Становятся известными все новые и новые подробности того, как полицейские "брали" двух отчаявшихся школьников, забаррикадировавшихся с оружием в доме в поселке Струги Красные Псковской области. Оказалось, что группа захвата проникла в дом для "нейтрализации вооруженного преступника". "Спецподразделения действовали по обстановке, они не знали, что их ждет», - заявил начальник пресс-службы Северо-Западного округа войск Национальной гвардии РФ Валерий Викторов.

Вся страна знала - следила в режиме он-лайн за этими мальчиком и девочкой, Денисом и Катей, видели на видео, как те выбрасывают оружие, слышали их слова о том, что они вместе решили "уйти красиво" - а окружившие дом полицейские ничего этого не знали, они, оказывается, думали, что девочка взята в заложницы "вооруженным преступником"... Теперь взрослые люди не решаются (или не додумываются?) признать вину в гибели этих детей - даже воскликнуть "Надеюсь, это были не мы!" Они по-привычке трусливо прячутся за казенными словами - "нейтрализация", "по обстановке", "выполнение задачи".

"Ребенок имеет право на кризис", – писал замечательный детский психотерапевт Илья Бердышев. Врач объяснял мне, что работа с детским кризисом – это в первую очередь работа со взрослыми, которых он и пытался убедить, что ребенок не обязан быть всегда милым, красивым, покладистым и веселым. Что человеку может быть тошно, что он это не в силах и не хочет скрывать, что наша задача – уметь любить или хотя бы уважать и такое человеческое состояние.

Илье Семеновичу исполнилось бы в следующем ноябре 60 лет, его, увы, уже два года нет в живых. Как же его не хватает! Когда все увлеченно и часто слегка восхищенно даже (какая история!) обсуждают гибель детей в Стругах Красных, я вспоминаю мои впечатления от первой встречи с Ильей. Сорвавшийся в истерику подросток бил в школе окна на третьем этаже: это была страшная и жалобная картина – мальчик стоял один, залитый собственной кровью, у разбитого голыми руками окна. Примчавшемуся врачу он кричал: "Семеныч, не подходи, я за себя не отвечаю!" Это было не столько выражением заботы, сколько криком о помощи – конечно, Семеныч подошел, успокоил, помог, – мальчик, видимо, на это в душе и надеялся.

О другом случае я узнала от его коллеги – уже после смерти Ильи. "Представьте себе такую картину, – вспоминал В. – Крыша высотного здания, на краю которой сидит мальчик, готовый в любую секунду броситься вниз, а мы с Ильей пытаемся удержать его внимание и медленно-медленно продвигаемся к нему по этой крыше". Психологам-верхолазам удалось спасти жизнь ребенка, В. кратко резюмировал: "Все кончилось хорошо, и мы поехали ко мне домой смотреть на новую бас-гитару".

По телефону доверия кризисной службы (в которой работал Илья Бердышев) звонили и отчаявшиеся дети, и их родители – звонили часто ночью. Вот типичный случай: "Мы поссорились с приемным сыном, он выскочил на балкон и грозится броситься вниз, что мне делать?" Кризисный психолог в такой момент не просто дает советы – он берет на себя ответственность за ситуацию, на расстоянии пытаясь контролировать поведение как родителей, так и бунтующего ребенка, нащупать по телефону какую-то тему, которая сможет хоть кратко задержать или отвлечь отчаявшегося юного человека. Выиграв эти минуты, он выигрывает и жизнь ребенка. Ведь обещание показать бас-гитару может оказаться эффективнее, чем все призывы "не натворить глупостей", "не валять дурака" и прочие бессмысленные речи, с которыми обращались полицейские к Кате и Денису в Стругах Красных.

Обстоятельства смерти этих детей мне непонятны – не все можно объяснить в этой истории тем, что на месте не оказалось хорошего кризисного психолога, что отчимы не ладили с падчерицей и пасынком, что никто из взрослых не решился войти в дом к этим вооруженным детям. И уж точно дело не в "несчастной любви" – как раз любовь была очевидно взаимная и счастливая. Боюсь, что, несмотря на громкую славу и обилие публикаций – видео, фото, чатов, сделанных самими осажденными школьниками, – мы не знаем и не узнаем всей правды о случившемся. Погибшие Катя и Денис – которых теперь призывают не романтизировать, чьи посты блокируют, не рассказали нам правду о себе, но донесли до всех, кто хочет хоть что-то слышать и понимать, горестную правду жизни множества не понятых и не принятых юношей и девушек. Им следовало бы посмертно присудить премию по правам ребенка (такая премия для детей, сделавших что-то замечательное в защиту других детей, существует – но дают ее, увы, только успешным и "позитивным").

Представим себе жизнь в настоящем и будущем других школьников – похожих, но живых: вот они живут, любят друг друга, встречаются... Дома их ругают и унижают, в школе гонят на диспансеризацию – а там врачи, которых следователи обязали докладывать о сексуальной жизни подростков. Как можно узнать – живет мальчик половой жизнью или нет? Только выспросить – и начинается мучительный допрос, сперва в кабинете врача, потом, возможно, и следователя. Да и девочек, конечно, будут терзать – хорошо, если только вопросами, а ведь вполне возможно – раз Следственный комитет приказал – и принудительное обследование, чтобы уже "научно" установить, что там с сексом в жизни ребенка.

С большой долей вероятности подключатся и школьные или внешкольные психологи, составят тесты, опросы – совсем не обязательно анонимные, иногда их проводят и в группе одноклассников. По собственному родительскому опыту знаю, как учащихся одной из петербургских гимназий внезапно повели на какое-то обследование – у родителей не только не спросили разрешения, но и не предупредили. Мальчиков завели в кабинет, где дама-психолог обратилась к школьникам с вопросом: "Что бы вы делали, если бы узнали, что один из вас – гей?" Попробуем поставить себя на место любого из 14–15-летних мальчиков, который при всех должен ответить. Будь он, действительно, гей, человек, просто не знающий еще ничего о себе в этом плане, или друг гея... Конечно, дети старались показать себя с наиболее "выигрышной" – гомобофной стороны ("Да я бы его побил!", "Да я бы перестал с ним разговаривать!") – а психолог спокойно слушала и записывала (диссертацию, что ли, так пишет, ставя опыты на детях?!). Просто даже сказать при всех "Я относился бы к нему по-прежнему" – было страшно, требовало мужества и напряжения от того, кто (единственный!) на это решился.

Практика опередила "законодательную базу" – в тот момент врачей (а психолог работала в детской поликлинике, где и происходила описанная "беседа") еще не обязывали сообщать о сексуальности детей "куда следует". Да и если все-таки обяжут – при желании врач, думаю, сможет не делать этого. Но многие ли решатся не выполнять безнравственный и вредный приказ Следственного комитета? Ведь когда 10 лет назад в Москве милиция настаивала, чтобы школы прислали списки учеников с грузинскими фамилиями, очень немногие директора отказались выполнять незаконное требование, большинство поспешили "представить данные".

Чем действительно необходимо заниматься – следователям, учителям, врачам, так это выявлениями случаев насилия в семье, в школе, в интернатах, в детских колониях и тюрьмах. Сексуальное насилие во всех этих якобы "безопасных" для детей местах распространено так же, как и всякое другое. Детей надо спасать от насильников и защищать от копирования такой модели поведения самими детьми, а не запрещать им любить и быть счастливыми в своем юношеском чувстве. Почему-то все происходит наоборот: судят едва совершеннолетних девушек за романы со зрелыми, хоть и не достигшими формального "возраста согласия" мальчиками (вот тут-то надо наладить сотрудничество врачей и следователей – может быть, доктора объяснят силовикам, что люди созревают не по календарю, что бывает очень по-разному). Юные бой-френды – совсем не жертвы своих любимых – мучаются от того, что подругу преследуют из-за них. Это ли "защита детей"? А практически институализованного сексуального насилия – поощряемого и насаждаемого администрацией колоний для несовершеннолетних – Следственный комитет в упор не видит, хотя причин для работы следователей там море.

Да что говорить, если псковский полицейский начальник полагает, что погибшим в Стругах Красных Денису и Кате их жизни "были не нужны".

Стефания Кулаева – эксперт Антидискриминационного центра "Мемориал"