"Намедни" и "Двести лет вместе" впервые встретились прошлой весной, когда Леонид Парфенов показал первый из трех своих фильмов "Русские евреи". Стоит осторожно сказать, что скандала это кино не вызвало, вероятнее всего, благодаря нескандальной (и уж точно не антисемитской) репутации Парфенова, потому что в исполнении любого другого автора эта концепция прозвучала бы по нашим меркам излишне радикально – Парфенов создал гимн интеграции евреев в русскую имперскую культуру, в которой и только в которой дети часовщиков, сапожников и торговцев смогли стать и стали великими русскими музыкантами, писателями и художниками. Первый фильм заканчивался в 1917 году, и это можно было назвать его главной интригой: если Парфенов с дореволюционным еврейством так обошелся, то чего можно ждать от столкновения с революционным?

Второй (от революции до войны) фильм о евреях действительно получился, наверное, самым жестким парфеновским фильмом вообще – даже формально, по количеству проливаемой по ходу действия крови. Оказывается, у Парфенова есть вкус и к демонстрации убийств: царскую семью подробно и убедительно расстреливают несколько раз по количеству сохранившихся воспоминаний палачей, каждый из которых хотел приписать именно себе решающую роль в убийстве царя; так же подробно убивают и Троцкого, и хотя зритель при этом видит только силуэты убийцы и жертвы, менее страшно не становится; убийство Урицкого решено в классическом для создателя "Намедни" духе – Леонид Каннегисер уезжал с места убийства на велосипеде, и его тезка Парфенов тоже садится на велосипед и, повторяя маршрут романтика-эсера, показывает нам, как все происходило. То же, но уже без велосипеда происходит в Париже – похищение генерала Кутепова как самый громкий успех советской разведки, история которой, конечно, тоже неотделима от истории революционного еврейства.

Парфенова-актера во вторых "Русских евреях" ощутимо больше, чем в прошлых его фильмах – пожалуй, самая яркая сцена изображает выступление Троцкого перед отправляющимися на фронт красноармейцами, и Парфенов в образе Троцкого так убедителен, что ему не нужны ни пенсне, ни бородка, ни акцент. Их и нет, есть только сам Парфенов, стоящий в узнаваемой позе на тендере бронепоезда и воздевающий руки к небу, и получается отличный Троцкий.

Над современным Витебском летают анимированные петухи, козы и скрипачи Шагала, и сам Парфенов, как Шагал в восемнадцатом году, оклеивает современный витебский трамвай наглядной агитацией в честь первой годовщины Октября. Кожаный гардероб Свердлова демонстрируется и описывается как феномен истории не столько политики, сколько моды, и огромные портреты вождей над мрачными российскими пейзажами окончательно превращают революционный эпос в завораживающий нуар. Детям сапожников и часовщиков оказалось мало того, что Парфенов предлагал им в первом фильме, они пришли и всех убили, разрушили империю, а взамен ее построили свою.

Свою, но не еврейскую. Удивительно, но этой простой формулы оказывается достаточно, чтобы перечеркнуть весь почти вековой кровавый навет, одинаково важный и для белогвардейской риторики времен Гражданской войны, и для общества "Память" перестроечных времен, и дальше вплоть до недавнего выступления вице-спикера Госдумы Петра Толстого о "черте оседлости". Можно сколько угодно расставлять в скобочках настоящие еврейские фамилии большевистских вождей и палачей, но если эти люди сами сознательно отказывались от своего еврейства в пользу пролетарского интернационализма, есть ли у кого-нибудь право записывать их в евреи посмертно, задним числом и вопреки их воле? Парфенов настаивает, что нет, и эта идея, положенная в основу той части "Русских евреев", которая рассказывает о революции и последовавших за ней годах, фактически повторяет ключевой мотив первого фильма. Ну да, побег из местечка может быть и таким, как у Исаака Левитана, но может быть и таким, как у Льва Троцкого – разные пункты назначения, а направление одно.

Когда кровь заканчивает литься, и Парфенов показывает Блантера и Дунаевского, сочинивших соответственно футбольный и цирковой марши советской империи, сомнений не остается. Да, и после революции для еврея, который хочет чего-то добиться, путь в России может быть только один – в большую имперскую культуру, отбросив национальное. Фильм начинается и заканчивается стихами, сначала Смеляков, "Любка Фейгельман" (попробуй найди в комсомольской богине что-нибудь специфически еврейское, кроме зачем-то подчеркнутой фамилии), а в конце Гудзенко, "Нас не нужно жалеть", классические русские стихи, читаемые самым русским голосом Владимира Высоцкого, и разве имеет значение, кто здесь еврей?

Как относиться к такому кино – это могло бы зависеть от контекста, но главная, уже закадровая особенность фильма Парфенова в том и состоит, что никакого контекста на самом деле уже нет, и это кажется важным обстоятельством. Парфенов-документалист начинался на старом НТВ, были "Намедни. Наша эра", были фильмы о Пушкине, Набокове и много о ком еще. Это был флагманский продукт знаменитого телеканала, высшая форма того, чем занимался весь (тогда это могло звучать еще не иронически) уникальный журналистский коллектив, от девочек-стажерок в утренних новостях до Парфенова, главной звезды канала. Они все говорили на одном языке и работали для понятно какой части общества – либеральной, прогрессивной, называйте как хотите.

Сериал "Российская империя" выходил уже на другом НТВ, но тоже не выпадал из общего пространства канала, который в первые путинские годы был, может быть, самым тяжелым медийным экспериментом, игрой с иллюзией, что если теперь нет Гусинского и Киселева, то это может быть и преимуществом для оставшегося от них телевидения – мы уже не участвуем в олигархических войнах и не воюем с властью, но это не мешает нам продолжать делать идеальное телевидение для России и конкретно для тех же людей, которые смотрели НТВ в девяностые и вошли в нулевые с ощущением, что ничего плохого не происходит и что новое время, в общем, даже лучше старого.

Эта иллюзия прожила еще несколько лет, потом не стало и этого, нового НТВ, и фильмы Парфенова переехали к Эрнсту на Первый канал, на котором уже строилась, как тогда говорили, суверенная демократия, но который при этом еще сохранил несуверенное, неиспорченное представление о прекрасном, и пропаганда в новостях компенсировалась высокохудожественным и высокопрофессиональным неполитическим телевидением, жемчужиной которого стал тогда именно Парфенов. Его фильмы о Гоголе, о Зворыкине, об Урале, безусловно, составляют золотой фонд Первого канала нулевых годов.

Но и такое компромиссное положение вещей оказалось, конечно, временным. Парфенов на Первом канале появлялся все реже и все позже. Последний фильм, посвященный Сергею Прокудину-Горскому, долго пролежав на первоканальной полке, вышел четыре года назад глубокой ночью, одновременно с каким-то важным футбольным матчем, шедшим по другому каналу. И как-то было сразу понятно, что больше Парфенова здесь не будет, что из украшения канала он превратился в инородную сущность, которая только по какой-то случайности вклинилась в сетку главного государственного канала и исчезновение которой просто вопрос времени. Так и вышло, "Русские евреи" идут только в кинотеатрах, которые у нас традиционно относятся к документальному кино совсем не так, чтобы показывать его долго и повсеместно. Это вакуум, и в вакууме Парфенов одинок.

Его хочется назвать трагической фигурой отечественного телевидения, но останавливает понятная альтернатива этой трагедии. Представьте себе Парфенова, оставшегося главным ведущим НТВ и занимающим сейчас то место, на котором сидит Ирада Зейналова. Ничего хорошего не было бы, и очевидно, что Парфенову выпала лучшая судьба из тех, какие телевизионному человеку предлагает путинская реальность. Лучшая судьба для телевизионного человека – перестать быть телевизионным человеком, и Парфенов действительно перестал им быть еще в те годы, когда его фильмы показывали по Первому каналу.

Сейчас корректнее всего назвать его историком, но, конечно, не тем, какие живут в академической науке, а таким, как Карамзин, то есть человеком, пишущим историю страны, ее культуры и ключевых для нее людей; человеком, фактически создающим страну, формулирующим ее. Это совсем не преувеличение. Пожалуй, на телевизионном языке Парфенов сказал о русском прошлом уже больше, чем написал Карамзин, но у Карамзина было одно важное преимущество: у него была страна, та империя, которую Парфенов в своем давнем сериале описывал уже с археологической точки зрения. Империи давно нет, вместо нее путинское государство, которому для собственной идентичности достаточно персоны вождя и нескольких лубочных сюжетов от князя Владимира до Великой Отечественной войны, ничего больше. Парфенову в таком государстве места нет, и он оказывается летописцем без страны (показательны в этом смысле постоянно циркулирующие слухи о его эмиграции; конечно, сейчас это было бы самое естественное). Парфенов сегодня – это подполье со всеми свойствами подполья, даром что оно иногда высвечивается шумными премьерами, на которые приходит олигарх Фридман. В этом подполье создается идеологическая, этическая, эстетическая альтернатива путинской России. Между прочим, возможно, что это не только описание нынешнего Парфенова, но и руководство к действию. Может быть, и остальным стоит перебираться в это подполье из мира Владимира Путина.

А зря все это было или нет, станет ясно в какой-то будущей России, которой, если нам повезет, окажутся нужны и парфеновские евреи, и Прокудин-Горский со Зворыкиным, и Пушкин с Гоголем. А если не повезет, то не окажутся. Пока на этот счет нет ясности.

Олег Кашин – журналист

Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции Радио Свобода