Их ведущее измерение реальности – онлайн; они могут сконцентрироваться на одном объекте в среднем лишь на 8 секунд; они уважают родителей, но не признают безусловного авторитета взрослых; успех для них измеряется не богатством и статусом, а разнообразием жизни и найденным своим путем в ней; они не думают о том, чтобы менять мир или человечество, – но все-таки многие из них вышли 26 марта на улицы российских городов. Кто эти люди, как с ними говорить и чего от них ждать?

Одно из немногих качественных исследований современной российской молодежи было сделано по заказу Сбербанка, но невольно отвечает на многие вопросы, которые возникли после неожиданного для многих массового участия подростков и школьников в недавних акциях протеста против коррупции. Взявшаяся за него компания Validata собрала фокус-группы из молодых людей и их родителей, попытавшись в итоге описать основные черты и особенности "центениалов", или, как их еще называют, "поколения Z". В беседе с Радио Свобода один из авторов исследования (полностью его можно прочитать, например, здесь), ведущий специалист компании Validata Влада Гехтман рассказывает, каким предстало перед ней поколение россиян, родившихся на рубеже XX и XXI века, что надо учитывать, пытаясь донести до него свои мысли, какие ценности имеют первостепенное значение для людей, вдохнувших новую жизнь в российский протест, и что она почувствовала, когда в минувшее воскресенье ее 22-летнего сына полиция забрала в автозак на акции "Он нам не Димон" в Москве.

– Как и для кого проводилось это исследование и нужно ли делать какие-то поправки на это при обсуждении его результатов?

– Исследование "30 фактов о современной молодежи" проводилось компанией Validata по заказу Сбербанка. Полевые работы были проведены осенью 2016 года. Это было качественное исследование – если делать поправку, то только в этом смысле. Качественное исследование обнаруживает некое состояние дела, но не дает цифр. Однако мы довольно уверены в своих результатах, потому что у нас было в общей сложности 14 групп с молодежью в возрасте от 14 до 22 лет, было 5 групп с родителями, интервью с экспертами, 18 блогов онлайн – люди вели блоги, отвечая на наши вопросы письменно или снимая видео с ответами. У нас довольно большой массив материала. И то, что нам говорили люди, было довольно устойчиво со всех сторон. Охват исследования – Москва, Саратов и Барнаул.

– Насколько эта работа уникальна?

– Есть американское исследование, сделанное агентством Sparks & Honey, оно было выложено в открытый доступ, поэтому мы спокойно к нему обращались. Оно как раз было комбинированное, качественное и количественное. В России мы подобных исследований не видели. Мы видели какие-то периодические опросы у Фонда общественного мнения, у "Левада-центра", которые связаны с какими-то отдельными аспектами – "отношения в семье", или "готовы ли школьники, молодые люди обязательно получать высшее образование", или "влияет ли, с точки зрения молодежи, высшее образование на их дальнейший успех". Они были скорее точечные, чем глобальные. У нас все-таки более глобальное исследование. Наша задача была – понять, чем живет современная молодежь, какая она, и мы постарались это сделать.

Если переходить к тому, насколько наше исследование обладает прогностической функцией, то, судя по всему, не очень. Но это не противоречит тому, что мы описали, потому что самое главное, что происходит с современной молодежью, это то, насколько она живет в интернете, насколько это не метафора для современных молодых людей. Сеть – это часть жизни для молодых людей, это настолько же полноценная реальность, как и офлайн, и они именно там ищут новые тренды, мысли, чувства. Поскольку этот поток меняется со скоростью звука, меняется совершенно бесконечно, мы не можем сказать, что их увлечет завтра, какая волна их захватит и в чем они захотят поучаствовать.

– Кто эти люди, о каком возрасте идет речь? Что такое "поколение Z", кто они, "центениалы"?

– Мы разговаривали с молодыми людьми обоих полов в возрасте от 14 до 22 лет. Теория поколений – вообще относительно недавняя штука. Под "поколением Z" понимаются те люди, которые, в отличие от "миллениалов", вступили в более-менее осознанную жизнь в нулевые, в десятые годы, поэтому – "центениалы". Это люди, которые родились в конце 90-х – начале нулевых годов, в десятые годы они уже вступили в сознательную жизнь.

– Каковы основные тезисы этого исследования? И какие из них соответствуют, а какие не очень соответствуют или противоречат многочисленным высказываниям на тему "нового поколения, вышедшего на площадь", появившимся после воскресных митингов?

– Дело даже не в том, что они живут онлайн, а в том, что они совершенно по-другому воспринимают информацию. Вот я говорю "они", и это, конечно, неприятная дистанция, но тем не менее. Молодые люди, скажем так, совершенно по-другому воспринимают информацию, они очень быстро ориентируются в огромном потоке разнообразной информации, но при этом не очень любят крупные, нагруженные смыслами тексты. Если говорить об отношениях с родителями, нам показалось, что конфликт поколений смазан, и это работает в две стороны. С одной стороны, родители пытаются дружить со своими детьми, во всяком случае, есть такое утверждение, что детей не надо ломать через колено, что мы предоставляем им больше свободы. С другой стороны, в результате у молодых людей совершенно нет идеи какого-то пиетета по отношению к взрослому только потому, что он взрослый, потому что он учитель или какой-то там старший и опытный. Это совершенно не означает, что он более авторитетный, более заслуженный.

Интересно и их самовосприятие. У нас все-таки был накоплен некоторый опыт, и нас удивило, что слова "престиж", "карьера" и тому подобные практически не звучали на наших группах. Молодежь стремится к счастью, она хочет, чтобы жизнь была гармоничной и, как нам в целом показалось, спокойной. Им хочется благополучной жизни. При этом она не должна быть однообразной. Молодые люди боятся однообразия, им хочется драйва, фана, движения, впечатлений, спонтанности, какой-то яркости. Иначе кажется, что это ужасно скучно, и можно умереть от скуки. Успех теперь, в связи с этим запросом на счастье, это и есть счастье. Как говорил нам один из участников, по его мнению, все эти машины, деньги – это все ерунда, а счастье – это и есть успех. Они прямо так и говорят, такими словами и формулируют. Когда мы задавали им вопрос о том, какими они себя видят через 20 лет, мы просили: "Напишите себе пожелание через 20 лет". Они писали сами себе такие письма: "Я хочу пожелать тебе через 20 лет, чтобы ты не слишком много работал, чтобы у тебя оставалось время просто на жизнь, на свою семью и на то, чтобы получать удовольствие от жизни". "Я хочу спросить тебя, – пишет другой участник, – через 20 лет, счастлив ли ты? Нашел ли ты свой путь?" И здесь мы подходим к другой важной истории. Есть такая мантра, они все время ее повторяют: найти свой путь, найти себя. Просто работать для того, чтобы зарабатывать деньги, – это совершенно не вызывает никакого восторга, сколько бы денег ни было. Очень важно, чтобы работа была в радость, чтобы она доставляла удовольствие. В идеале – это хобби за деньги. Эта установка на то, чтобы получать удовольствие от жизни и от самих себя, была очень и очень выражена. Соответственно, с этим связаны и определенные фрустрации. Потому что они страшно боятся ошибиться с этим путем. Почему-то есть в голове такая идея, что выбрать этот путь можно только однажды, и если ты выберешь его неправильно, то все, конец, жизнь закончена, и ты навсегда разочаруешь себя, а главное – разочаруешь родителей. Они очень боятся разочаровать родителей, и это нас тоже немножечко удивило. Если ты найдешь этот путь неверно, то ты будешь разочарован и ты будешь страдать, и это, соответственно, уже не счастье.

Еще один существенный страх, который нас поразил, это страх одиночества – в отличие от предыдущих поколений. Мне 49 лет, когда я была маленькая, одиночки вызывали уважение. Одиночка – это тот, кто идет поперек общества, тот, кто необычный, особенный. Сейчас, как нам показалось, одиночество, социальное непризнание – это провал, это неуспех. Поэтому все говорят о том, что "у меня обязательно в будущем должна быть семья, у меня должны быть дети". Они – условно – не хотят быть математиком Перельманом, который одиночка, потому что тогда нет признания. Это нелепо, зачем тогда это все? Зачем его талант, если нет признания? Вот еще одна очень важная вещь: молодые люди очень-очень стремятся к признанию, они его хотят. Оно не обязательно должно быть великим, это не обязательно должно быть признание за открытие лекарства от рака, это просто социальное признание, успех среди друзей, популярность среди друзей, уверенность в том, что ты в этом социуме состоялся.

– То, что вы рассказываете, на первый взгляд, не очень сочетается с повесткой, с требованиями, лозунгами тех молодых людей, которые вышли в воскресенье на улицы российских городов. Вы говорите о том, что они думают в первую очередь о своей жизни. В вашем исследовании говорится о том, что они не хотят, не думают о том, чтобы менять мир или человечество. Почему, на ваш взгляд, так происходит? Вы потом и сами писали в одном из комментариев в фейсбуке, что если сравнивать с участниками акций протеста, то при подготовке исследования вы как будто бы разговаривали с другими людьми, с другой молодежью. В чем тут дело?

– По тем молодым людям, которых я бесконечно уважаю, которые вышли на улицы российских городов, мне кажется, пока еще рано делать вывод об очень особенной, продуманной и как бы революционной повестке. Как сказала одна из девушек, которая давала интервью "Новой газете", и мне кажется, что это верное замечание, они вышли, потому что это очень понятная идея. Молодые люди, как и мы все, не очень любят, когда вокруг нечестно, несправедливо. Знаете, такое детское слово – "это нечестно!" Мне поставили "двойку", это нечестно! И эта ситуация, в которой один живет роскошно, а другой – очень и очень плохо, кажется им нечестной, тут все очень понятно. Это не связано с тем, что они сейчас готовы все это поменять, сделать правильный порядок. Они пришли сказать о том, что это нечестно. Сказать об этом они не боятся. И как мне показалось, это то, о чем мы говорим в исследовании, когда пишем про "тихий бунт", про то, что молодые люди пытаются родителей держать в стороне, не особо их напрягать, но при этом идут более-менее свой дорогой. Это та ситуация, при которой тихий бунт вполне может вырасти в открытое и довольно громкое непослушание. Я противоречия здесь пока не нахожу. Они вышли не за справедливость для бабушек. Они вышли, потому что это касается их, эта несправедливость касается ровно их.

– В ваших фокус-группах чувствовался этот запрос на справедливость? Чувствовалось, что это понятие для молодых людей важнее, чем многое другое?

– Нет, в наших фокус-группах это не чувствовалось. В наших фокус-группах был упор на другое. Более того, мы спрашивали их про волонтерство и другие подобные вещи, но они нам говорили, что нет, пока еще рано об этом думать, что сначала они должны обустроить свою жизнь и жизнь своих близких, а потом уже будут думать о том, как сделать лучше жизнь других. Но все меняется очень быстро и непредсказуемо. Поэтому то, что было в наших группах несколько месяцев назад, могло совершенно поменяться под влиянием той информации, в которую эти молодые люди погружены.

– На митинги в воскресенье многие родители вышли со своим детьми как раз этого возраста, и где-то мне попался комментарий такого рода: "Это не я взяла своего ребенка, а он меня взял на митинг". Такие отношения как-то сочетаются с результатами вашего исследования?

– Абсолютно сочетается, потому что, как я уже сказала, дети говорят о том, что они дружат со своими родителями, а родители говорят, что они дружат с детьми. Поэтому у нас и есть идея, что конфликт поколений совершенно смазан. Родители рады идти вслед за своими детьми, и это показывает, что они крутые родители, что они прислушиваются к детям. Идея "я сказал, значит, так и будет" – она все больше и больше уходит на нет, даже в регионах. Даже если реальная практика противоречит этим утверждениям, потому что у нас были мамы, которые говорили: "Я могу своего на месяц посадить под домашний арест за нарушение правил". Все равно есть такое утверждение: "Мы со своими детьми дружим, мы к ним прислушиваемся, мы их уважаем, мы их не ломаем через колено". А сами дети говорят: "Мои родители – прекрасные люди, отношения с ними у меня очень близкие, могу обсуждать с мамой и отцом все что угодно". Это говорит человек из Барнаула в возрасте от 18 до 22 лет. Или: "Мои родители – самые лучшие люди в мире, у меня с ними близкие отношения" – это Саратов, 18–22. "Довольно часто выезжаем на природу, по грибы, на рыбалку. Безусловно, мне приходилось обращаться к ним за советом". Так что ругать родителей, говорить, что родители – это "отстой, ерунда, я к ним никогда не буду обращаться", – такой идеи нет.

– Если взять государство, государственную систему, говорили ли ваши респонденты о своем отношении к государству? Замечали ли вы попытки со стороны государства наладить контакты с этим поколением? Может быть, вы видите какие-то очевидные ошибки, которые в этом плане допускались за последние годы, исходя из того, как эти люди воспринимают информацию?

– Если мы считаем, что государство – это в их жизни школа или вуз, то главная ошибка, о которой не я первая говорю, а о которой писали уже многие журналисты, это то, что с ними продолжают разговаривать с позиции "я начальник – ты дурак". Это молодому поколению совершенно не близко, я скажу мягко. Это их удивляет, это совершенно не их стиль отношений. Нам жаловалась, можно так сказать, эксперт в Саратове, преподавательница педучилища. Она говорит: "Я должна им объяснять, почему они должны заниматься моим предметом, я должна их уговаривать. Я работаю педагогом 25 лет, такого сроду не было. Этому поколению я должна доказывать, должна находить аргументы, почему им нужно делать домашнее задание. В мое время как было? Надо – значит надо! С ними так не работает". Это понемножку чувствуется учителями, но, похоже, не до конца. Собственно, это мы и видели в ролике с брянскими школьниками. И это, вероятно, главнейшая ошибка, потому что с ними нужно разговаривать как со взрослыми людьми, на равных. Они считают, что взрослые ничем абсолютно не лучше их, включая учителей, и они ожидают нормального, уважительного диалога. Наверное, это была главная ошибка.

– А то, как обращается к этому поколению нынешняя российская оппозиция, в частности Алексей Навальный, который сейчас является основным ее лидером, – вы видите, что Навальный учитывает факторы, о которых вы пишете в своем исследовании?

– У меня, конечно, нет данных, чтобы абсолютно полно и точно ответить на этот вопрос. Я думаю, что, судя по тем каналам, которые задействует Навальный, он, конечно, это учитывает. Потому что Навальный задействует, как сказал один мой близкий друг, главный телеканал страны под названием YouTube, и это очень-очень-очень правильно. Кроме того, важно учитывать, что происходит и воздействие этого канала через другие каналы, то есть многие молодые люди, как они говорили, пришли к фильму про Медведева не прямиком через Навального, а через всяких видеоблогеров, и это тоже очень важно. И Навальный учитывает, что этот канал тоже будет распространять его материалы, и это очень разумно. Навальный молодец в том, что он, конечно же, учитывает то информационное пространство, в котором живут молодые люди. Мы даже себе не представляем их, а он, судя по всему, представляет. В этом смысле, да, он абсолютно прав.

– Фильм Навального длится почти 50 минут, а в вашем исследовании написано, что молодые люди в среднем могут сконцентрировать внимание на чем-то одном не более чем на 8 секунд. То есть сначала они видят где-то что-то короткое, а потом потихонечку доходят до большого?

– Конечно. Некоторые из участников митинга говорят, что они пошли на него благодаря ролику "Мы вам не ждуны", этот ролик длится три минуты, и у них хватает сил это посмотреть. Или кто-то пришел через блогера Камикадзе. Это такое распространение через всякие мелкие, дробные штуки, которые, видимо, на них очень хорошо действуют.

– Еще один вопрос, на который многие пытаются ответить после протестов в российских городах: можно ли говорить о какой-то преемственности, эстафете ценностей и установок, которую "поколение Болотной", условно назовем его так, передало тем совсем молодым людям, которые в большом количестве вышли на улицы в минувшее воскресенье?

– По моему ощущению, та молодежь, которая вышла на улицы, вышла туда с совершенно конкретной целью, за конкретную идею – она вышла против несправедливости. Это протест против несправедливости, я бы сказала, немножко левацкий. Когда богатые живут очень богато, а бедные живут очень бедно, это не нравится людям с левыми идеями. Мне кажется, что "болотные" ценности были немножко больше про права человека, про демократические и либеральные ценности. Я не исключаю, что эти ценности тоже захватят наше молодое поколение, и мы действительно не знаем, как все будет развиваться, но пока, мне кажется, речь идет не о преемственности ценностей, а о выраженной, кричащей, вопиющей несправедливости. А не о том, что государство должно быть демократически устроено, что должны быть свободные выборы, что должны быть справедливые суды, должны соблюдаться права человека и так далее, и тому подобное. Я не уверена, что либеральные ценности были этими молодыми людьми отрефлексированы.

– Каким эти люди видят свое будущее?

– Полгода назад будущее они видели так: я хочу, чтобы у меня была нормальная работа, хорошая семья и интересная жизнь с путешествиями. Нас поразило, насколько комфортно они смотрят в свое будущее. То есть, с одной стороны, они хотят найти свой путь, но, поскольку очень велик страх разочарования в том, что "я не найду свой путь", то пусть у меня будет хотя бы все комфортно, хорошо и спокойно. Но надо сказать, что вообще они о будущем говорить боятся. Когда задаешь вопрос: "Что вы видите через 10–15 лет?" – они говорят: "Господи, да даже страшно очень об этом думать! А вдруг там будет что-нибудь не так? А вдруг что-то со мной случится не то, я не выберу, не найду свой путь?"

Они очень опасаются, у них нет четкой картины будущего. Горизонт планирования очень и очень короткий, минимальный и под определенную цель – закончить школу, закончить вуз, получить диплом о высшем образовании. Такими маленькими-маленькими шажками. Как кто-то сказал, "планировать надо на неделю, а на год – это не круто". Вот так примерно они смотрят на свое будущее. Поэтому поскольку страшно планировать это самое будущее, то оно и планируется таким вот safe choice, безопасным выбором, чтобы все было нормально, спокойно, благополучно.

– Когда вы участвовали в создании этого исследования, думали ли вы о своем 22-летнем сыне? И о чем вы думали в воскресенье, когда узнали, что его задержала полиция и он в автозаке?

– Я, честно говоря, думала больше о своей дочери. Дочери моей 18, она тоже попадает в это исследование. Мой сын – я надеюсь, мои дети не обидятся, если это услышат, – скорее нетипичный представитель поколения. Он читает книжки, сотрудничает с "Мемориалом" и всякое такое. Моя дочка совершенно не может жить без социального взаимодействия, она училась в хорошей московской школе и тоже вынуждена была читать книжки, потому что их заставлял учитель литературы, она – гораздо больше представитель этого поколения. Я о ней очень много думала, я на ней как бы проверяла свои гипотезы и получала ответ, что это правда: "Да, мама, мы хотим признания. Да, нам ужасно важно не оставаться одним, это лузерство. Да, мама, сейчас совершенно не кульно говорить, что мои родители – придурки". А с сыном я обсуждала, как бы сказать, более теоретические построения. Что касается того, о чем я подумала, когда узнала, что он в автозаке, ну, как... я бы хотела, чтобы он этого избежал. (Смеется.) О чем еще можно думать в этой ситуации? Сказать, что я им гордилась... Я считаю, что он молодец, что он пошел на этот митинг, но я бы, конечно, хотела, чтобы он избежал автозака. А какая мать скажет что-нибудь другое?