"События последних дней, сообщения о соотечественниках, убитых и раненных после введения 13 декабря военного положения, заставляют меня обратиться к господину генералу с огромной просьбой и одновременно горячим призывом о прекращении действий, в результате которых проливается польская кровь. Приближаются праздники Рождества, которые на протяжении многих поколений объединяли всех сыновей и дочерей нашего народа за преломлением Рождественского хлеба. Следует сделать все, чтобы нынешние Рождественские праздники наши соотечественники не должны были проводить под угрозой смерти и репрессий. Обращаюсь к Вашей совести, генерал, и к совести всех тех людей, от которых зависит в настоящий момент это решение".

С такими словами обратился папа римский Иоанн Павел II к главе коммунистического правительства Польши генералу Войцеху Ярузельскому через пять дней после того, как 13 декабря 1981 года Ярузельский объявил о введении в стране военного положения. Это событие, с момента которого прошло ровно 35 лет, до сих пор вызывает споры и разделяет поляков, как и сама фигура генерала Ярузельского (1923–2014). Накануне этой годовщины в рамках издательской программы Ассоциации историков России XXI век "АИРО – XXI" вышла первая политическая биография Войцеха Ярузельского на русском языке.

С автором книги "Ярузельский: испытание Россией", журналистом Радио Свобода Петром Черемушкиным, много лет проработавшим в Польше, мы беседуем о событиях 1981 года, генерале Ярузельском и драме польско-российских отношений.

– Петр, давайте начнем с событий 35-летней давности, с введения военного положения в тогдашней Польской народной республике. Как это происходило и насколько велика была личная роль Ярузельского? Тут есть три варианта: первый – это было его решение, второй – решение все-таки коллективное, но польское, и вариант номер три – решение Москвы, которое коммунистический генерал, взяв под козырек – красиво, по-польски, двумя пальцами – выполнил. Что там было на самом деле?

– Я все же думаю, что это было личное решение генерала Ярузельского. Во всех своих книгах и воспоминаниях он так и писал, что берет на себя всю ответственность за это решение. Многие участники тех событий вспоминают, что, когда решение было принято и запущено, генерал настолько расчувствовался, что начал бросаться с объятиями к своим соратникам, чего за ним никогда раньше не замечали.

– Чему же он так радовался? Военное положение – это, в общем-то, если не трагедия, то большая драма.

– Безусловно, драма. Я думаю, что он, скорее всего, радовался тому, что это получилось. Это был человек, воспитанный советской системой, и он всегда оглядывался на опыт Чехословакии 1968 года и Венгрии 1956-го. Он очень хорошо понимал, чтó может произойти с Польшей, если события будут развиваться по подобному сценарию. Он считал, что этот черный сценарий – советское вторжение, такое же, как произошло в Будапеште и в Праге, ему удалось предотвратить.

– Есть большая дискуссия среди историков относительно того, насколько вероятен был этот "черный сценарий". Какой точки зрения придерживаетесь вы: советские войска были готовы войти в Польшу или это был, скорее, фантом?

– Когда я прочитал стенограмму заседания политбюро ЦК КПСС от 10 декабря 1981 года, где абсолютно все члены политбюро говорили о том, что в Польшу вводить войска не следует, я был немного удивлен, не скрою. Мне всегда казалось, что советское руководство рассматривало разные варианты действий. Мне кажется, что политбюро, когда обсуждало польские дела 10 декабря, приняло во внимание, что у Ярузельского к тому моменту все приготовления к военному положению были "застегнуты до последней пуговицы", как он любил говорить. Но в то же время советское военное руководство вело свое планирование. Тогдашний начальник штаба объединенных сил стран-участниц Варшавского договора генерал Анатолий Грибков говорил, что если события будут развиваться не так, как обещал Ярузельский, то спросят с него, Грибкова, как военачальника, относительно готовности советских войск. С одной стороны, из всех последних открытых документов видно, что военных приготовлений в том масштабе, в каком они велись в 1980 году, осенью 1981-го не было. Хотя вообще говорить о том, вошли бы советские войска в Польшу или не вошли, можно с определенным допуском, поскольку они уже были там размещены – Северная группа войск. Вокруг Польши находились войска других стран Варшавского договора. Генерал-полковник Виктор Дубынин, тогда командующий танковой дивизией в Белоруссии, впоследствии в интервью говорил, что его подразделение держали в состоянии готовности на случай, если план Ярузельского не удастся. Другие военачальники это обстоятельство опровергали. Вот это разночтение между высокопоставленными генералами наводит на сомнения. Помню, что, когда я служил в советской армии, это был 1985 год, мне жена одного из офицеров, с которым я служил, рассказывала такой эпизод. Когда 13 декабря все шло к введению военного положения, накануне всех членов семей советских военных погрузили в вагоны и решили отправить в Советский Союз – на тот случай, если у Ярузельского операция не получится. Им дали очень короткое время на сборы, и поэтому они не стали собирать нажитое имущество – ковры, хрусталь, прочие вещи, а просто-напросто их порвали и разбили.

– "Так не доставайся же ты никому"?

– Не доставайся же ты полякам, в данном случае. Когда эти семьи подъехали к границе на своих поездах, стало известно, что Ярузельский ввел военное положение, операция прошла успешно, и их вернули обратно к этому ими же уничтоженному скарбу.

– Как было обидно советским людям!

– Но, во всяком случае, это говорит о том, что какие-то приготовления велись, какой-то план Б, видимо, существовал на тот случай, если у Ярузельского не получится.

– А почему Ярузельский пользовался таким доверием Москвы, раз ставку сделали на его план? Почему именно он стал тем человеком, на которого поставила Москва в столь остром на начало 80-х годов противостоянии с "Солидарностью", с оппозиционными силами?

– Думаю, что это происходило отчасти потому, что у Ярузельского были очень хорошие связи в советских военных кругах. Его знали и очень уважали среди маршалов и генералов. А это была особая каста. Он поддерживал с ними прекрасные отношения, проводил с ними отпуска в Крыму, сам принимал их в Польше на отдых. Отношения с военным руководством Советского Союза у Ярузельского были на высочайшем уровне.

– С каких пор он их так выстраивал?

– С очень давних пор. Ярузельский был тесно связан с теми советскими военными, которые прибыли в Польшу в 1949 году вместе с маршалом Рокоссовским. (Константин Рокоссовский, поляк по происхождению, по указанию Сталина был назначен министром обороны "народной" Польши и оставался в этой должности до 1956 года. – РС). Это были представители советского генералитета, зачастую люди польского происхождения, как, например, генерал Станислав Поплавский, которого считают наставником Ярузельского. До 1956 года все эти люди занимали высшие посты в Войске Польском. Поплавский говорил о Ярузельском как о человеке, заслуживающем большого доверия, и напоминал польским товарищам, чтобы те не зажимали его, а давали продвигаться по службе. Что, собственно, и произошло. Вообще мне кажется, что вот эта роль армии в Польской народной республике в определенной степени была продуктом сталинизации Войска Польского, которая произошла при Рокоссовском. Он сумел построить такие вооруженные силы, которые впоследствии оказались чрезвычайно лояльными советской системе и смогли противостоять антикоммунистической оппозиции, чтобы, по их представлениям, "навести порядок в стране".

– Это парадоксальным образом отличается от ситуации в самом Советском Союзе. Потому что, будучи лояльными СССР, эти польские военные структуры, насколько я понимаю, в кризисный момент в 1981 году оттеснили на задний план партийные структуры. То есть выстроилась такая параллельная система власти, чего в СССР никогда не было. Почему это произошло?

– Совершенно верно, это очень точное замечание. Надо сказать, что, когда Ярузельский прибыл в Москву с первым визитом после введения военного положения, политбюро ЦК КПСС, все его собеседники, включая Брежнева, Устинова и остальных, попеняли ему на то, что, введя военное положение, он по сути дела провел бонапартистский переворот, подменил правящую партию ПОРП, от которой в Москве ожидали, что она сможет перехватить инициативу.

– Там у кремлевских старцев перед глазами призрак маршала Пилсудского не замелькал?

– Думаю, замелькал, и очень сильно. ПОРП к этому моменту ослабела, утратила поддержку в польском обществе – если не сказать, что она всегда имела слабую поддержку. Партия себя абсолютно дискредитировала к 80-м годам. Ее верхушка была коррумпирована, а военные, в том числе Ярузельский, были чисты в этом отношении. Это отчасти сыграло в его пользу. Военные пользовались доверием в обществе.

– Как вы уже сказали, у Ярузельского были давние и прочные связи с советскими военными кругами, вообще с СССР. Ваша книга называется "Ярузельский: испытание Россией". Я хотел бы поговорить на эту тему подробнее. Чем была для этого человека Россия, русские? Он провел детство в СССР, в Сибири, в ссылке, куда была отправлена его семья – отец там и умер. С другой стороны, он воевал на советской стороне. С третьей стороны, классическая формула польской идентичности – "поляк и католик", по крайней мере, изначально вполне подходит Ярузельскому, он был из набожной семьи. К сожалению, так уж складывались отношения Польши и России на протяжении веков, что частью польской идентичности довольно массово стало прохладное, скажем так, отношение к России и русским. У Ярузельского явно было иначе. При этом он был польским патриотом. В то же время он не мог не понимать, что он – лидер страны, которая не более чем сателлит Советского Союза. Как в нем все это сочеталось?

– Я думаю, все это выглядит странным, прежде всего, если смотреть из нынешнего времени. Поляки, связанные с Советским Союзом, с коммунистической идеей, с фронтовым опытом Второй мировой войны, в значительной степени относились к Советскому Союзу как к освободителю. Ярузельский неоднократно говорил, что Красная армия "потушила печи нацистских крематориев" в Польше. Красной армией были установлены нынешние границы Польши.

– В его глазах это был позитив? Потому что для многих поляков потеря Вильно (Вильнюса) и Львова – большая историческая боль.

– Это несомненно так. Но я все же скажу о Ярузельском — это был патриот Польши, для которого его патриотизм не означал ненависть к России. Насколько я понимаю, он был человеком достаточно интеллигентным, начитанным, рефлексирующим, и прекрасно понимал реалии мира, в котором жил. А мир этот был таков, что Советский Союз являлся в нем доминирующей силой, масштабной, мощной. Я помню многих поляков того времени, которые мне напоминают Ярузельского – это люди, преданные советской системе, которые считали, что дружба с СССР не является чем-то входящим в противоречие с польским национализмом. Другой вопрос, что были также очень твердые коммунисты, такие как Ванда Василевская и другие, и на их фоне Ярузельский казался более умеренным. Он вовсе не был сталинистом.

– Но при этом он причастен к весьма жестким акциям коммунистического режима: и вторжение в Чехословакию, и подавление попыток рабочих восстаний в самой Польше. То есть одно другому не мешало?

– Получается так. Я думаю, человек, находившийся в тисках обстоятельств, вынужден был подчиняться правилам этой системы. Он часто говорил о том, что военное положение стало меньшим злом для Польши. Но самый, как мне кажется, главный вывод, который мы должны сделать из биографии Ярузельского, заключается в том, что даже вполне передовой и интеллигентный генерал, движимый какими-то патриотическими намерениями, не сможет насилием остановить ход истории, не сможет до конца подавить свободу. Это жизнь Ярузельского доказала достаточно хорошо. С одной стороны, он подавил антикоммунистическое сопротивление, когда этого требовала политическая конъюнктура...

​– На время подавил, так скажем.

– Конечно, на время. Потому что, как банально это ни прозвучит, но волю народа к свободе подавить невозможно, тем более волю поляков, такого свободолюбивого народа. После того как военное положение было введено, и многие говорили о том, что оно было введено эффективно, быстро и малой кровью, буквально в марте 1982-го уже начались протесты. Властям пришлось применять водометы, чтобы разгонять демонстрации. Был у оппозиции тогда лозунг "Зима – ваша, весна – наша". И оппозиция довольно четко показала, что она не сломлена.

– Вы упомянули о том, что Ярузельскому приходилось выбирать меньшее зло. А то, как он повел себя потом, во второй половине 80-х, когда дал добро на "круглый стол", на контакты с оппозицией, – это для него тоже был выбор меньшего зла? Или он почувствовал, что да, история идет в ту сторону, которая, может быть, ему как человеку с коммунистическим прошлым не мила, но куда же деться. Какие его мотивы были?

– Я не предполагал во время работы над этой книжкой, что мне придется столько внимания уделить отношениям Горбачева и Ярузельского. Появление Горбачева в Советском Союзе, конечно, оказалось для Ярузельского своего рода зеленым светом для проведения реформ. Визит Горбачева в Польшу в 1988 году, итог их переговоров развязал Ярузельскому руки. Но он, на мой взгляд, продолжал оставаться в плену собственных предубеждений. Как довольно неплохо заметил Александр Ципко, эти люди жили в наивном представлении о том, что если критиковать грехи сталинизма и ленинизма, это прибавит у народа любви к социалистическому строю. Ярузельский очень стремился к тому, чтобы рассказывалась правда о белых пятнах в советско-польских отношениях, добивался от Горбачева открытия архивов, признания советской ответственности за катынское преступление. Но он считал, что тем не менее события в Польше будут развиваться по пути усовершенствования социализма, как это тогда называлось. Для Ярузельского было неожиданностью, что в ходе июньских выборов 1989 года коммунисты потерпели такое сокрушительное поражение. Даже в этот момент они не до конца осознавали масштаб своего провала. Тем не менее путем каких-то политических договоренностей Ярузельскому удалось избраться на год президентом – это сохранило относительное равновесие в политической системе Польши, способствовало плавному переходу от одного строя к другому. Но потом он ушел, и ушел вовремя. Вы же помните, в то время говорили: "Польша – лаборатория перестройки". В этой лаборатории был поставлен такой эксперимент, который привел к взрыву всей лаборатории. Ярузельский ушел, он понял, что время его прошло. Это было, наверное, самое правильное его решение.

– Каким он был человеком? Насколько соответствовал своему облику на фотографиях? Когда на него смотришь, возникает не очень приятное ощущение: холодный неулыбчивый генерал, да еще эти темные очки в сочетании с военной формой, сразу такие ассоциации латиноамериканские навевают…

– В личном общении он производил впечатление чрезвычайно положительное, причем не только на меня, а на многих журналистов, которые с ним общались после его отставки, в том числе и западных. У меня был спор со Стефаном Меллером, бывшим министром иностранных дел Польши при Лехе Качиньском. Меллер утверждал, что Ярузельский был начисто лишен обаяния. Вот у меня не сложилось такого впечатления. Он был, конечно, "человеком в футляре", очень сильно прятал свои чувства. Опыт жизни в Советском Союзе, ссылка, общение с советскими маршалами и генералами приучили его быть чрезвычайно осторожным, осмотрительным. Правда, Моника Ярузельска пишет, что отец обладал специфическим чувством юмора и был большим любителем русских анекдотов. Она пишет, что даже в конце жизни на больничной койке от русского анекдота с матерным словом у Ярузельского словно "загорался глаз". В то же время в польских документах, которые я прочитал за это время, очень заметно, как он относится ко многим явлениям, а особенно к отношениям с СССР и советскими военными с "постоянной оглядкой". Ярузельский все время предвидит какой-то черный сценарий – как будут развиваться события, если все пойдет не так. Даже решение о введении военного положения было для него именно предотвращением самого пессимистического развития событий, с его точки зрения.

– Лех Валенса, антипод Ярузельского долгое время, насколько я понимаю, в поздние годы с Ярузельским на личном уровне помирился. С чем это было связано? Они очень разные по характеру, по жизненному пути. Как и почему они нашли в каком-то смысле дорогу друг к другу?

– Одна из причин, мне кажется, заключается в том, что Валенса, как человек, прошедший действительную воинскую службу в Польской народной республике, где он был капралом, испытывал некий пиетет по отношению к Ярузельскому как генералу и главнокомандующему. Но в принципе переломным моментом в их взаимоотношениях стала подготовка к "круглому столу". Этот момент 1988-89 года я помню очень хорошо, я был в это время в Польше на преддипломной практике, видел, как Валенса приехал из Гданьска в Варшаву на первые пробные переговоры с Ярузельским, как начиналось прощупывание почвы между оппозицией и коммунистическими властями. Я думаю, что очень прав был один из моих старших коллег, который говорил тогда, что все поляки заодно и между собой договорятся, независимо от того, кто это – Ярузельский, Валенса или Иоанн Павел II, они все очень беспокоятся о судьбе своей страны и стремятся к национальному соглашению. Я думаю, это был важнейший фактор. Была такая карикатура, на ней изображен Валенса в виде невесты, а рядом Ярузельский в военной форме, и написано: General Electric (Лех Валенса был по профессии электриком. – РС). Тут, конечно, некий намек на американскую руку во всей этой истории. На самом деле американцы были абсолютно уверены в победе сил оппозиции, в том, что выборы 4 июня 1989 года приведут к полному поражению коммунистов. Они внимательно следили за происходящим в Польше.

​– Если перенестись в наши дни, понятно, что сейчас в Польше у власти те политические силы, которые Ярузельского на дух не переносили, когда он был в политике, и не переносят и сейчас, когда он уже мертв. Для нынешней Польши Ярузельский насколько актуален? Это уже "ушедшая натура", интересная в большей степени историкам, или все-таки нет?

– При жизни Ярузельский был раздражителем и разделителем для политических полюсов польской жизни. К его дому на улице Икара в Варшаве приходили демонстрации и контрдемонстрации. Одни считали, что он поступил правильно в 1981 году, другие – что он совершил преступление против своего народа. Сейчас вторых большинство. В Польше произошел, я бы сказал, правый поворот. Недавно я узнал, что нынешний министр обороны Антоний Мацеревич обвинил "Газету выборчу", которая всегда была антикоммунистической газетой, созданной после "круглого стола", в том, что она защищает просоветский генералитет. Это, конечно, довольно странное обвинение, но в то же время оно отражает атмосферу, воцарившуюся в современной Польше. Я думаю, что генерал будет оставаться таким раздражителем еще какое-то время – в меньшей степени, чем при жизни. Я знаю, что дочь его опасается возможности осквернения его могилы на военном кладбище Повонзки. Правые партии могут поднять вопрос о переносе праха Ярузельского. С учетом того, что правые стали сильнее, и думаю, что будут еще сильнее в Польше, пощады от них для генерала Ярузельского и его исторической репутации ждать не следует.

– Сам генерал, фигура неоднозначная, в чем-то раскаивался? Говорил он впоследствии о каких-то своих действиях: мол, вот тут и тут я ошибся?

– Он опубликовал довольно много воспоминаний. Затем было слово в суде. (В 2007–2011 годах против Ярузельского и ряда других бывших коммунистических деятелей велся судебный процесс, но по состоянию здоровья генерал был исключен из числа обвиняемых. – РС). Он неоднократно говорил, что если чей-то гнев должен быть направлен против кого-то в связи с событиями начала 80-х, пусть он будет направлен лично против него. Думаю, одной из самых больших трагедий, которая произошла во время введения военного положения, было побоище на угольной шахте "Вуек" ("Дядюшка") в Силезии, в ходе которого погибли 9 человек. Об этом, конечно, Ярузельский жалел. Как пишет его дочь Моника, позднее она попыталась познакомиться с потомками горняков, которые погибли на шахте, и как-то найти пути к примирению. А когда это произошло, если верить Монике, Ярузельский был в ужасе от случившегося и прямо ей сказал, что случилось непоправимое, то, что навсегда ляжет тенью на его репутацию и, возможно, на репутацию всей семьи. В этом он точно раскаивался, – говорит биограф Войцеха Ярузельского, журналист-международник Петр Черемушкин.