Афинская "Документа" для меня начинается в концертном зале Мегарон, где исполняют сочинение Якоба Ульмана, "самого тихого композитора на свете", Horos Meteoros, написанное для прославления Базельского вокзала. На сцене нет ничего, музыканты играют и сопрано поет в утробе концертного зала, а звуки проникают сквозь стены, словно где-то далеко с протяжным стоном проносятся поезда. Вспоминаю, как в прошлом году ночевал в преображенном в лофт заброшенном паровозном депо в городе искусств Марфа, штат Техас, и слушал пасмурные голоса бесконечных американских составов. На следующем концерте в Мегароне исполняют авангардно-непальское сочинение Элиан Радиг: в полутьме изможденный виолончелист Чарльз Кёртис играет не только на струнах, но водит смычком по подгрифнику и металлическому шпилю, поддерживающему его инструмент: доносятся невероятные, поистине дьявольские звуки.

Выставка "Документа-14" в Афинах – сиамский близнец "Документы" в Касселе, о которой я рассказал здесь. Началась она в апреле, завершится в июле, в Афинах ничего подобного не было, и город живет выставкой, реклама везде – на бумажных стаканчиках для кофе, афишах в метро, гигантских плакатах на фасадах. От кассельской афинская "Документа" отличается, среди прочего, музыкальной программой. На втором этаже музея современного искусства можно послушать леттристическое бэканье и оханье трансгендера Терри Темлица (его "Промежутки" зашифрованы рисунком на компьютерных платах), а на третьем посетителя оглушает "Симфония гудков" (1922) Арсения Авраамова, тщательно реконструированная по номеру советского журнала "Горн": желтые страницы занимают немалую часть стены. Замысел бывшего члена группы имажинистов Авраамова впечатляет: он хотел, чтобы его симфонию исполняли "сирены флота и заводов", тяжелая артиллерия и пулеметчики, дирижер стоял на вышке, а гигантский хор пел "Интернационал".

О том, к чему привело неумеренно исполнение "Интернационала", рассказывает коллекция соцреалистических албанских картин 60-х годов. Странно видеть на табличках разные имена: полное впечатление, что все написаны одним художником. Бесспорный шедевр – полотно Спиро Кристо "Дети", рисующие на асфальте винтовку. Перед албанской экспозицией лежит возмутительная куча мусора – напоминание о перформансе, которое в те же годы провели хорватские протопанки.

Составитель кинопрограммы "Документы" для афинской синематеки режиссер Бен Рассел назвал ее "Галлюцинации". Чего тут только нет! От гигантского сериала Ульрике Оттингер "Тень Шамиссо" о путешествии по Камчатке, Чукотке и другим таинственным землям до аморфных фантазий пожилого хулигана Кена Джейкобса. В музее современного искусства можно посмотреть шедевр поэтического кино 60-х годов – фильм "В доме темно" об иранском лепрозории. Обезображенные пациенты, с вытекающими глазами и проваливающимися носами не ропщут, а кротко славят Всевышнего, создавшего непостижимый мир, где столько прекрасного и безобразного. Фильм сняла поэтесса Форуг Фаррохзад, усыновившая сына одной из прокаженных.

В академии художеств Артур Жмиевский представил историю беженцев, ищущих приют во Франции и Германии, как любительский фильм времен Второй мировой войны. Черно-белое изображение зыбко, картинка то и дело исчезает, звука нет. Вот одному из беженцев рисуют на пальто огромный белый крест, а другому, чернокожему, покрывают лицо белой пастой. Кто-то осматривает несчастных, бесцеремонно поворачивая им головы, словно на невольничьем рынке, потом им выдают метлы и заставляют подметать тротуар – сцена, напоминающая о Хрустальной ночи.

Думал, что зайду в кинозал, где показывают фильм Вирины Паравель и Люсьена Кастен-Тейлора "Сомнилоги", минут на 10, чтобы освежить в памяти (видел его на Берлинском кинофестивале и пришел в полный восторг), но посмотрел снова от начала до конца. В конце 60-х приятель нью-йоркского поэта-песенника Дайона Макгрегора, знаменитого своей способностью говорить во сне, несколько лет записывал его дикие ночные монологи. Макгрегора не раз обследовали и обнаружили необычную мозговую активность, возникающую, когда он описывал невидимому собеседнику все, что видит во сне. Первый сон в фильме – о миниатюрном городе, где живут 32 тысячи карликов. Обитателей можно взять напрокат – например, возить пожилого карлика в детской коляске или вместо ребенка отвести в кино. Во втором сне Макгрегор рассказывает, как вскрывают его тело и разглядывают внутренности, затем возникает история о нападении двух гигантов на скорую помощь: негодяи угрожают врачам оружием и насилуют пациентку. Еще один сон – о встрече с Эвелин Денжерфилд, блондинкой с зелеными сосками, которая соблазняет сновидца, требуя, чтобы дворецкий был свидетелем совокупления. И наконец, сон-апофеоз о непристойном балагане, где каждый день можно получить новые наслаждения. Скрипучий голос Дайона Макгрегора завораживает, свидетельствуя о существовании параллельной реальности, в которую по недосмотру богов рассказчику удалось проникнуть.

Проект Ханса Айкелбома посвящен яви, человеческому зоопарку (он существует как фотовыставка в Кассельском городском музее и как видеопроекция в Афинах). Айкелбом фотографировал одинаково одетых или одинаково выглядящих людей на улицах разных городов мира, в том числе и Москвы, но чаще всего в Голландии. Потом классифицировал и объединял по приметам. На одном листе – парни в футболках Superdry, на другом – нью-йоркские модницы с пакетами из бутиков, на третьем – дамы с одинаковыми дешевыми бусами, на четвертой – одинаковые сумочки Chanel, и так сотни и сотни одинаковых людей, словно сделанных на конвейере. Москвичей узнаешь мгновенно – не только по одинаковым майкам на бретельках, но и по особой задорной настороженности на лицах.

На время "Документы" афинский музей современного искусства отправил свою коллекцию в кассельский Фридерицианум. Коллекция не самая впечатляющая, хотя есть несколько занятных вещей: например, останки перформанса, который проводила Жанин Антони. По ночам она, изображая Пенелопу, спала в музейном зале, раздумывая об Одиссее, а энцефалограф записывал реакцию ее мозга на сновидения. Днем художница ткала покрывало из нитей своего сна. Это происходило в конце прошлого века, и до наших дней не дошло главного – самой Пенелопы, но ее опустевшая постель, энцефалограмма и пряжа остались в искусстве.

Еще одна инсталляция, разделенная между Афинами и Касселем, тоже связана с пряжей: это стихотворение, которое Сесилия Викунья написала узелковым письмом на подвешенных к потолку гигантских нитях. Увы, прочитать, выучить наизусть и продекламировать на поэтическом слэме его невозможно.

Но больше всего меня поразила сложная инсталляция, подразумевающая шахматную партию между Афинами и Касселем, с огромными фигурами, скрытыми за длинным занавесом из белых бусин, на котором черные бусины образуют фразу "У меня создалось впечатление, что возник любовный роман между официанткой и высоким чернокожим уборщиком".

​Непостижимым образом главным греческим художником "Документы" оказался Апостолос Георгиу. Его картины повсюду, и в Афинах, и в Касселе. Сначала он мне показался бездарным, но потом я понял, что это карикатуры, которые 50 лет назад публиковали все журналы мира: и Reader's Digest, и Nouvel Observateur, и "Семья и школа", только увеличенные в 5000 раз. В этом даже есть что-то утешительное, психотерапевтическое, как во всем, напоминающем, что прошлое не совсем миновало.

Благодаря "Документе" удалось провести ремонт в афинском доме-музее художника и режиссера Янниса Царухиса (1910–1989), автора гомоэротических работ, шокировавших послевоенных пуритан. Постоянный мотив его рисунков – соседство обнаженных юношей с матросами в белоснежной форме, предвосхитившее фантазии Пьера и Жиля и Финского Тома. Одну из его картин цензура запретила выставлять, усмотрев в ней оскорбление вооруженных сил.

Хулиган Петр Укляньский выбрал из "Олимпии" Лени Рифеншталь кадры, которые ему показались гомоэротическими, а на противоположной стене висят копии известных портретов Гитлера, на которые Дэвид Макдермотт и Питер Макгаф нанесли имена и даты жизни геев, убитых нацистским режимом. В афинском музее Бенаки израильский художник Рои Розен предлагает посетителю перевоплотиться в Еву Браун, пережить ее небанальный секс с фюрером, самоубийство и перемещение в ад, где Ева встречает Сталина, президентов, кардиналов и почему-то астронавта Нила Армстронга. Эту безумную историю иллюстрирует серия черных силуэтов: Штрувельпетер соседствует с имперским орлом, Гитлер и Браун превращаются в распутных подростков, волк в наряде Красной Шапочки несет корзинку бабушке, гнутся романтические дубы, а путник с картины Каспара Давида Фридриха взирает на луну-паука, напоминающую свастику.

"Месторождение мусора", работа Лоиса Вайнбергера, которого я знал по одной только фотографии – посмертному портрету обледеневшей птицы, – это рассортированные по коробкам и коробочкам вещи, которые художник нашел, разбирая хлам на семейной ферме. Перчатки, черепки горшков и черепа грызунов, пуговицы, маковые головки, засохшие яйца, кости неведомых животных, осколки кирпичей, прищепки, ржавые гвозди, спичечные коробки и – в отдельной витрине – почерневшие, истлевшие башмаки. Эта инсталляция отражает дух "Документы-14", где соседствуют, как на блошином рынке, не связанные между собой вещи: картины, написанные гаитянским жрецом вуду, чертежи неосуществленного проекта радикальной реконструкции Акрополя, акварели Марии Эндер, пытавшейся в 1921 году сделать живописную транскрипцию звука, гибрид дилдо и силиконового австралийского бумеранга, фаллические штопоры в презервативах и груды болванок из сталелитейного цеха. Примерно таков же и политический сумбур: цикл палестинских фотографий, осуждающих сионистский Израиль, соседствует с замысловатой инсталляцией, прославляющей кибуц, в котором производилось бронированное стекло для армейских нужд.

Одно произведение, не указанное в каталоге "Документы", возникает прямо на моих глазах. В афинский музей современного искусства проникает, смутив охрану, акционист с чулком на голове и панцирем из сломанных удочек. Видимо, это греческий Олег Кулик, потому что за ним гонится толпа папарацци. Я оказываюсь в нужном месте в нужное время и фотографирую его на крыше музея. За спиной воина-черепахи – Акрополь.