Оперная певица и бывший депутат Госдумы Мария Максакова лишилась работы в России. Российская академия музыки имени Гнесиных уволила ее за "отсутствие на рабочем месте".

"Собрали оправдательные документы, что ее нет, дважды направляли ей телеграммы, на которые не получили никакого ответа. Составили акт о том, что она отсутствовала в рабочее время и, в связи с трудовым законодательством, уволили, – рассказали в академии", – сообщил РИА Новости собеседник в академии.

Мария Максакова и ее муж, также бывший депутат Госдумы, Денис Вороненков уехали из России в минувшем году. Там Вороненков дал показания против бежавшего в Россию президента Украины Виктора Януковича.

В начале марта Вороненкова заочно арестовали в России по делу о рейдерском захвате здания в центре Москвы, Следственный комитет объявил бывшего депутата в федеральный и международный розыск.

В Украине Денис Вороненков получил гражданство. Как утверждает он сам, паспорт ему выдали, так как у него есть родственники в Украине. Ранее Настоящее Время говорило с Вороненковым о его показаниях против Януковича, голосовании за аннексию Крыма Россией и отношениях с чиновниками администрации президента России.

– Я воспользуюсь тем, что я не первый, кто у вас берет интервью после вашего отъезда из России. Мне интересны ваши впечатления о той реакции на ваши слова, которая в России прозвучала.

– Я удивлена, конечно, резонансом. Большой, неожиданный для меня, потому что я не говорила ничего такого, чего я не говорила, пока находилась в России. Можно поднять любое мое интервью, не знаю, даже "Московскому комсомольцу" перед отъездом.

Я всегда говорила про то, в каких безобразных условиях содержатся люди у нас, вся система ФСИН, как она угнетает человеческое достоинство и лишает человека не только здоровья и сил, но и права на какую-то достойную жизнь в дальнейшем.

– Вы понимали, что ваш муж – часть системы, а система всегда работает одинаково, значит, он тоже причастен к этим посадкам просто фактом своего в ней существования? Или вы так не думаете?

– Нет, я так не считаю. Во-первых, он работал по профессии. Действительно, он был следователем, старшим следователем, заместителем прокурора. Он действительно достаточно много времени проработал в системе военной прокуратуры. Я, конечно, далеко не такой блестящий юрист, как он, но все-таки я закончила МГЮА. Мне было интересно многое из его биографии: как он работал, что он делал. У меня есть определенный взгляд на то, какими методами он пользовался, что для него было нормой, а что нет. Все то, что сейчас происходит, – это совершенно не входило в его арсенал.

– Вас уже спрашивали об этом. Вы выглядите, как человек, который потерял больше, чем ваш муж, уехав из России. Вы с ним это обсуждаете дома?

– Мы обсуждаем дома многие вещи. Жизнь настолько непредсказуема. Не могу утверждать однозначно, что потеряла больше, потому что я не так привязана к какому-то конкретному месту в силу своей профессии. Только то, что я какое-то время не буду петь именно в России.

– А не в России будете?

– Конечно.

– Где?

– У меня достаточно… Почему я должна вам сейчас рассказывать? Это небезопасно.

– Но у вас есть планы.

– Безусловно, у меня есть контракты.

– Есть, это все работает. Просто я обратил внимание, что на вашем сайте Максакова.ру ничего не сказано ни о чем, и мне показалось это странным.

– Ну просто зачем какие-то наводки делать? Меня постоянно атакуют все эти тролли, боты. Зачем мне снабжать их работой?

– А продолжают атаковать или забыли о вас немножко?

– Нет, они не останавливаются. Причем самое смешное, что реакция моего окружения, даже не слишком близкого, а просто хороших знакомых – совершенно другая. Люди понимают. А как должна себя повести жена, мне интересно? Мне просто интересно, как она должна повести себя, с точки зрения тех людей, которые поливают меня какими-то помоями с утра до вечера. Как должна себя вести она, чтобы вызвать у них какие-то положительные чувства? Мне даже написал один человек, что в глубине души они даже мечтать не могут, чтобы ради них их собственные жены пошли на такой поступок.

– То есть вас реакция семьи Юдашкиных не задела?

– Я думаю, что это фраза, вырванная контекста, может быть. Я не знаю, как они, может, по телефону позвонили, позвонили вовремя, не вовремя, как они представились.

– Они сказали, справедливости ради…

– Ну, Валентин вообще ничего не сказал. Сказала Марина. Я думаю, что это вырванные из контекста фразы, которые просто поданы таким образом.

– Кто-нибудь еще отрекался от вас публично?

– Ну, отомстили моим студентам в Гнесинской академии. Тут да, ничего не скажешь. Мои бедные студенты. Представляете себе – человек, который сознательно поступал на курс к определенному актеру, мастеру, чтобы учиться у него. Там не так много вокалистов, много таких, которые уже не могут в силу возраста показывать голос. Есть такие, которые в принципе не могут этого сделать, потому что и не пели профессионально на оперной сцене.

И есть преподаватели, которые совмещают, как и я, оперную сцену и преподавание. Понятно, что к таким людям большой поток желающих. И если они уже ко мне попали, я всегда старалась заниматься как-то комплексно. Смотреть, какой репертуар им нужен не только сейчас для экзамена, а чтобы он им был полезен, чтобы они выигрывали конкурсы, чтобы они связывали с этим дальнейшую жизнь. Атмосфера в классе была очень хорошая, им очень нравилось. И они были просто в шоке.

– К вам трудно попасть на курс?

– У меня не бесконечно резиновое время. Муж и так с ужасом смотрел на количество людей. Всегда так у меня почему-то получалось, им было интересно, как я занимаюсь со всеми. В понедельник я приходила в 12 часов, и все они уже, 20 человек, сидели. Я с каждым занималась, и все они сидели и слушали, как я занимаюсь со всеми остальными.

Хотя есть такие преподаватели, которые вычитали какие-то рецепты, как им кажется, универсальные, и они все делают одинаковые вещи, каждому студенту дают одни и те же советы. Но все студенты находятся на разных точках развития, и одному полезно одно, другому – другое. То, что я сказала вчера одной девочке, сегодня, допустим, другой девочке не поможет, а через два месяца я, может, ей то же самое скажу.

– А вы ревнуете к их успеху, кстати?

– Наоборот! Я восхищаюсь всегда. Меня переполняет гордость. У нас был концерт отчетный в конце, буквально месяца еще даже не прошло. Обычно концерт класса устроить сложно, потому что нет зрителей. Редко кто ходит, а мы собрали целую Шуваловскую гостиную, большой зал. Человек 150 пришло, еще стояли.

За ними уже следят. Там уже у публики есть в моем классе любимчики. Я уже слышу, как перешептываются: "Ой, вот это вот пошла Надя Симонян, она мне очень нравится". Кто-то говорит: "Ой, ну Гирин – это наша главная звезда".

– Они вам пишут?

– Пишут, конечно.

– Что пишут?

– "Мария Петровна, что мы можем сделать для вас?" Они меня даже растрогали этим. Я говорю: "Вы думайте пока о себе".

– То есть они достойно выступают, на ваш взгляд?

– Да. Очень.

– Можно немножко про вашу депутатскую деятельность? Я помню ваши выступления в Госдуме. Они были резонерские, жалко, если кто-то об этом забыл. Но при этом мне кажется, что законы, которые вы писали в соавторстве или сами, были очень разные. Нельзя сказать, что у вас была только правозащитная линия или только охранительная линия. Они какие-то хаотичные, извините. То есть, с одной стороны, например, закон о гей-пропаганде, но тут же закон, в котором вы предлагаете не сажать людей в тюрьму до достижения детьми 14 лет. Одно другому противоречит.

– А зачем же сажать до 14 лет?

– Да, но зачем подписываться под запретом гей-пропаганды, зная, какой закон люди принимают на самом деле, понимая, что они просто запрещают разговаривать обо всем?

– Я публично раскаялась в том, что я в тот момент не рассмотрела…

– Не хочу, чтобы вы каялись. Я хочу, чтобы вы мне объяснили другую вещь.

– Я внесла поправку. Я с ней выступала с трибуны. Я требовала отмены этих унизительных норм.

– Это бог с ним – я, кстати, не сомневаюсь. Мне другое интересно. Вы можете мне рассказать логику работы с депутатами в то время, когда вы работали в Госдуме? Как получалось, что вам предлагали то одно, то другое? Вы же сознательно это делали? Как они работают с людьми?

– Мне как раз-таки не предлагали, слава богу. Допустим, закон, который действует, о меценатской деятельности – его я написала сама, своей рукой. Никто мне его не спускал. Депутаты живут в совершенно другом режиме, они не творят эти законы сами, за редким исключением.

– Для этого помощники есть. Или?

– Нет, для этого есть совершенно другие места, откуда эти законы появляются. Я не открываю сейчас никаких тайн, это общеизвестный факт. Для того чтобы закон прошел, он проходит длинные согласования…

– Ирина Яровая законы из администрации президента в конверте привозит, или по факсу получает, или они ей на email приходят?

– Я вам не могу ответить, потому что мы не настолько близко с ней знакомы.

– Но вы же с ней работали. Вы же писали с ней вместе закон. Как она вам объясняла его?

– Это вам надо было задать вопрос моему мужу. Он работал в ее комитете. Я думаю, что ему больше известно о том, как проходили законы Яровой. Я, например, не поддерживаю даже последний закон ее, печально известный.

– Пакет Яровой. Что она за человек, расскажите?

– Чтобы комментировать человека и говорить о его качествах, его надо хорошо знать. Я могу о ней судить буквально так же поверхностно, как и вы. И какие-то вещи, которые она говорит и делает, во мне тоже вызывают сложные реакции. Это когнитивный диссонанс, когда вроде декларируется хорошая цель…

– Но она в коридоре мила с людьми?

– У нее настроение бывает разное. Здоровается.

– Здоровается. Не ходит высокомерно, на других депутатов сверху вниз не смотрит?

– Со мной здоровалась.

– С вами здоровалась. Хорошо. А другие депутаты-артисты, коих в прошлой Думе шестого созыва было немало, – в чем выражалась их работа? Перечислить их некоторых? Кобзон, кто еще?

– Кобзон и Говорухин, Кожевникова.

– Как они, в чем заключалась их деятельность?

– Они все очень разные. Во-первых, Иосиф Давыдович уже бесчисленное количество лет, я просто не хочу ошибиться, четыре созыва?

– Четыре созыва.

– Поэтому у него большой опыт, он себя чувствует очень уверенно. За 20 лет это можно назвать приобретением профессии. Что касается Маши Кожевниковой, она пришла с очень большим энтузиазмом. Чувствовалось, что она вникает в какие-то вещи. Но, как я понимаю, она вскоре пришла к выводу, что легче принимать те законы, которые прошли все этапы согласования, нежели доказывать, что нужно что-то… Система инертна. Она работает на выход, на отфутболивание каких-то инициатив. Она так устроена, что она безупречна в смысле отказа. Отказ многоступенчатый, и претензии предъявить некому.

– Последние несколько дней происходят события, которые можно представить как "пиар-оттепель": мы покажем, что мы не людоеды. Дадина выпустили, Чудновец – это два дела, за которыми следит наш телеканал. Я думаю, вы о них тоже слышали, это громкие уголовные дела в России. Вот Марш памяти Немцова разрешили. Вот даже на днях сказали, что мемориал Немцова на Москворецком мосту, то есть народный мемориал, куда люди несут цветы, конечно, разберут, но не до конца, немножко, да оставят впервые. Это, видимо, как-то связано с…

– Я с Борисом была знакома много-много лет. Мне было, по-моему, лет 17, когда он появился в первый раз у нас дома. Он был, конечно, удивительнейшим человеком.

– А вы понимаете, что происходит, почему вдруг в России появились такие, знаете, осторожные попытки примирения с организацией под названием администрация президента?

– Очень хорошо понимаю, почему это происходит. Была сделана большая ставка на изменение политики администрации президента США, и этого момента все ждали. И когда сейчас стало понятно... Понимаете, что значит устранить из повестки все сообщения об президенте Соединенных Штатов Америки Дональде Трампе? Ему, наверное, все равно. Экономика России – это 2% от общемировой. Наверное, Трампу не так это важно, освещают ли его деятельность в России. Но сначала Дума встает и аплодирует стоя его избранию, а теперь они думают, как сделать, чтобы резко о нем перестать говорить.

– А что о Володине скажете, как он вам?

– Ну что я вам могу сказать о Володине?

– Мне интересно, какой он человек. Он достаточно закрытый человек, с ним не так много кто говорил.

– Я никогда не была в его команде. Наоборот.

– Так это же еще интересней, то есть вы были оппонентом Володина. Расскажите, какой он оппонент.

– Вы понимаете, оппонент с административным ресурсом. Я не знаю, он мне оппонировал или административный ресурс в его руках. Как вы считаете?

– Не знаю.

– С моей точки зрения, оппонент – это тот, кто равен вам в схватке, если это диалог, то это откровенные высказывания. Я-то не скрываю, что я думаю по каждому вопросу. Я человек искренний, и я дорожу этим. А другие формы общения, когда декларируется и демонстрируется одно, а делается другое, – я не могу это назвать соперничеством или назвать его противником.

– Он на приемах игнорирует людей, которые не ровня ему, или общается спокойно? К нему можно подойти на фуршете и поговорить?

– Подойти можно. Во всяком случае, у меня не было с этим никаких проблем. Я могла подойти. Мне сложно сказать про остальных.

– А вы просили у него за своего мужа, вы с ним говорили об этом или вам не доводилось?

– Мне не доводилось впрямую просить, потому что мне казалось, что это немножко не его зона ответственности. Если вы думаете, что я бы лишилась достоинства…

– Нет, я думал, что, может быть, вас охрана просто не пустила бы.

– Абсолютно спокойно. Если бы считала, что это решит что-то, я бы забыла про гордость или что угодно. Я бы могла попросить кого угодно. Всех, кто, как я считала, мог бы на это повлиять, в своем окружении я попросила.

– А почему вы думаете, что Сурков мог повлиять? Ну про это уже говорили, поэтому я могу, наверное, спросить: почему вам казалось, что этот человек мог повлиять?

– Я не могла его попросить. Я могла с ним только посоветоваться.

– Вот как.

– Это разные вещи. Конечно, он не мог повлиять. Но я могла посоветоваться. Я дорожу тем, что я могла и могу, надеюсь, советоваться с ним, потому что он очень умный человек.

– Какими страстями он живет?

– Он – настоящий интеллектуал, настоящий. Читающий, все знающий.

– А у него целеполагание какое? Интеллект бывает злой или добрый. Интеллект бывает гуманный или, например, такой изысканно-изуверский.

– У него интеллект грустный.

– Как это – грустный интеллект?

– Грустный.

– У Суркова грустный интеллект – я заголовок вижу.

– Если вы попросите дать ему какую-то такую характеристику, то в нем очень много грусти. Такой настоящей, интеллектуально-понимающей, потому что знания умножают скорбь. Такое определение очень подходит.

– Со стороны кажется, что после того, как вы сказали, что Сурков не смог вам помочь или не захотел, по крайней мере, так вас поняли…

– Я не говорила, что он не смог помочь. Я сказала, что разговаривала и просила абсолютно всех людей, которые, как я считала, могут повлиять на ситуацию.

– А после того как Денис [Вороненков] сказал, что Сурков не был за аннексию Крыма, а был против, и эти слова очень хорошо разошлись везде, на мой взгляд, он должен стать его представителем в России, нет лучше человека, чем ваш муж, чтобы быть переговорщиком от имени Суркова в Украине. К вам не выходили на связь?

– Нет. Я думаю, что о такой многоходовке никто даже не думал. Вы сейчас мне сказали, и я еле проследила за вашей мыслью.

– Ну это очень простая мысль. Вы сделали все для того, чтобы стать его переговорщиком.

– Во-первых, его позиция звучала много раз в прессе. И мой муж – далеко не первый человек, который об этом говорил. Просто почему-то это вызвало такую реакцию именно со слов моего мужа.

– Потому что он человек, который его знает и обладает к тому же в тот момент…

– Это говорили и другие люди, которые его знают.

– Ну, может быть, так сработало. Вас спецслужбы спрашивают о том же, о чем и я, или у них другие вопросы?

– Ну меня вообще никто ни о чем не спрашивает.

– А мужа вашего?

– Это вот, опять-таки, к нему. Нет, я не потому, что…

– Давайте только не отрицайте, что они с вами разговаривают.

– Подождите, я считаю, это неправильно. Говорить о каких-то чужих людях, вещах, давать характеристики, это одно. Но не о моем муже, который совсем недалеко находится и которому можно задать любой вопрос.

– Я с ним разговаривал уже. Мне интересно, что они хотят от вас, вернее, чем вы можете быть им полезны. Почему они позволили вам здесь остаться?

– Мне кажется, просто на основании закона. Украина позволяет, естественно, получать свое гражданство. У него ближайшие родственники…

– Я объясню: Мария, вы понимаете, что украинское общество воюет, и оно, конечно, жаждет крови врага, потому что есть много горя, слез, убитых людей, которые требуют отмщения.

– Украинское общество – оно великое, понимаете? Они настолько молодцы по отношению к павшим в праведном бою. Как они это делают? По аэропорту Борисполя невозможно идти без слез, понимаете?

– Я понимаю. Но ваш муж ничем не плох для того, чтобы эту злость выместить на нем. Он не был инициатором, я не сомневаюсь в этом совершенно, но имел отношение ко всему, что происходило в России против Украины.

– Он не сражался с системой, потому что он на том этапе не думал о том, что ему придется уезжать. Он не принимал участия – наоборот, на фракции он выступал и предупреждал, что это все странно и плохо. Но, к сожалению, ситуация не позволяла ему развернуться каким-то образом. Это было опасно, скажем, впрямую для его жизни.

– Можно сказать, что вы убедили спецслужбы Украины, что ваш муж, например, я предполагаю…

– Даже не имею контакта.

– Не вы – он убедил, что он человек про бизнес, а не про политику.

– Я не могу комментировать разговоры про… Вы сейчас меня спрашиваете, а я даже не знаю. Я не ухожу от ответа, но вы заставляете меня дофантазировать то, чего я не знаю.

– А как на самом деле, ваш муж – он скорее бизнесмен или скорее политик? Как вы считаете?

– Мой муж – правовед. В первую очередь он прекрасный преподаватель, блестящий юрист, хорошо знающий и любящий свою профессию. Он преподавал и заведовал кафедрой теории государства и права. Это ядро, вокруг которого все остальное уже приобретается. Он очень любит профессию, он читает именно эту литературу, ему очень нравится государство и общество, его развитие.

– Я просто вот о чем думаю: вот вы – артист, и артист очень известный и успешный, и к тому же это специальный жанр, у которого есть свои поклонники, очень верные поклонники. Опера – это же не поп-музыка, это специфическая вещь. И вот рядом с вами человек, который занимается расследованием уголовных дел. Это очень разная жизнь.

– На момент нашей встречи он уже не расследовал уголовные дела, он был депутатом.

– И вы оказываетесь втянуты в историю, как вы говорите, войны спецслужб. На что похожа российская война спецслужб, с чем ее можно сравнить? Можно ее сравнить с криминальными разборками начала 90-х?

– Это больше похоже, поскольку спецслужбы, скажем так, вы сказали это очень общо...

– Общо, конечно, это, наверное, люди персонально какие-то.

– Нет, это такая большая система, состоящая из многих миллионов работающих в ней людей. Формально они разделены на разные службы, которые сейчас настолько разрослись, что воевать им, по-моему, уже не с кем. Редкий случай, когда такой человек духовитый, волевой, как мой муж Денис, дает отпор вообще этим людям, понимаете?

Они уже давно отвыкли от подобных поползновений. Мне кажется, что следующий этап – это уже внутренняя борьба. Все меньше остается того, что можно еще отнять, они практически уже закрыли собой все пространство. В дальнейшем эта система начнет обращать свое же оружие внутрь.

Если бы речь шла об интересах государства или других серьезных вещах, но это же банальные экономические войны, которые ведутся с целью приобретения каких-то средств, выгод и так далее. Это не секрет: по статье 159.4 ("Мошенничество в сфере предпринимательской деятельности", утратила силу с 8 июля 2016 года) предлагают ввести амнистию, потому что мошенничество трактуют очень широко. По ней сидят люди, в общем, ни в чем не повинные, я думаю, процентов 60. И это все понимают, по обе стороны.

Почему само общество так позволяет обращаться с гражданами? Нет достаточного порицания этим процессам. Мне кажется, там войны уже никакой нет. Как сравнивать человека с его возможностями обороняться, даже хорошо их зная, даже будучи очень хорошим юристом, и огромную систему, которая обладает всей полнотой и всем набором средств.

– Мне очень интересно за вами наблюдать, потому что вы разговариваете как хороший прокурор в суде, а муж ваш разговаривает как следователь. Он следователь и разговаривает, как следователь. Я брал у него интервью, и мне кажется, с ним разговаривать должны не журналисты, с ним может разговаривать только следователь, потому что только он знает, как это сделать. Вы не уходите от ответа. А он уходит от ответа. Вам так не показалось из тех интервью, которые он давал?

– Я, как вы верно сказали, оказалась вовлечена в эту ситуацию, я смотрю на нее со стороны. Меня, человека, который привык к большой внутренней свободе, эта ситуация шокирует. Людей вокруг не шокирует, а меня шокирует. Я не понимаю, как можно в отношении него это все делать. В моей голове происходит когнитивный диссонанс. Я либо вижу что-то не то, либо слышу. Я не понимаю, как это все совместить.

А у людей, даже с которыми я разговариваю или которым я жалуюсь, у которых я ищу сочувствия, это не вызывает такой реакции, как у меня, понимаете? Когда я говорю о системе, наверное, не стоит говорить обо всех этих людях, наверное, среди всех этих миллионов есть очень приличные и достойные люди. Я, конечно, не вправе говорить обо всех как о каком-то зле. Но та часть системы, с которой столкнулась я, меня лично повергла в ужас.

– Вы ждете, что кто-то из знакомых вам людей из вашего круга общения в ближайшее время может оказаться на вашем месте и даже здесь, как вы думаете? Или это вряд ли?

– Нет, не вряд ли. Это очень вероятно. Безусловно, наш пример незаслуженно раздут в российских СМИ. Я считаю, что это не то явление, которое нужно обсуждать 24 часа в сутки неделями напролет.

– Но это немножко разрушило картину патриотического мира.

– Нет, это назидание. Чтобы те, кто помышляет о подобном шаге, понимали, что будет что-то страшное.

– А что будет страшное? Ну, будет общественное порицание, но, по крайней мере, они останутся живы, они смогут увезти, если смогут, деньги. Останутся жить просто вдали от Родины, но не в тюрьме. Вот и все, что с вами произошло. Для многих это как раз выбор. Цена понятна, она большая, но мне кажется…

– Некоторые не готовы просто встать с дивана. Когда в 1937 году шли аресты, тогда ведь не было системы слежки такой, как сейчас. Человек мог просто уехать, но они сидели и ждали, хотя знали, чувствовали, даже понимали многие из них.

– Ну вот Солженицын писал о том, что некоторые садились и уезжали, тем и спасались. Но немногие, действительно.

– Но почему они сидели и ждали? То же самое: многие могут уехать, но не многие это делают. Немногие встают с дивана, понимаете?

– Бог с ней, с российской политикой. Знаете, с вами мне хочется говорить, на самом деле, об искусстве.

– И мне хочется. Вы знаете, как я устала от всего этого? Вы даже себе не можете представить. Раньше я волновалась, когда выходила на сцену. Но это здоровое явление – кураж, не страх бешеный, но какое-то волнение, когда человек выходит на сцену. Это хорошо, добавляет интереса. Но сейчас я поняла, что я выхожу на сцену просто отдохнуть. И сейчас три часа я буду слушать, слава богу, музыку, я просто забуду про все, что там происходит.

У меня будет чудесный сюжет, поскольку персонажи, которых я пою, они все-таки с криминальной наклонностью, но все-таки это "как бы", это все понарошку, это все-таки все ненастоящее. Всегда интереснее смотреть на обаяние отрицательного персонажа. Это с детства начинается: все хотят, чтобы пришел какой-то злой волшебник.

– Затравили сиротинушку.

– Да, а потом тот спасается – и все. Я люблю разные роли, я пою не только отрицательных, но часто. Я действительно живу на сцене, как в сказке.

– А вы в Украине пели уже кому-нибудь?

– Ну я пою каждый день.

– Где? Я не знаю об этом ничего, расскажите.

– Я не пою сейчас на сцене каждый день. У меня уроки, я учу программу, у меня есть выступления.

– Мне очень интересно, какие будут у вас ближайшие выступления.

– Они не заставят себя долго ждать, я не хочу предвосхищать из соображений собственной безопасности.

– А они здесь или в других странах? Все, я единственное только хочу спросить. Это будет в Украине или в других странах?

– И то, и то.

– По поводу соображений собственной безопасности: вы как-то о ней заботитесь или вы сейчас живете наугад?

– Нет, когда я жила последний год в Москве, моя безопасность была ничуть не выше, чем сейчас. Жить и бояться – это, знаете, можно… На земле тотальная смертность.

– Нет, ну хотя бы кто-то за вами приглядывает, хотя бы один человек, которому вы доверяете?

– Я не буду вам об этом рассказывать. Это будет самое неправильное. Пускай это останется загадкой.

Оригинал интервью на сайте телеканала Настоящее Время