происходит столько всего ужасного и неожиданного, что иногда даже не хочется просыпаться. Это грустно.

– Что вы думаете о документальном фильме, который снял о вас Ив Монтмайер "1000 глаз доктора Мэддина"? Вы там настоящий, такой, как в жизни?

– Я не смотрел его. Я не люблю смотреть на себя и особенно слушать себя. Я знаю этого режиссера, он прекрасный парень. Он годами интервьюировал меня. Но я боюсь смотреть на того человека, которым я был, например, пятнадцать лет назад. Некоторые люди говорили мне, что фильм о'кей.

– Да, он очень интересный. Там, например, говорится, что для вас не существует табуированных тем. Это так?

– Мне не очень хочется говорить о табуированном. Сейчас я понял, что хороший художник должен быть честным, и у него действительно нет табу. Но в этом вопросе надо быть осторожным и сочувственным. Потому что я никогда не хочу кого-нибудь обидеть или расстроить.

– Но вы же эту правду обычно говорите с юмором, так что вряд ли кто-то расстраивается.

​– Например, об инцесте, ага. Это вещи, которые действительно существуют, и я пытаюсь быть честным. Я облекаю запретные темы в абстрактные формы, приправляю иронией. Я очень поздно вырос. В шестьдесят! Но иногда я по-прежнему чувствую себя семнадцатилетним. Я все еще верю в Бога, что он нас всех спасет.

– Ага, так вы верите в Бога?

– Всю мою жизнь я был достаточно мирским человеком. Я не ходил в церковную школу. Я также не верю в духов. Но когда в моих руках камера, мне кажется, что весь мир населен призраками. И конечно, когда я сплю. Я верю в сны, в них наши чувства и воспоминания, вина и счастье, о которых мы забыли. Я считаю, что, когда вы ложитесь спать, это ваш второй шанс прожить другую жизнь. Я считаю, что мои сны – это подлинное дополнение яви. Мы с моей подругой очень часто обсуждаем наши сны, но никогда не анализируем. Это как музыкальный аккомпанемент нашей жизни.

– Что же тогда будет с нами после смерти?

– Многих волнует вопрос: "Что было с нами до нашего рождения?" Это то же самое. Может быть, мы заснем, как дети.