В офисе международного "Мемориала" в Москве состоялся вечер памяти журналиста, правозащитника, политзаключенного советской эпохи Александра Ильича Гинзбурга. 21 ноября издателю журнала "Синтаксис", составителю "Белой книги" о процессе по делу писателей Юлия Даниэля и Андрея Синявского, основателю Фонда помощи политзаключенным и их семьям исполнилось бы 80 лет.

В вечере приняли участие историк Александр Даниэль, писатель Владимир Орлов, поэт, филолог и переводчик Николай Котрелев, поэт Александр Тимофеевский, академик РАН Юрий Рыжов, общественный деятель, вдова и ближайшая помощница Александра Солженицына Наталья Солженицына и другие.

Александр Даниэль, историк, руководитель исследовательской программы международного "Мемориала", сын писателя, переводчика и диссидента Юлия Даниэля:

– Мой коллега Алексей Макаров написал в пресс-релизе замечательные и очень точные, по-моему, слова об Александре Ильиче Гинзбурге: "Человек, которого знали все".

Когда я познакомился с Аликом Гинзбургом, он был ровно вдвое старше меня. Мне тогда было 15 лет, а ему 30. Я был воспитанным ребенком и испытывал пиетет к взрослым, но с Аликом у меня почти не было возрастного барьера. И так мы общались все годы жизни. А в последний раз я видел Алика в 2000 году в Берлине, где проходила выставка самиздата. Мы сидели и пили пиво. Я сказал ему: "Вы великий инноватор, великий изобретатель разных инновационных общественных практик". Я вправду так думаю. Алик никогда не ходил хожеными дорожками. Он всегда выбирал нехоженый, но становящийся после этого очевидным modus operandi, способ действия. Он изобретатель самых разных modus operandi – гражданских, общественных, культурных практик.

Я ему сказал: "Вы автор ряда ключевых изобретений в диссидентских практиках". Алик посмотрел на меня, ухмыльнулся и ответил: "А с чего ты, Саня, решил, что ты знаешь все диссидентские практики, которые я изобрел?" Я понял, что он прав. Наверняка есть масса анонимных диссидентских практик, которые тоже принадлежат ему. Я в этом абсолютно уверен.

Я попросил быть соведущим Владимира Орлова – человека, который пишет сейчас замечательную книгу – ее я в рукописи уже видел, – про Александра Гинзбурга. Там куча интервью, фрагменты разных воспоминаний и так далее. Надеюсь, что она скоро уже выйдет, и я вам эту книжку горячо рекомендую, – заключил Александр Даниэль.

Владимир Орлов:

– Когда я прочитал в одном из интервью Алика, что его дед был известен в Москве как Чижов с усами, потому что у него были такие усы, что он даже спал с подусником, – я подумал, что это фантазия. Но нет!

Деда, Сергея Ивановича Чижова, члена Московского математического общества, почетного члена Императорского Русского археологического общества, Румянцевского музея советская власть убила ни за что. 29 октября 1920 года в музей зашла [жена] Ольга Чижова и сообщила, что Сергей Иванович арестован по ордеру ВЧК в ночь на четверг, от часа до шести утра шел обыск. После этого ареста из стен ВЧК даже доходили еще какие-то письма, стало понятно, что он в начале 1921 года был переведен в Бутырку, откуда сумел послать письмо. Ни за что арестован, ни по чьему доносу – семья никогда не узнала. В письме он выражал надежду, что его отпустят, но, к сожалению, после этого письма связь прервалась. Примерно через полтора месяца после этого письма, по сведениям из Бутырской тюрьмы, Сергей Иванович умер 14 февраля 1921 года якобы "от воспаления мозга". Тело не выдавали полтора месяца после анатомического вскрытия. Узнать его было невозможно, – рассказал Владимир Орлов.

Судьба Сергея Сергеевича, отца Алика, тоже была трагичной. Он был арестован в 1936 году по сфабрикованному делу, погиб в заключении в период следствия в начале 1937 года через два месяца после рождения Александра. С женой, Людмилой Ильиничной, они расстались в 1930-е годы, поэтому сын получил отчество матери – Ильич.

Александр Даниэль:

– Из книжки Владимира я узнал, что Алик был чемпионом СССР по каноэ…

Владимир Орлов:

– Я не нашел подтверждения этого факта. Могло быть все, ведь этот вид спорта тогда только начинался, поэтому им занимались немногие. Вполне могло быть.

Инна Корхова:

– Наверное, я дольше всех знаю Алика, потому что я знаю его с трех лет. Мой дедушка, Юрий Алексеевич, учился в одном классе с Людмилой Ильиничной [матерью Александра Гинзбурга]. До войны мы жили в одном районе. Как-то, гуляя с дедушкой, мы встретили Людмилу Ильиничну с мальчиком лет четырех. Вот тогда мы с ним и познакомились, но я об этом совершенно ничего не помню. Дедушка рассказывал, что Алик был очень веселый, беленький, кудрявый, мы очень мило поиграли.

Потом мы не знали друг друга много лет, а потом узнали, когда учились уже в восьмых-девятых классах. Алик учился в школе номер 12, и так как мальчики и девочки всегда хотели дружить, то он приходил к нам в школу номер 19, где учился весь Дом на набережной. Выяснилось, что он очень увлекается стихами. У нас дома оказалась очень неплохая библиотека стихов, о которой я понятия не имела. Он страшно ими заинтересовался, я давала их ему почитать.

Когда я в первый раз побывала у них дома, на меня произвела впечатление крайняя бедность. У них была одна комната в коммунальной квартире. Но зато Людмила Ильинична всегда варила потрясающий кофе, это у нее выходило как ни у кого хорошо. Она придумывала такие вещи, которые никому в голову не придут. Тогда были котлеты по семь копеек штука. Она заворачивала эти котлеты в картошку и пекла.

Еще было интересно, что, когда стояли морозные зимы и замерзала река Канава, я со своей Софийской набережной спускалась по этой реке и переходила на другую сторону. Там висели какие-то кольца, и можно было подняться. Позже Людмила Ильинична научила меня вязать на спицах. Я еще по этому поводу к ней приходила.

В Толмачевском переулке они жили на высоком третьем этаже, и однажды Алик выпал из окна. Во время разговора он вдруг пропал. Ничего страшного не произошло, он не разбился, а испугался. Сломал руку, некоторое время полежал в больнице.

Несмотря на бедность и в общем жизнь очень тяжелую, это был первый дом, где я услышала магнитофон. Окуджаву, Галича, Аронова, их предшественников…

Потом я влипла с Аликом в историю. Когда начался "Синтаксис", я уже понимала, что Алик увлекается стихами. Я ему давала стихи людей, которые мне казались интересными. Стихи эти перепечатывались частично на машинке моей мамы, потому что моя мама была машинисткой. Она печатала сама, а потом давала на какое-то время Алику, и Алик сам печатал на машинке. Когда Алика в первый раз взяли, сначала не знали, что ему "припаять". Потом "припаяли", что он подделал чьи-то документы, и дали ему два года. А меня тогда вызвали насчет машинки. Как оказалось, на машинке был напечатан "Синтаксис". Толя, мой муж, и еще один приятель ждали меня возле этого места на Лубянке, но я вышла оттуда. Мне и говорить-то даже нечего было. Мне сказали: "Больше не давайте ему машинку". Я ответила: "Больше не дадим". Вот и все. Когда Алика посадили, квартира его мамы не переставала быть полной народа. Когда Алик освободился, мы с Толей купили невероятной величины арбуз, я не видела другого такого никогда. Он был такой большой, что мы едва-едва протиснули его в дверь метро.

Жизнь продолжалась, и появлялось все больше и больше интересных людей. У Алика все время кто-то жил. В последний раз я видела Алика в 1998-м или в 1999 году в Париже. Я была у него дома, у меня сохранились фотографии.

Николай Котрелев, поэт, филолог, переводчик, историк русской философии и литературы:

– До "Синтаксиса" я Алика практически не знал. Я Алика знал всего, по сути дела, полтора года, хотя виделся с ним потом мельком и в Париже. Но так сложилась жизнь – его, моя, – что я помню его и люблю так, как многие из нас вспоминают детскую или отроческую влюбленность: с исключительной теплотой и благодарностью.

С Аликом я познакомился как раз тогда, когда он ходил с рукой в гипсе. Это было веселое и славное время. Выпал он с четвертого этажа, а не с третьего, как раз по пьяному делу, поскольку из Кимров привез ящик "Зубровки". Ровно через год он прыгнул с полуторного этажа и сломал ногу.

В это время, в 1957–1959 годы, на выставках происходили публичные действа, споры: абстракционизм – это хорошо или нехорошо? Там завязывались первые знакомства, создавался тот самый круг, из которого выросла значительная часть нашей культуры. Там были непонятные, враждебные люди, но, главное, с ними было увлекательно спорить. И вот одним из таких дискуссантов был Алик со сломанной рукой.

Время, когда мы познакомились уже по-настоящему, было весеннее, майское. Café glacé где-то на обратной стороне ЦУМа и тому подобное. А я имел несчастье тогда еще сочинять стихотворения. То есть думал, что сочиняю стихотворения, хотя уже, что называется, призвание закрылось. Мои стихотворения для меня становились все менее интересными, зато чужие – все более интересными. И тут я стал ходить в Толмачевский переулок, на четвертый этаж, в небольшую комнату, всегда набитую людьми. И как-то прижился там. Жить в этом гудении небольшой комнаты было необычайно интересно.

Помню необычайный восторг Алика, который из Ленинграда привез материал для ленинградского "Синтаксиса". Иосиф Бродский на меня не произвел никакого впечатления, а вот Михаил Еремин до сих пор в памяти:

Изначальную форму пространства,
Всероссийскую святость и смутность
И болот журавлиную пряность
Отыскивать в осенней рукописи,
Где следы оставила слякоть,
Где листы, словно платья луковицы,
Слезы прячут в складках.

Алик сам очень любил поэзию Станислава Красовицкого:

Калитку тяжестью откроют облака
И бог войдет с болтушкой молока.
Ты не потянешься, но ляжешь наповал
Убитый тем, в чью душу наплевал.
И ты увидишь в черном полусне
Летя вразброд на вещем скакуне
В твоей спиною созданной ночи
Мечта богов воплощена в печи…

Притом что дом был по-настоящему открытым, там никогда не было сколько-нибудь заметных застолий и тем более какого-то пьянства. Алик так и остался светлым, улыбающимся. Формально посадили его в первый раз из-за поддельной бумажки, которую сам сделал, с переклейкой фотографии. Сдавал экзамены [по сочинению на аттестат зрелости в вечерней школе] за Александра Юдина, по всеобщему утверждению – замечательного актера, который не мог написать сочинение. Называли и возможных стукачей…

Из тех, кого я помню, кроме Рустема Капиева, который именно жил там на правах брата, приемного сына, Сережа Чудаков был там признанным авторитетом. А по стенам висели замечательные картины Владимира Вейсберга, еще раннего.

Владимир Орлов:

– Я уточню, чтобы не расходилась неправильная информация: все-таки Алик не сам привез материалы для "Синтаксиса". Их привез Игорь Губерман.

Александр Тимофеевский, поэт:

– С Аликом я познакомился в 1956 году, и это для меня было огромной радостью, потому что мы сходились с ним во всем. Мы ходили вокруг "Ударника", по реке, которую Инна Корхова называет Канавой, а я никогда не знал ее названия. Мы говорили о Модильяни, Алик показывал мне Сальвадора Дали, мы говорили о любимых поэтах, особенно много о Марине Цветаевой, о Федерико Гарсиа Лорке и так далее. Мы ходили вместе с ним и с Ароновым на площадь Маяковского, где читали стихи. Саша выискивал среди чтецов возле памятника Маяковскому интересных для него людей.

О чем мне хочется сказать, о чем говорят мало, – это обратить внимание на авторов "Синтаксиса". Это Александр Аронов, Николай Глазков, Всеволод Некрасов, Генрих Сапгир, Игорь Холин, Евгений Рейн, Дмитрий Бобышев, Иосиф Бродский, Белла Ахмадуллина, Булат Окуджава, Михаил Еремин… 20-летний юноша отобрал поэтов, которые стали потом гордостью русской поэзии. Никто из них тогда еще не печатался. Эти поэты все ходили в списках. Мне кажется, что это просто уникальный вкус. Назовите мне еще какого-нибудь издателя, который в 20 лет собрал такой букет лучших поэтов России. Лучшими поэтами России их назовут завтра. Тогда, когда их собрал Алик, их не знал никто.

Он был удивительно добрый, и эта улыбка его незабываема. Когда у меня случилось страшное несчастье, я потерял свою жену, друзья, чтобы спасти меня от себя, увезли меня на Памир, где я помогал Владимиру Мотылю работать над его первым фильмом. Алик оделся Дедом Морозом и принес елку моему трехлетнему сыну. Вот один из примеров его бесконечной доброты.

История выпадения из окна. Замечательная реплика Людмилы Ильиничны. Алик оказался в институте Склифосовского. Вызвали Людмилу Ильиничну. Людмила Ильинична входит в палату, где лежит ее сын. Первые ее слова: "Тому, кому судьбой написана веревочная петля, тому не страшно выпадать с третьего этажа".

День рождения Алика. Веселье. Я помню Наташу Горбаневскую, в этот день она бегала из комнаты в комнату и постреливала из пистолета, где были пистончики, я страшно любил этот запах. Явился Сережа Чудаков с подарком. Алик родился в родильном доме имени Грауэрмана. Приходит Чудаков в роддом и говорит: "Будем менять вывеску. Пожалуйте мне инструменты". Ему дали. Он вывеску снял. Вернул инструменты все до одного. Сказал им: "Новую будем ставить на следующий день". А эту вывеску он принес на тот день рождения.

После того как у Алика прошел первый обыск, они решили переписать на бумажке имена всех друзей, чтобы потом этих друзей предупредить, что у них тоже может получиться какая-то неприятность. Но через час начался второй обыск, и эта бумажка там оказалась.

Я был свидетелем по делу о "Синтаксисе" и тоже отличился. Следователь меня спрашивает: "Что вы можете сказать о Сапгире?" Я был довольно сообразительный молодой человек, сразу понял, что это аббревиатура, и говорю: "К еврейским националистическим организациям никакого отношения не имею". Следователь запнулся. Потом мы с Сапгиром очень крепко подружились, но это были уже совсем другие времена.

Хочу прочесть вам стихотворение, которое Алик хотел дать в тот самый четвертый выпуск "Синтаксиса", который не вышел. Это 1957 год. Стихи должны были петься на мотив "Степь да степь кругом".

Как по всей Москве плач, и стон, и крик,
Как у нас в Москве помирал старик.
И кончая жизнь, чуя смертный час,
Маленкову он отдавал наказ:
"Вызываю я в людях смертный страх,
Сила вся моя в галифе-штанах.
Ты скачи скорей до Китай страны,
Передай туда галифе-штаны.
У меня есть друг Ляо Шаоцы".
Тут и стал старик отдавать концы.
Погребальный звон над Москвой стоит,
На лихом коне Маленков летит.
Но на полпути он попал впросак,
…Он решил на час завернуть в кабак.
Он зашел туда переждать дождя,
А пропил коня и штаны вождя.
А в Кремле в гробу почивает Сам,
И ничем ему не прикрыли срам.
Как узнал про то Ляо Шаоцы,
Не стихая к нам всё летят гонцы.
"Почему такой непристойный вид?
Почему старик без порток лежит?
Почему у вас так народ бесстыж?"
Тут решили мы поднимать престиж.
Что б на нас Китай не пошел войной,
Без штанов ходить будем всей страной.

И последнее, что я хотел прочитать, – это "Репетиция парада". Это 1959 год, шла репетиция ноябрьского парада. Я со своей женой и друзьями пытался попасть домой, но это было невозможно, мы оказались в ловушке, и нам надо было увидеть эту репетицию от начала до конца:

Примета времени – молчанье,
Могучих рек земли мельчанье,
Ночей кромешных пустота
И дел сердечных простота.
Как обесценены слова…
Когда-то громкие звучанья
Не выдержали развенчанья.
Примета времени – молчанье.
Примета времени – молчанье.
Предпраздничная кутерьма…
Ноябрьский ветер, злой и хлесткий,
Бесчинствует на перекрестке.
Стоят такси, оцепенев,
И не мигают светофоры,
По главной улице в стране
Проходят бронетранспортеры.
Проходят танки по Москве,
И только стекол дребезжанье.
Прохожий ежится в тоске.
Примета времени – молчанье.
Мысль бьется рыбою об лед,
И впрямь, и вкривь, в обход, в облет.
И что ж – живой воды журчанье
Сковало льдом повсюду сплошь.
Мысль изреченная есть ложь.
Примета времени – молчанье.

У меня совсем недавно был случай, когда я оказался в монтажной "Эха Москвы", и ребята попросили меня почитать стихи. Я среди прочих прочел и это стихотворение – просто для сотрудников "Эха Москвы". Изумленные, они сказали: "Да это же как сейчас!" Это очень грустно, – считает Александр Тимофеевский.

Между первым и вторым сроками Александр Ильич познакомился с Ариной Жолковской. ​"Встреча с Ариной была для него судьбообразующей", – говорит Александр Даниэль.

В 1966 году Александр Гинзбург составил "Белую книгу" о деле Андрея Синявского и Юлия Даниэля. Александр Ильич лично принес экземпляр машинописной рукописи в приемную КГБ СССР на Кузнецком мосту с предложением обменять издание на досрочное освобождение осужденных писателей.

В 1967 году Александр Гинзбург был приговорен по статье 70 УК РСФСР ("Антисоветская агитация и пропаганда") к пяти годам лагерей. Наказание отбывал в мордовском политическом лагере ЖХ 385/17.

Александр Ильич и Арина Сергеевна не успели заключить официальный брак. Из-за этого Арине Сергеевне не давали свидания с мужем. Так продолжалось 1967, 1968 годы. Тогда Александр Гинзбург объявил голодовку.

Александр Даниэль:

– Точнее, было две голодовки. Сначала, когда его товарищи начали один за другим присоединяться к этой голодовке за право Алика видеть свою жену на свиданиях, и присоединился Юра Галансков, Алик не выдержал и голодовку приостановил. Юра был тяжелым язвенником, и для него это было смертельно. Он от этого умер через три года. Потом был второй цикл этих голодовок. Скандал нарастал, уже за рубежом начали об этом писать. 21 августа 1969 года им разрешили заключить брак в лагере. Закон это не запрещал. Просто не предписывал, вот они и тянули, – пояснил Александр Даниэль.

После освобождения Александр Гинзбург по советским законам мог жить не менее чем за 100 километров от Москвы, и поэтому поселился в Тарусе.

С апреля 1974 года Александр Ильич стал распорядителем Русского общественного фонда помощи преследуемым и их семьям, созданного Александром Исаевичем Солженицыным в Швейцарии. Об этом периоде его жизни рассказала общественный деятель, вдова и ближайшая помощница Александра Солженицына Наталья Дмитриевна.

Наталья Солженицына:

– Кроме той большой комнаты Алика, где все встречались, знакомились, приходили, уходили и дружили и где я тоже познакомилась с массой интересных людей, была еще маленькая каморка. В этом маленьком закутке была масса магнитофонных пленок. Это было только Аликово хозяйство, и большую часть времени я проводила именно в этой комнатке. У нас было очень много тем для разговоров.

Наше первое совместное дело, а не буйный треп к взаимному удовольствию, было именно делом "Белой книги". Когда он начал ею заниматься, я в какой-то момент принесла ему письмо нескольких ученых людей, университетских. Я тогда еще кончала университет, а Алик уже работал. Он очень обрадовался и "запряг" меня в это дело, я собирала по Москве довольно много подписей.

Впоследствии с Аликом и с Ариной, а потом и с их детьми мы не расставались всю жизнь. У нас была очень большая, в общем, даже огромная переписка.

Когда Алик сидел, в декабре 1968 года Александр Исаевич получил из зоны поздравительную открытку. Принесла ее Арина. День рождения у Александра Исаевича 11 декабря, она была написана ко дню рождения. И вот Александр Исаевич отвечает Арине 19 декабря 1968 года:

"Ваше и Ваших друзей поздравления – из самых растравных и дорогих. Еще бы мне не представить тех нар, где эти подписи собирались, и той утайки, с какой вывозилась открытка. Когда будет случай, передайте мужу и его друзьям, что я всех их обнимаю, постоянно их помню и уверен, что жертвы и страдания их не канут. Пожелал бы им неизменной твердости, да ведь она у них и есть. Так отвечу тем же, как Вы мне: храни вас всех Господь!"

Это было за год, даже меньше, до того, как им разрешили пожениться. Больше половины писем Алика были перечнем того, что кому-то нужно, кого подписать на какой журнал, кому прислать какую книгу.

Когда Алика выпускали после второго срока, его встречала моя мама, это был безумный холод, они встречали его у стен Владимирской тюрьмы, на "москвиче". Три часа подряд мотор крутили, потому что иначе он замерз бы. Алика очень долго не выпускали.

Фонд возник таким образом. Алик сказал: "Я этих всех людей, которые за решеткой, бросить не могу, как смогу, буду им помогать". Александр Исаевич, как они сразу договорились, половину своей Нобелевской премии отдал в фонд. Тогда Нобелевская премия была маленькая, всего 98 тысяч долларов, но нам эта сумма казалась огромной. Сейчас это больше миллиона. Так это началось.

Когда нас выслали, я оставила Алику ключи, позвонила в ГБ и сказала: "Все, что я оставляю в квартире, я оставляю в распоряжение Александра Гинзбурга. Он должен распределить то, что здесь осталось, между нашими общими друзьями. Если вы не дадите ему это сделать, то визгу не оберетесь. Я расскажу о вас всем как о крохоборах". Они, в общем-то, дали ему это сделать. Он разобрал книжные полки, кому-то раздал.

Через месяц после нашего отъезда он сделал публичное заявление. Называется "Заявление для печати". Он сначала пишет, что "травля Александра Исаевича Солженицына закончилась его изгнанием"…

"Но для многих Солженицын был не только опорой нравственной. Не один год, как я знаю, обращались к нему за материальной поддержкой политзаключенные, их родственники и друзья – и получали ее".

Собственно, через Алика и получали.

"Высылка Солженицына не прекратит этой помощи. И сами политзаключенные, и их семьи, и те, кто им помогают, могут по-прежнему рассчитывать на поддержку Александра Исаевича. Мне выпала честь содействовать ему в конкретном осуществлении этой задачи.

Вот адрес, по которому можно обращаться:
Таруса Калужской области, Лесной переулок, дом 5.
Александр Ильич Гинзбург.

Легко предвидеть, что на этом пути возникнут новые препятствия, в особенности на первых порах – как всегда в нашей стране, когда гласными становятся не славословия властям, а горькие свидетельства результатов их власти.

Но я разделяю убеждение Солженицына, что правота силы неизбежно должна уступить силе правоты.

И добра.

Александр Гинзбург. 21 апреля 74 года".

Есть еще письмо поразительное, оно написано за несколько часов до третьего ареста, в ночь на 3 февраля 1977 года. Оно душераздирающее не потому, что там какие-то восклицательные знаки, а потому, что за ним вот-вот придут, и он об этом знает.

Алик был, наверное, самым светлым человеком из тех, кого мне довелось в жизни встретить. Но главное не это. Главное, у него было врожденное свойство выманивать светлую сторону из каждого встреченного им человека. Он был как бы такой магнит, к которому люди поворачивались именно своей хорошей стороной. Именно это замечательное свойство помогло ему создать организацию взаимопомощи, и я не уверена, что это удалось бы в тот момент кому-либо, кроме Алика. Удалось не только помочь, но и воспитать очень многих людей, которые, прикоснувшись к этому делу, навсегда остались людьми. Так что Алику это уже зачлось, я думаю.

В 1975 году Александр Исаевич ему написал:

"Дорогой Алик, пользуюсь случаем написать Вам немного. Мы восхищаемся Вами, Вашей памятью, преданностью зэческому племени, Вашими способностями организовать такое огромное дело и Вашей волей исполнять его через болезнь, отдаление… Дай Бог Вам сил выполнять и дальше".

Александр Гинзбург был одним из учредителей Московской Хельсинкской группы. 3 февраля 1977 года в рамках кампании по пресечению Хельсинкского движения в стране его числе других активистов хельсинкских групп арестовали. 13 июля 1978 года он был приговорен в третий раз – за "антисоветскую пропаганду" – к восьми годам лишения свободы в колонии особого режима. Освободился 27 апреля 1979 года.

В 1979 году в результате переговоров между СССР и США Александр Гинзбург вместе с еще четырьмя политзаключенными был обменян на двух советских граждан, осужденных в США за шпионаж в пользу СССР.

Оказавшись в эмиграции, Александр Гинзбург вначале жил в США, а затем поселился с женой в Париже, где работал в редакции газеты "Русская мысль".