Иван Толстой: Со мной в студии культуролог, историк и коллекционер Евгений Деменок, культурный (хоть и неформальный) посол города Одессы. Мы не раз уже встречались и беседовали с Евгением о круге его интересов (а круг этот очень широк – от художественной истории до поэтической), но вот сегодня самый верный способ поговорить о новых находках. Евгений Деменок принес свою новую книгу, тяготеющую скорее к тематическому альбому, - «Вся Одесса очень велика». Предисловие легендарного краеведа, историка и публикатора Евгения Голубовского, харьковское издательство «Фолио», 2016 год.

Я процитирую несколько строк из этого предисловия.

«У Одессы, конечно же, есть точные географические координаты – широта, долгота, определена площадь в квадратных километрах, численность населения.

Но, наше вечное но…

Не лучше ли прислушаться к мудрому замечанию Михаила Жванецкого: «Одесситы делаться на сосредоточенных и рассеянных. Сосредоточенные сосредоточены в Одессе, рассеянные рассеяны по всему миру, они размазаны тонким слоем по поверхности всей земли». Сосредоточенными одесситами занимались и занимаются многие, а вот рассеянными в последние годы начал заниматься, и успешно, Евгений Деменок. Процесс рассеянья начался очень давно. Статистика позволяет заметить, что в 19 веке преобладал процесс сосредоточения, а в 20-м - процесс рассеивания. Его пики - революции и войны, и никого уже удивляет, что в 20-е годы в Нью-Йорке и Париже существовали одесские землячества. Но кто их составлял? Как складывались судьбы одесситов, покинувших родной город? Кстати, одесситами себя всегда считали не только те, кто родился в Одессе, но и те, кто учился, кто работал здесь, прикипев душой к городу О у Ч моря. Художники с мировыми именами - Соня Делоне и Владимир Баранов-Россине, литераторы из чешского «Скита поэтов», хранитель российских архивов Лев Магеровский, одесские пассажиры «философского парохода» - только несколько примеров исследовательского интереса Евгения Деменка. Интереса, заканчивающегося удивительным находками – документами, письмами, фотографиями. Любимый герой автора - Давид Бурлюк. Уже издав книгу «Новое о Бурлюках», Евгений возвращается и возвращается к Одиссее своего героя».

Так пишет Евгений Голубовский в предисловии к книге Евгения Деменка. Евгений, в вашей новой книге один из важный героев – опять Давид Бурлюк.

Евгений Деменок: Да, там есть два очерка: «Ильф, Петров и Бурлюк», то, о чем мы говорили в одной из прошлых передач, и статья с таким интересным названием – «Давид Бурлюк: монгол казак или еврей? Опыт не очень серьезного исследования». Дело в том, что после выхода моей книги «Новое о Бурлюках» в Одессе меня неоднократно спрашивали: «Скажи, Женя, Бурлюк все-таки еврей или не еврей?». И я решил написать об этом, чтобы расставить все точки над «и». Ведь забавно, что Бурлюк, попав в Америку, время от времени, действительно, выдавал себя за еврея, и, даже, приехав в Прагу, очевидцы рассказывают (а я общаюсь, к счастью, с одной из «очевидиц», пани Ольгой Фиаловой, которой сегодня уже 91 год, которая помнит Бурлюка), что он даже выбирал в ресторанах кошерную еду и носил что-то типа кипы. Безусловно, он был православным. Бурлюк, как любитель автобиографий и мемуаров, не только сам писал их, но и заставлял писать их свою жену Марусю, Марию Никифоровну Елиневскую, и свою сестру Людмилу Давидовну Бурлюк, которая последние 12 лет прожила в Праге. И там, в этих мемуарах, записано, что Бурлюк ведет свой род от хана Батыя. Вплоть до того, что деды и прадеды, как писала Людмила Бурлюк, просто портретно похожи на хана Батыя. Конечно, трудно себе представить, чтобы кто-то видел портрет Батыя, но тем не менее. И что интересно? Бурлюк говорил, что его предки по отцовской линии – писарчуки, запорожского войска казаки, которые пришли в Запорожье из Крыма. И в Крыму, действительно, до недавнего времени была деревня Бурлюк, там есть река Бурлюк, и даже есть винодельческое хозяйство «Бурлюк» - мы можем купить это вино и сейчас.

Иван Толстой: Небось, шмурдяк какой-нибудь?

Евгений Деменок: Я не могу похвастаться тем, что я его пробовал. Это большое упущение, но тем не менее. А вот по материнской линии он поляк, шляхтич, его мать - Людмила Иосифовна Михневич. И все же, наверное, Бурлюка можно считать большей частью украинцем, хотя называл он себя отцом русского или российского футуризма. Безусловно, он – космополит, о чем писал Василий Каменский, один из его ближайших друзей.

Вообще фигура Бурлюка настолько масштабна и интересна, что о нем можно говорить не часами, а сутками. И его судьба кардинально отличается от судьбы его ближайших товарищей, друзей и сподвижников по русскому футуризму. Если, например, жизнь Владимира Маяковского исследователи его творчества характеризуют как трагедию, то жизнь Бурлюка, безусловно, это драма, но драма со счастливым концом. Это драма человека, который был вынужден выбирать между признанием и славой, к которым он всячески стремился, и чисто физическим выживанием, самосохранением, определенным каким-то материальным благополучием и возможностью заниматься творчеством так, как он этого хотел. Выбор встал перед ним в 1917 году, после революции, и он выбрал второе. Таким образом он оказался в эмиграции, сначала Японии, а потом в Америке. В Японии он прожил два года, с 1920-го по 1922-й, и уехал он в Японию из Владивостока, совершив перед этим «Большое сибирское турне». Так получилось, что семья его во время Первой мировой войны оказалась под Уфой, а деревня Иглино, где он написал массу работ и даже занимался поставкой сена в армию… Он хвастался тем, что получил даже какую-то почетную грамоту о том, что он был таким замечательным поставщиком сена. Это неудивительно, потому что картины в то время уже не покупали, шла война, а у него было двое маленьких детей на руках. В конце 1917 года, осенью, он приезжает в Москву, вместе с Каменским в «Кафе футуристов» расписывает стены, но весной 1918-го из Москвы уезжает. Его какой-то сумасшедший инстинкт самосохранения и интуиция подсказывают ему, что нужно бежать. Он едет в Уфу, уходит все дальше от линии фронта на Восток, оказываясь, в конце концов, во Владивостоке с женой, двумя детьми, сестрой жены Лидией и своей младшей сестрой Марианной, которая счастливо вышла замуж за Вацлава Фиалу и оказалась в Праге в 1922 году, и прожила здесь долгую и счастливую жизнь, она прожила почти 87 лет.

Иван Толстой: Евгений, вы сказали, что инстинкт самосохранения выгнал его из Москвы на Восток России. А какой-то он у него невероятно рано начавшийся, этот инстинкт, потому что в 1918 году поэтам-футуристам при советской власти ничего решительно не угрожало, это были даже не попутчики, это были даже друзья советской власти, переделывавшие этот мир вместе с большевиками.

Евгений Деменок: Вы знаете, это и так, и не так. Бурлюк сетовал на то, что у него не было признания как в России, так и позже в Америке. В 1929 году он написал свои «Фрагменты из воспоминаний футуриста», которые переслал в Советский Союз литературоведу Островскому с просьбой опубликовать. Опубликованы они были только в 1994 году в России, в Петербурге. До этого, правда, фрагменты были опубликованы в Париже. Но, представляете себе, сколько лет прошло до публикации? И вот что он пишет в 1929 году:

«Если другие футуристы, особенно второй призыв, после революции и получили признание, то я лично, волею судеб попавший на другие материки нашей планеты, продолжая всежильно работать на пользу страны рабочих и крестьян, моей великой революционной родины, никакого признания у себя на родине так и не видал, а унес в ушах своих нахальный смех генералов и толстосумов. При таких обстоятельствах нельзя человека обвинять в некоторой нервности. Мне 22 июля 1929 года исполнилось 47 лет. В каждом существе обитают различные инстинкты. Инстинкты продолжения рода, самосохранения чисто физического. Но я, подобно другим моим товарищам по влечению к искусству, всю жизнь, с ранних лет обуреваем был припадками инстинкта эстетического самосохранения. В некоторых творческих особях он проявляется необычайно бурно, вспомним Тернера с его тремя тысячами картин и девятнадцатью тысячами рисунков».

Вот этот «инстинкт эстетического самосохранения», пожалуй, был главным, определяющим в характере Бурлюка, и все его поступки были, так или иначе, продиктованы этим инстинктом. Вы, действительно, правы - судьба его друзей и сверстников в конце 1910-х годов складывалась удачно. Это был некий мейнстрим, но чем все кончилось - мы знаем. Бурлюк прожил 85 лет и был признан. То есть его «инстинкт эстетического самосохранения» сослужил ему добрую службу, мы помним и говорим о нем и сейчас. Судьба Маяковского нам известна, Хлебников умер в том же возрасте, что и Маяковский, в 37 лет, Крученых прозябал в нищете, Каменский последние тринадцать лет жизни был парализован и ушел совершенно далеко от того, что он писал тогда. То есть, один Бурлюк остался тем, кто мог продолжать работать в том же стиле. Он мог работать в любом стиле – футуризма, экспрессионизма - ему никто не диктовал. Помимо этого «эстетического самосохранения», у Бурлюка было еще несколько каких-то пунктиков, которые он постоянно подчеркивал. Например, он постоянно считал, сколько лет он прожил, сколько дней, сколько минут. И по поводу Тренера: он тоже подсчитывал, сколько же должен был Тренер работать. Сам Бурлюк за свою жизнь написал порядка 20-ти тысяч работ, и вот, что он писал, например, Николаю Никифорову в Тамбов, своему духовному сыну:

«Осталось двадцать дней жить, и я уже переживу Гете и Виктора Гюго – 83. Льва Николаевича Толстого пережил в прошлом году. Дега – 84. Репин и Клод Моне – 86. Но эта цель уже даже плохо зримая, и нет особой веры, что хватит сил дотянуть до тех лет. В литературе русской только ваш, тамбовец, помещик Жемчужников, но он художником не был».

Он постоянно сравнивал, сколько же лет он прожил. И вот эта бурлюковская драма выбора была разрешена в пользу того, что он все-таки оказался в эмиграции. Он сам писал:

«Поэт Сингер говорит, что я написал за свою жизнь 17 тысяч картин. Я ведь работаю все время. За 50 лет – 2,5 биллиона ударов сердце, за 75 лет - 3 миллиарда 750 миллионов. Мы все биллионеры».

Он тщательно подсчитывал, сколько ударов сердца у него было.

Иван Толстой: Какая-то числомания…

Евгений Деменок: Но вернемся назад. Что позволило выходцу из довольно-таки провинциальной семьи, из провинции ворваться в самую гущу российского искусства тогдашнего, и стать одним из лидеров авангарда? Причем, не только русского, но и где-то мирового, потому что, когда Давид Бурлюк присоединился к Василию Кандинскому и вошел в группу «Синий всадник», и опубликовал свою статью «Дикие» России» в сборнике «Синий всадник», это позволило ему потом в Америке разыграть эту карту. О нем в Америке знали только благодаря «Синему всаднику», потому что это был мировой контекст. Но это - немного позже. Я считаю, что у Бурлюка был набор неких уникальных качеств, которые позволили ему занять место в культуре, в искусстве и в истории. Первое - это эрудиция и интеллект. Я хочу просто процитировать несколько цитат того же Каменского.

«Давид Бурлюк был старшим в нашем братском будетлянстве. Он значительно больше нас знал жизнь искусства, полнее насыщен был теоретическими познаниями и являлся нашим учителем».

Или, например, Маяковский, эти знаменитые слова:

«С всегдашней любовью думаю о Давиде. Прекрасный друг мой и действительный учитель, Давид сделал меня поэтом, читал мне французов и немцев, всовывал книги, выдавал мне ежедневно 50 копеек, чтобы писать, не голодая».

Кстати, очень забавно, что Бурлюк потом писал:

«Какие 50 копеек? Не меньше рубля. Ему и Хлебникову. Хлебникову еще теплые носки. Монетку, один рубль, я всегда засовывал им в пальто».

Лиля Брик тоже писала в своих воспоминаниях о Маяковском:

«До знакомства с Бурлюком Маяковский был малообразован в искусстве».

Эрудицию Бурлюка признавали практически все. Я недавно писал большую статью «Давид Бурлюк и братья Соеры». Не удивляйтесь. Эта фамилия нам знакома только по произведениям Марка Твена. На самом деле они Шоары. Родились в Борисоглебске, три брата – Рафаэль, Мозес и Исаак. Они попали в Америку в 11-летнем возрасте и стали американскими классиками. Так вот, один из них, Рафаэль, признанный классик американского искусства, его работы можно увидеть практически во всех крупных музеях Америки, говорил о том, что Давид Бурлюк - это один из наиболее эрудированных людей, которых он встречал в своей жизни. Это признание дорого стоит, потому что это говорит уже американец. Эрудиция и интеллект Бурлюка привлекали, позволяли ему читать лекции, постоянно выступать. Он сам себя называл оратором и зарабатывал себе на жизнь, когда не продавались картины, публичными выступлениями. На любую тему. Он мог рассказывать о Пушкине, мог о современной поэзии. Он постоянно читал стихи наизусть. Он принадлежал к той счастливой категории людей, которые легко запоминают стихи и легко их читают. У него было чутье на все новое и хороший вкус. Я думаю, что повлияло на это его краткое обучение в Мюнхене и Париже. Как человек, родившийся в Херсонской губернии, чей отец был управляющим имениями, выросший в провинции… Он рос в Твери, в Казани, семья постоянно переезжала вместе с отцом. Каким образом он, вдруг, стал настолько осведомлен в новых течениях в искусстве, что мог читать об этом лекции и вовлекать в это своих друзей? Мюнхен и Париж - это два самых счастливых города для русского искусства, два города, в которых русские художники находили себя. Он учился и там, и там. В Мюнхене он учился у Вилли Дитца, у Антона Ашбе, в Париже он учился у Кормона. Он с гордостью писал, что учился рисовать на том же мольберте, на котором перед ним рисовал Матисс. И, несмотря на то, что в Мюнхене и Париже в общей сложности он провел менее года, потому что возвращался домой… Ему было скучно, он вернулся, взял с собой брата Володю, они уехали обратно в Мюнхен. Потом началась Русско-японская война, он бросил Париж и вернулся. И, тем не менее, он успел увидеть, ухватить новое. А тогда в Париже действительно все бурлило. И потом коллекция Морозова и Щукина, которые, собственно говоря, тоже покупали работы того же Матисса, Пикассо и прочих, он все это уже знал, и благодаря этому он мог проповедовать новое искусство. Умение безошибочно находить таланты, дружить с ними, знакомить их друг с другом и создавать группы - вот это то, чего у Бурлюка не отнять. Он называл «квадригой» себя, Каменского, Маяковского и Хлебникова. Есть еще Алексей Крученых. Он сплотил их всех, это группа «Гилея», это были неразлучные люди, и я о каждом из них расскажу немножко позже подробно. Но, тем не менее, он сумел таких разных людей сплотить вокруг себя, перезнакомить и передружить между собой. Кроме того, он обладал каким-то сумасшедшим отцовским инстинктом, о чем писали все. Я недавно вместе с Верой Хлебниковой, внучатой племянницей, писал статью о Хлебниковых в Украине и в Одессе, мы только что ее закончили. И вот я там цитировал Марию Синякову, харьковскую художницу, которая была хорошо знакома и с Хлебниковым, и с Бурлюком, и с Маяковским, и она тоже пишет об этом сумасшедшем отцовском инстинкте, который позволял Бурлюку не завидовать. Он не завидовал, он искренне радовался успехам своих друзей, он называл их гениями. Все мы знаем о том, как Маяковский стал поэтом. Когда в 1911 году Маяковский с ним встретился в курилке Московского училища живописи, ваяния и зодчества, Бурлюку тогда было 29 лет, Маяковскому было 18. Оба были задиристые. Бурлюк был уже достаточно опытный и искушенный, он уже имел диплом Одесского художественного училища, он уже выставлялся, в 1907 году уже была первая выставка в Москве, он выставлялся с Ларионовым, он уже был на то время одним из лидеров русского авангарда. И молодой 18-летний юноша, плохо одетый, Маяковский. И они чуть не сцепились. И после этого стали неразлучными друзьями. И когда во время одной из прогулок по Москве Маяковский начал читать фрагменты из своего стихотворения, сказав, что это его друг написал, Бурлюк сказал: «Какой же это друг? Это вы. Вы же гениальный поэт. Вы должны теперь писать стихи». И со следующего дня представлял Маяковского всем: «Это мой друг Владимир Маяковский, гениальный поэт». И Маяковскому некуда было деваться, пришлось писать стихи. Если мы говорим об Алексее Крученых, это человек, который первый познакомился с Бурлюком, хронологически, я имею в виду, потому что Крученых окончил Одесское художественное училище, он там учился с 1902-го по 1906-й. А Бурлюк, который учился там в 1900-1901-м, в Одессу наезжал часто, и, кроме того, они там выставлялись на выставках Товарищества южнорусских художников. Там они и познакомились. Крученых сначала познакомился с Владимиром, потом с Давидом, в 1909-м году он приехал к ним в Чернянку, это лежбище, логово русского футуризма, куда приезжали, по-моему, все, где подолгу жил и Хлебников и бывал Маяковский, подолгу жил Ларионов. Крученых приехал к ним, и именно Бурлюк подсказал Крученых его знаменитый «Дыр бул щыл». Он сказал ему: «А давайте вы напишете стихотворение из полностью придуманных слов?». Так возник в 1912 его знаменитый «Дыр бул щыл». Если говорить о Хлебникове, то с Хлебниковым они познакомились в Питере на квартире у Елены Гуро и Михаила Матюшина, это авторы первого «Садка судей», это книжка, которая в 1910 году вышла, которая вышла практически параллельно с теми футуристическими новациями, которые происходили в это время в Италии. Бурлюк увидел Хлебникова, Хлебников там читал свое стихотворение «Зверинец», Бурлюк сразу понял, что он гений. И не совсем от мира сего. Бурлюк понял моментально, что его нужно опекать, оберегать. Он перевез его к себе в квартиру, которую они снимали с Володей в Петербурге. Всё это он несколько раз описывал в «Color and Rhyme», своем журнале, который он издавал уже в Америке. Кстати, это стремление бесконечно писать воспоминания… Если в России Бурлюк первые 30 лет жизни зарабатывал признание, то в Америке он старался, чтобы о нем не забыли. В Америке он начал путь с начала. И вот эти журналы «Имени мене»… У нас в Одессе есть популярная история. У нас есть школа имени Петра Соломоновича Столярского, знаменитая музыкальная школа, откуда вышли Ойстрах, Гилельс и практически вся скрипичная школа Европы сегодняшняя. И вот Сталин еще при жизни назвал эту школу именем Столярского, и пригласил Столярского в Москву, чтобы это торжественно при всех объявить. И Столярский благодарно вышел на сцену и сказал: «Спасибо товарищу Сталину, что назвали школу имени мене». И вот у Бурлюка тоже был журнал «имени мене», 66 номеров, с 1930-го по 1966-й год, в котором он описывал фрагменты своей биографии, письма, которые ему присылали, описывал все свои выставки, бесконечные мемуары, дневник своей жизни, хронологию. Он заставлял свою жену записывать каждый день его жизни, и потом тщательно переписывать, и это издавали в журнале. Благодаря этому мы знаем много о нем и о его окружении. Так вот, много лет спустя он в «Color and Ryhme» сетовал, что с отъездом Бурлюка из России Хлебников был брошен на выживание и остался практически без средств к существованию. А Бурлюк опекал его, Хлебников жил у него подолгу в Чернянке на всем готовом, уезжал оттуда в Одессу, потом снова возвращался, и Бурлюк тайно от него прятал его стихотворения. Когда они первый раз пришли к Хлебникову в домик, он жил в домике у кладбища в Питере, это был 1909 год, он преподавал детям купца, владельца этого домика, русский язык. И он спал, как всегда, на матрасе, а стихотворения свои Хлебников держал в наволочке. И вот Бурлюк пришел, окинул взглядом эту квартиру, в которой практически ничего не было, и сказал: «Собирайтесь!». Хлебников взял наволочку и они пошли. Он говорит: «Вы ничего не забыли?». Хлебников говорит: «Вроде нет». Тут Бурлюк глянул под ноги, а там лежал какой-то листик смятый. Это оказалось стихотворение «Заклятие смехом», которое он немедленно опубликовал в Петербурге. А Хлебников ужасно сетовал и сердился на Бурлюка за то, что Бурлюк без его спроса публиковал его стихотворения. В воспоминаниях Крученых есть такой эпизод, когда Бурлюк издал первый том «Творений» Хлебникова за свой счет в Херсоне, Хлебников пришел в ярость и написал открытое письмо с протестом. Но написал по-своему, по-хлебниковски, то есть не опубликовал, а просто передал его Крученых. Хлебников иногда и стихотворения свои забывал посылать в газеты, а потом искал в газетах эти свои стихотворения. Он отдал письмо Крученых с тем, чтобы пригрозить Бурлюку. И Крученых это письмо тщательно спрятал. И писал о том, что, слава богу, что Бурлюк… Хлебников на что сетовал? Что Бурлюк украл у него все его обрывки, черновики, и не в том порядке их подал, и, вообще, он не предназначал для публикации эти стихотворения, они не обработаны, они сырые, это черновики. Крученых потом писал, что слава богу, что Бурлюк это сделал, потому что иначе бы мы все потеряли. Потому что, например, когда Бурлюк вернулся в Чернянку после поездки в Европу, он обнаружил, что рукописи Хлебникова пропали. Он спросил: «Витя, где рукописи?». «Я их отправил в Астрахань». «А где квитанция почтовая?». «Потерял». И так было неоднократно. Так вот, именно благодаря Бурлюку мы теперь можем прочесть многое из хлебниковского наследия. Поэтому все участники этой «квадриги» обязаны, в той или иной степени, Бурлюку в том, что они или стали поэтами, как Маяковский, или их произведения сохранились, как Хлебников, или что он показал какие-то новые ходы, как Крученых. Каменский, например, у него учился рисовать.

Иван Толстой: Вы обещали рассказать и о Василии Каменском.

Евгений Деменок: С Каменским Бурлюк очень дружил. Впервые они увиделись на «Выставке новых течений в искусстве», которую организовал Николай Кульбин, один из организаторов выставок нового искусства в Петербурге. Он, кстати, был одним из немногих, кто имел определенный достаток, потому что он был врачом достаточно обеспеченным, но в 40 лет он решил, что все это не то и нужно заниматься современной авангардной живописью. И вот Каменский, который в это время работал в альманахе «Весна», пришел на выставку и услышал зычный голос и какой-то громкий, утробный хохот. Вы знаете, как писал Крученых о Бурлюке? «Большой бурный Бурлюк врывается в жизнь. Он широк и жаден, ему все надо узнать, все захватить, все слопать. Фигура сложная». Этот хохот, который потом вспоминал и Маяковский - «жирный хохот Бурлюка», Каменский услышал, пошел и увидел двух Бурлюков, Давида и Владимира, которые в резких фразах и тонах высказывались о мирискусниках, как Бенуа, или критиках, как Брешко-Брешковский, и Каменский понял, что это то, что он искал, и они моментально сдружились. Каменский же был авиатором, и Бурлюк с Маяковским во время большого турне кубофутуристов часто пользовались этим. Потому что авиаторов в то время было так же мало, как в наше время космонавтов. И когда им нужно было получить разрешение у губернатора или в полицейском управлении на выступление, а слава за ними шла довольно скандальная, и получить это разрешение было непросто, они отправляли Каменского, который показывал корочку авиатора и говорил о том, что, понимаете, футуристы это те, кто за прогресс технический, и я футурист, потому что я летаю на аэроплане. Всегда они получали разрешение, и благодаря этому выступали успешно, зарабатывали какие-то деньги, которые тут же пропивали, проедали и тратили. Каменский был такой фигурой, которую все любили. Он был сумасшедше обаятельным человеком. Но в 20-е годы он остался практически один, и он начинает писать письма. Я буквально сегодня перечитывал письма Каменского Евреинову, с которымБурлюк встретился в Америке, и Каменский в этих письмах сетует на то, что все оказались в Америке. Он писал о том, что я слышал, что вы там неплохо зарабатываете, и Борис Григорьев уже себе домик в Париже прикупил, и Судейкин неплохо устроился, и Савелий Сорин кучу денег нагрёб. А сам он жил в Каменке, в своей деревне, расписывал, как замечательно в деревне жить, всячески стремился туда поскорее уехать из столицы, как это ни странно, и потом, в конце 20-х, он начинает писать, что очень хочет попасть к ним в гости в Нью-Йорк. Я думаю, что он не мог писать то, что хотел, но думаю, что он уже в конце 20-х понял, что оказался в сложном положении. Мы знаем, что творчество Каменского с 30-х годов престает быть интересным, футуризм закончился в конце 10-х, авангард – в конце 20-х.

Иван Толстой: Ему не удалось съездить в Нью-Йорк?

Евгений Деменок: Нет, ему не удалось съездить в Нью-Йорк, он не выезжал из Советского Союза и последние 13 лет он провел в постели, он был парализован. Это один из примеров той участи, которая могла бы ожидать и Бурлюка. Ведь Бурлюк чего боялся? Он не воевал, он был одноглазым, он не был на фронте. Но Владимир Бурлюк воевал, он был белым офицером, он погиб в 1917 году под Салониками, и Бурлюк опасался, что его могут репрессировать, как родственника белого офицера. Бурлюк знал о том, что в 1920 году был расстрелян его брат Николай, поэт, который тоже служил в армии. При том, он служил и у красных, и у белых, потому что он пошел в радиодивизион с тем, чтобы не брать в руки оружие. И когда в 1920 году все закончилось победой большевиков, он увидел объявление, что просьба прийти бывшим офицерам встать на учет, он пришел и его через три дня расстреляли. Бурлюк знал об этом, он опасался этого. Поэтому он не последовал примеру Виктора Пальмова, Сергея Третьякова или Николая Асеева, которые вместе с ним во Владивостоке были в одно и то же время, в 1918-1920. Они вернулись в Россию. Третьякова расстреляли, Пальмов какое-то время был признан, потом его имя было забыто. А Бурлюк фактически состоялся. И, что интересно, вот какая-то удачливость сумасшедшая Бурлюка – ему в нужный момент попадались нужные люди. Например, тот же Третьяков и Герберт Пикок помогли ему сделать документы и получить визу в Японию через графа Мацудайра. Кто такой Герберт Пикок? Бурлюк учился в Твери один год в гимназии. Его родители сняли для него комнату в доме, в котором жил мальчик Герберт Пикок. Его отец был англичанином, а мама была дочкой Бакунина. Бурлюк очень любил подчеркивать свое знакомство с какими-то известными, именитыми людьми, он писал об этом по многу раз. Даже с теми, кого он жёстко критиковал - например, с Репиным или Серовым … С Репиным была вообще забавная история. После того, как порезали картину «Иван Грозный убивает своего сына», когда Балашов порезал эту картину, Волошин в Москве, в Политехническом музее, организовал большой диспут и пригласил туда Репина, и говорил о том, что это картина ужасная, надо ее спрятать подальше от публики, и Репин чуть ли не сам спровоцировал Балашова. А Репин перед этим выступил в прессе и сказал, что это Бурлюки, потому что это имя стало нарицательным, Бурлюки заплатили Балашову, чтобы он порезал его картину. Бурлюк тоже там выступил довольно резко, а Репин вышел из зала со скандалом. Так вот, через пару лет Бурлюк к нему приехал, он потом писал о нем, как о «великом Репине». Но, возвращаясь к Пикоку, Бурлюк писал потом много раз, что он знаком с внуком Бакунина. И вот, представьте себе, это был конец 19-го века, они учились в одной гимназии в Твери, он жил в этом доме. И вот 1920-й год, и он его встречает в Владивостоке. При этом этот Пикок уже был английским консулом, потому что папа его тоже был английским консулом. И он ему помогает уехать в Японию. Такие мелкие случайности, мелкие удачи его сопровождали всю жизнь. Но я хочу вернуться к еще каким-то уникальным бурлюковским чертам, которые, наверное, и сделали его тем, о ком мы сегодня говорим. Плодовитость сумасшедшая. Я говорил про двадцать тысяч картин. Он еще писал о том, что уже в 1900 году его отец стал управлявшим имением «Золотая балка» Святополк-Мирского в Херсонской губернии, недалеко от Одессы. Он там писал все лето, написал 300 этюдов и привез в Одесское художественное училище. И за это его преподаватели отругали и сказали, что это не творчество, а какое-то фабричное производство. И вот этим «фабричным производством» Бурлюк занимался всю жизнь. Тот же Рафаэль Сойер, о котором я говорил, его американский друг, в своем интервью говорил о том, что работы Бурлюка должны были быть отредактированы. Но он их не редактировал, он не правил, он писал работы каждый день, и он считал, что все, что выходит из под его кисти – гениально. И вот эта сумасшедшая плодовитость, это, наверное, и есть попыткой бросить это семя, вот этот инстинкт эстетического самосохранения, который двигал им все время. В конце концов, в 1922 году Бурлюк оказывается в Америке и вынужден начать все сначала. Америка оказалась не такой приветливой, как он думал, потому что перед этим у него было легкое завоевание Японии, он даже немного выучил японский язык. Он писал о том, что знал латынь, древнегреческий, французский, немецкий, а английского не знал. Я долго воспринимал это все, как шутку. Когда он приехал в Америку, сразу произошло несколько событий, которые его несколько опечалили. Когда он пристал Эллис Айленду, где была таможня и куда попадали все эмигранты, стремящиеся в Америку, он привез с собой несколько сотен картин. Потому что у них с Марусей не было ничего, им надо было на что-то жить, и он рассчитывал, что он продаст их в Америке и сразу у них будет хороший старт. И вдруг таможенник сказал ему: «Дорогой друг, вы должны заплатить пошлину». Денег у Бурлюка не было, и он уж было пришел в отчаяние, и тут начальник этого таможенника подошел и спросил: «Что это?». Он сказал: «Мои картины». «Забирай свое барахло и проваливай!». Соответственно, Бурлюк писал, что если для них это «барахло», то на что же мы будем жить? А в Японии все складывалось хорошо, он продал там порядка 150 работ, он вошел в число лидеров японского футуризма, потому что футуризм в Японии в то время набирал обороты и Бурлюк очень удачно туда приехал. Кстати, с тем же Гербертом Пикоком они вместе покорили Фудзияму. И вот в Америке эти работы оказываются никому не нужными, и у него начинается трудная пора, которая длилась 17-18 лет… Я прочту фрагмент передовицы из «Color and Rhyme». Это номер, который он выпустил к своему 80-летию. Бурлюк ко всем своим юбилеям выпускал какие-то номера, к юбилеям свадьбы с Марусей, и так далее.

«Первые европейские переселенцы высадились в Новой Англии в 1620 году. Давид и Маруся Бурлюк вступили на континент Северной Америки в 1922 году, 2 сентября. Они привезли с собой двух малолетних сыновей, Давида и Николая. В 1962-м исполняется 40 лет жизни рода Бурлюков в США. Теперь в США проживают 12 членов нашей семьи. К нам четырем присоединились Жанетта из семьи Бойд, Денвер, Колорадо, и Патриция из семьи мистера Янгбека, Северная Каролина. Шестеро внуков. Сыновья - ветераны армии США Второй мировой войны. Успешны, как архитектор, и младший - педагог и художник. В 1962 году мы отмечаем 40-летие нашей жизни в США. Успех и признание искусства отца российского футуризма, которому 22 июля исполнится 80 лет, 50-летие семейного счастья Давида и Маруси и 21 год собственной усадьбы Бурлюков в Хэмптон-Бейз. Мы благодарны Богу, судьбе, друзьям и Америке, нашей второй Родине. (Типично американская фраза). Мы отмечаем эти даты кругосветным путешествием: февраль-март – Австралия; апрель-май – Греция, Италия, Югославия, Прага; июнь – Франция, июль, август - Англия. Работа кистью и пером. Очередная (ежегодная) выставка картин, 20-я по счету, открывается в США в «ACA Gallery». Будет выставлено 60 произведений профессора, мастера Д.Д. Бурлюк».

Какого профессора – непонятно, но он любил прихвастнуть. И вот первые 18 лет, о которых тут упоминается, действительно были трудными. Он с каким-то фанатичным упорством подчеркивал свои симпатии к советскому государству. И он устроился в газету «Русский голос», и работал в ней с 1922 по 1940 год. Работал довольно-таки плотно, был одним из соредакторов, вел несколько рубрик, как он говорил, должен был 500 слов в день написать, как минимум, за это получал какие-то деньги. Иногда им не хватало даже заплатить за отопление, несколько зим они прожили без отопления. Маруся тщательно записывала свои расходы, сколько долларов она потратила на еду, у кого она одолжила. И только в конце 30-х к ним пришел определенный достаток. Например, они с 1941 по 1964 каждую зиму проводили во Флориде, делали там выставки. Уже в конце 40-х они смогли путешествовать, они совершили семь путешествий в Европу и одно кругосветное. Вот эта неуемность Бурлюка в 80 лет толкнула его совершить кругосветное путешествие на пароходе. Сначала он перелетел из Флориды в Калифорнию. Я работал в июле в Сиракузском университете, это 4 часа на машине от Нью-Йорка. Там, в архиве, есть одно из завещаний Бурлюка. Перед тем, как они совершили полет в Калифорнию, они написали сыновьям и невесткам, что существует определенная угроза нашей жизни, поэтому, вот наше завещание. Они застраховали свою жизнь на 62 тысячи долларов. И вот они пишут: «Из них просим распределить деньги так. 10 тысяч долларов - на издание биографии Бурлюка, с двумя цветными вкладками и множеством черно-белых иллюстраций, тиражом не меньше тысячи экземпляров. 40 тысяч – на организацию галереи на участке в Хэмптон-Бейз на Лонг-Айленде галереи современных американских художников». И он прямо рисует там, где эта галерея должна располагаться. Инстинкт эстетического самосохранения! Но вернемся к началу. Первые 18 лет были трудными. Его мало знали, но благодаря участию в «Синем всаднике» Кэтрин Драер, знаменитая галеристка, которая вместе с Мен Реем и Марселем Дюшаном организовала «Анонимное общество», написала о нем книгу. Его стали приглашать на выставки, но все это шло довольно трудно. Он участвовал в групповых выставках, например, они устраивали выставки на улице, как он когда-то это делал в России, в парке, с тем, чтобы просто продать работу.

Иван Толстой: Евгений, а все же, чем вы объясняете вот такую странную его траекторию политическую: бежать от большевиков на Восток, не на Запад, но оказаться, в результате, на Западе, в США, и немедленно объявить себя таким большевиком, работать в пробольшевистской газете, которая, по всем сведениям, просто финансировалась из Москвы?

Евгений Деменок: Я думаю, что это еще одна составляющая вот этой его внутренней драмы, вот этого внутреннего противоречия. Я думаю, что он, как и все футуристы, был левым по своим убеждениям, искренне левым. Поэтому он так негодовал, когда в Советском Союзе не ценят авангард… Он много лет спустя писал в своих письмах в Россию о том, что почему-то в России любят искусство миллиардеров. Он, например, очень ругал Рериха, называл его «декоратором», говорил о том, что Рерих был женат на фрейлине императора, что он никогда не был настоящим большевиком, всегда жил очень богато, получил деньги у американского правительства на экспедиции в Тибет, и на них купил себе имение. И, вообще, нечего сравнивать великого художника Бурлюка с декоратором Рерихом. Он сетовал на то, что в Советском Союзе популярен Рокуэлл Кент и рассказывал, что он миллионер и пузач, что он продолжил себе персональную железнодорожную линию к мастерской, чтобы ему было легче туда ездить. А в Советском Союзе почему-то такие художники пользуются популярностью, в то время как он, Бурлюк, настоящий пролетарий, он как раз и забыт. Бурлюк всячески пытался, чтобы о нем вспомнили. У него была козырная карта - Маяковский. Это невозможно было замолчать, потому что Маяковской о нем написал, он о нем помнил, и именно благодаря этому Бурлюк в 1956 году попал в Советский Союз. Он стремился много лет, у меня есть дома открытка, которую он адресовал Кирсанову. Он пишет: «Дорогие Семен, Коля Асеев, Лиля Брик, у нас есть десять долларов в день, чтобы приехать в Советский Союз. Нам этого в Америке хватает для жизни. Хватит ли этого у вас?». И, благодаря стараниям Василия Катаняна и Лили Брик, его пригласили в Советский Союз за счет Союза писателей, не Союза художников, как он стремился. И вот этот внутренний конфликт между тем, что он был искренне левым, он писал об этом неоднократно, и тем, что он понимал неизбежно, что в Советском Союзе происходит не совсем то, о чем мечтали и думали, это его реально мучило. Он уже в 50-е годы начал писать, что Советский Союз отстал, что советское искусство отстало, что нельзя жить в изоляции, что там есть цензура, что в Америке ты можешь писать и говорить, о чем хочешь, а в Советском Союзе это невозможно.

Иван Толстой: Простите, он это писал до поездки или после?

Евгений Деменок: Он это писал и до, и после поездки. Я вот только маленькую цитату прочту. Это письмо Николаю Алексеевичу Никифорову, которого он называл своим «духовным сыном». В Тамбов. Тамбовский коллекционер, один их немногих людей, который не боялся переписываться с Бурлюком. Ведь была масса примеров, когда Бурлюку боялись отвечать. Он сетовал, что даже Лиля Брик ему редко отвечает, Катанян его избегает, Пастернак не отвечает, Асеев не отвечает. У нас в Одессе в прошлом году умер Александр Юльевич Розенбойм, один из блестящих краеведов, и он тоже писал письмо в свое время Бурлюку с вопросами о Маяковском, его интересовали вопросы о персонаже, о Марии из «Облака в штанах». Бурлюк накатал ему громадное письмо в ответ на какую-то почеркушку, прислал журналы, но Розенбойму сказали на работе, что КГБ все читает, ты опасайся этого. И таких случаев была масса. А Никифоров не боялся переписываться с Бурлюком, поэтому сохранился огромный архив этих писем, из которых мы можем узнать настроения Бурлюка, мнение о том, как менялись его взгляды, в том числе и мнения о Советском Союзе. Так вот, он писал:

«Дорогой Коля, передо мной на столе ваше письмо. Оно полно верноподданнических чувств и защиты Бурлюка. Маяковский сказал в 1917-м: «Это моя революция и моих друзей-футуристов - Бурлюка, Коменского, Хлебникова, Крученых». С того времени мы никогда ни на шаг не отступили от советского знамени, которое было в руках Ленина (1917-23), в руках Троцкого (до 1928-го), с 1929-го по 1954 (5 марта) И.В. Сталина, затем два года Тройки, и с 1956-го – Н.С. Хрущев. Времена меняются, иные голоса, иные взгляды, но Бурлюки оставались и есть верные сыновья родины, не закрывая глаза на то, что можно улучшить». Вот в этом крошечном отрывке - весь Бурлюк. Во-первых, стремление к цифрам. Бурлюк четко следил за тем, что происходит в Советском Союзе. У него есть, например, картина «Дети Сталинграда» или натюрморты, где портреты Сталина есть. Потом он понял, что Сталин был негодяем, и стал об этом писать. Но он за всем следил. Он в 1930 году получил американский паспорт и, гордясь этим, в то же время где-то ощущал себя советским человеком. Этот внутренний конфликт мне до сих пор до конца не понятен. При том, что в 1956 году, когда он приехал в Советской Союз, он очень переживал по поводу своих картин, которые остались в огромном количестве в Советском Союзе. Например, в Уфе, в Башкирии он оставил, как он писал, более 300 работ, которые хранились в каких-то запасниках, в Москве осталось множество его работ, и он хорошо понимал ценность своих работ именно того периода. Во-первых, повторял их много раз в Америке, делал вариации, выставлял их на выставках, а, во-вторых, он хотел забрать эти работы, и он предложил Министерству культуры один к одному: забрать старые работы, отдать новые работы американского периода. Аргументы были логичные. Ведь мои работы у вас не находятся в постоянной экспозиции, они находятся в запасниках, они там портятся, давайте поменяемся, вам-то чего? На это ему предложили принять советское подданство, сказали: господин Бурлюк, мы с удовольствием, но вы примите советское подданство, вернитесь в Советский Союз, и мы вам все поменяем. На что Бурлюк сказал: нет, друзья мои, спасибо! Поэтому он уже в 50-х стал называть Америку своей второй родиной, он начал понимать, что что-то, наверное, не так пошло в Советском Союзе, он все больше критикует какие-то вещи в письмах Никифорову, как бы становясь больше американцем. Но он им так и не стал, все-таки 40 лет… Уникальность Бурлюка в том, что он смог начать жизнь сначала в 40 лет, уникальность в том, что он сделал себе имя и какую-то карьеру в трех странах. Счастливый конец этой драмы внутренних противоречий, которые его раздирали, в том, что он стал академиком - американская «Academy Of Arts And Letters» присвоила ему звание академика. Правда, уже посмертно, но, тем не менее, это признание. Например, академиками были Бродский, Артур Миллер, Генри Миллер, оба брата Соера. Это было достаточно почетное место. Стал ли он американским классиком? Я не могу сказать, что это так, несмотря на то, что его работы есть в коллекции Музея Гуггенхайма, МОМА или Музея Уитни. Они не присутствуют в основной коллекции, они хранятся в запасниках - для американцев он слишком поздно приехал, ему надо было приехать раньше. Поэтому, наверное, он так и останется навсегда великим русским художником и отцом русского футуризма.

Иван Толстой: Евгений, с формальным непризнанием или полупризнанием – понятно, а как реагирует самый главный критерий, самый главный инструмент – рынок? Ценится ли Давид Бурлюк на западном рынке?

Евгений Деменок: Это критерий успеха, и Бурлюк, в соответствии с этим критерием, безусловно, успешен. Несмотря на огромное количество его работ, его работы подделывают, и это уже символ успеха. И его работы непрерывно растут в цене. В первую очередь, работы российского периода. Я встречался в июле с правнуком и нахожусь в переписке с его внучкой. Правнука тоже зовут Дэвид, он живет в Нью-Йорке, это внук его старшего сына Давида, и я нахожусь в переписке с Мэри-Клер Холт-Бурлюк, это внучка, дочь его младшего сына Николая, которая живет в Канаде. Они продают его работы потихоньку. Если Мэри-Клер продает больше, то Давид и его отец работы почти не продают и сетуют на то, что на рынке стало много подделок. Благодаря этому цены в данный момент немного упали, но, тем не менее, любая подделка говорит о том, что художник пользуется популярностью. Цены выросли, я бы сказал, минимум в 10 раз за последние 10-15 лет, и это говорит об успешности.

Кроме того, я думаю, что об успешности говорит то, что начали проходить в Америке выставки сборные, в которых работы Бурлюка представлены. Я не сказал о том, что Бурлюк смог повторить в Америке ту же историю с объединением. Как в России была «Гилея», в Америке вокруг него собралась группа «Хэмптон-Бейз». Ему было уже более 50-ти и вокруг него собралась группа, вплоть до того, что эти художники - Рафаэль и Мозес Соеры, Николай Циковский, Жорж Констант, Милтон Эвери, Арчил Горки, которые известны как американские классики - они купили дома около него и жили там, на Лонг-Айленде, недалеко от Бурлюка. То есть, новая группа. И выставка этой группы прошла недавно на Лонг-Айленде, и была выпущена брошюра, были публикации в центральных американских газетах. То есть, его имя помнят.

Иван Толстой: О Бурлюке, я чувствую, вы можете рассказывать бесконечно, но в вашей последней книге, к которой вы так и не перешли сегодня, поэтому давайте договоримся о том, что мы должны еще встретиться и о ней поговорить, я имею в виду «Вся Одесса очень велика», есть все-таки, как я замечаю по оглавлению, как минимум две главы, которые Бурлюку посвящены. Расскажите, пожалуйста, что вы в этой книге о нем пишете?

Евгений Деменок: «Ильф, Петров и Бурлюк». Один из небольших эпизодов американской жизни Бурлюка. Он стремился знакомиться и общаться с известными людьми. Это какое-то инстинктивное стремление и понимание, где нужно находиться в определенный момент с тем, чтобы о тебе не забыли, его, конечно, направляло в правильное русло. Он общался с Пильняком, который приезжал за несколько лет до Ильфа и Петрова в Америку, тоже писать книгу об Америке, он рисовал Пильняка. И, узнав о том, что приезжают Ильф и Петров, он тут же отправился на встречу с ними. Бурлюк встречался с ними несколько раз, Ильф оставил о нем заметки противоречивые, Бурлюк оставил о нем более благожелательные заметки. И мне было интересно сопоставить то, как оба человека писали друг о друге. В конце концов, Бурлюк подарил Ильфу несколько картин, которые, кстати, висели у Петрова дома, и сделал несколько набросков, которые сохранились до сих пор. Таких эпизодов у Бурлюка масса. Например, Рерих - один из моих любимых моментов. В 1930 году Бурлюк выпускает брошюру «Николай Рерих». Бурлюк вообще не только мемуарами занимался и увлекался, он имел какую-то склонность к биографическим изысканиям. Например, уже уехав в Японию, в 1920 году он вдруг выпускает целую статью о Елене Гуро. Он публиковался постоянно во Владивостокских газетах, и потом он это продолжал в Америке, в «Русском голосе», он писал постоянно о ком-то. О Рерихе он выпустил целую книгу и сделал несколько портретов Рериха, очень хороших. И вот в конце 50-х годов он даже называл Рериха своим учителем. Рерих был богат, и в конце 50-х Рерих пишет в Тамбов тому же Никифорову: «А что Рерих? Я о нем-то написал почему? Он мне заплатил сто долларов и купил одну мою картину». Вот эти его метания для меня очень интересны. Или эпизод с Есениным. Бурлюк в своем дневнике, опубликованном в «Color And Rhyme», писал, что Есенин, приехав в Америку, чуть ли не сразу к нему бросился домой и попросил нарисовать его портрет с Айседорой, и даже заплатил аванс, 50 долларов. Но потом, мол, он к нему два раза в гостиницу приходил, а он был все время пьяный, и портрет не удался. Мы можем поверить Бурлюку, потому что Есенин об этом ничего не написал, если бы не воспоминания Мориса Мендельсона, начинающего поэта, которого Бурлюк взял с собой к Есенину в гости в гостиницу. Бурлюк и в Америке опекал таланты, он находил начинающих поэтов, публиковал их, пытался везде с собой водить. Например, Леонард Опалов оставил воспоминания о вечеринке с Маяковским в 1925 году. И вот Морис Мендельсон написал о том, что Есенин к Бурлюку отнесся очень напряженно, он его не ждал и было ощущение, что Бурлюк ему навязывается. То есть, кто к кому приходил с просьбой написать портрет - не совсем понятно. Таких случаев масса, они очень интересны, но это никак не умаляет фигуру Бурлюка, потому что, действительно, были люди, которые хотели, чтобы он их нарисовал, были люди, которые его рисовали. Например, Николай Фешин, одно время тоже забытый в Советском Союзе, великолепный художник, оставил два великолепных портрета Бурлюка. С Бурлюком и Григорьев, и Судейкин, и Сорин общались, он общался с Архипенко прекрасно, его ценили и уважали. А вторая статья, это та самая статья «Давид Бурлюк: монгол, казак или еврей?». Я могу сказать, что Маяковский, наверное, был прав, когда сказал, что «мой друг Давид Бурлюк раскидывал свои шатры под всеми небесами». Это абсолютная правда.

Иван Толстой: Евгений, я вижу, что вы настолько сжились со своим героем, что, как это и часто бывает с исследователями, знаете о его жизни, может, больше, чем он сам знал. Спасибо большое за беседу, Давид Давидович!

Евгений Деменок: Спасибо вам!