ГЕНИС: Другая биография совсем другого автора недавно появилась на книжном рынке. Эта книга Даниэла Свифта с вызывающим названием “Дурдом. Политика и сумасшествие Эзры Паунда”. В этом сочинение подробно изучается случай знаменитого поэта, который просидел в вашингтонской психиатрической клинике больше 10 лет, и вышел оттуда в 1958-м году, как раз 60 лет назад, так и не раскаявшись в своих фашистских взглядах.

При всех своих диких взглядах, он воспевал Муссолини и называл Рузвельта, не иначе, как “жидо-янки”, Паунд был несомненно одним из ведущих поэтов ХХ века, основателем англо-американского модернизма и автором грандиозного эпоса нашего времени “Кантос”.

История - главная героиня “Кантос”, но прежде, чем отразиться в зеркале поэзии, ей следовало воскреснуть. Новаторство Паунда заключалось не в изобретении нового (футуризм он считал поверхностным течением), а в оживлении старого, в реанимации омертвевшей под холодными руками филологов поэтической традиции. Паунд преследовал одну цель - "сделать старое новым" - и, как он мечтал, - вечным. Он хотел перестроить, упорядочить и соединить бесчисленные фрагменты в общую нервную систему, обслуживающую всю человеческую культуру. Это напоминало скорее нейрохирургическую операцию, чем литературное ремесло.

Несмотря на необъятно огромный и разнообразный материал, вошедший в “Кантос”, все они устроены одинаково. Их сложную динамику образует вихревое движение стихов вокруг сюжетных стержней, связывающих ряд песен в циклы. Пронизывая пространство и время, эти архетипические оси рифмуются друг с другом, образуя и разворачивая тему. Каждое слово тут обладает своей исторической памятью, которое оно не утрачивает, становясь частью целого.

Этот грандиозный механизм отдаленно напоминает приведенный в движение многомерный кубистический коллаж. Сложность такой поэзии объяснялась тем, что Паунд обращался к "сверхсознанию" читателя, которое, собственно, и должно было родиться в процессе восприятия поэмы.

Нельзя сказать, что этот проект увенчался успехом. Поэму Паунда читать мучительно трудно. Но ее роль огромна как беспрецедентный опыт синтеза.

Тем важней, что совсем недавно вышел грандиозный том Кантос в переводе на русский Андрея Бронникова. В этом 1000-страничным фолианте есть великолепный очерк жизни и творчества Паунда, подробные примечания, и прочий научный аппарат. Трудно поверить, что это труд одного человека. Я сам перевел 13-е Кантос, и знаю, как сложно работать с этим текстом. Освоить русского Панунда предстоит не одному поколению читателей. Но чтобы продемонстрировать работу переводчика, я процитирую маленький, не требующий комментариев отрывок из Пизанских кантос. Написанные в лагере, куда его посадили американские власти, эти стихи заслужили самую престижную в мире поэзии Боллингеновскую премию. Лучшее - 81-е Кантос - служит своеобразным итогом или послесловием ко всему эпосу.

Что полюбил, останется навеки.

Все остальное шлак ненужный.

Что полюбил, того не отобрать.

Что полюбил и есть твое наследство.

Чей это мир? Мой? Их?

Или ничей?

Сначала только зримый, потом уже и осязаемый

Элизий, пусть даже в лабиринтах ада.

Рассуждая о казусе Паунда, Бродский сказал:

Держать поэта, каких бы убеждений он ни был, в сумасшедшем доме - это ни в какие ворота не лезет. Оден говорил, что если великий поэт совершил преступление, поступать, видимо, следует так: сначала дать ему премию, потом - повесить.

Александр Генис: По иронии судьбы тело Бродского на венецианском кладбище лежит в двух шагах от могилы Эзры Паунда. Когда я последний раз там был, живые цветы лежали на обоих надгробиях. У Бродского, правда, их было больше.

(Музыка)

Александр Генис: Я вспомнил о деле Паунда еще и потому, что сегодня в Америке развернулась кампания по ревизии истории. Объявлена война памятникам кумиров, вроде Колумба, которым достается за их проступки. Естественно это движение с новой остротой поставило вопрос о гении и злодействе, который так явно иллюстрирует фигура Эзры Паунда.

АЧ уже обращался к этому сюжету, и сегодня в рамках нашей рубрики “В тему дня” я предлагаю отрывок из нашей беседы с замечательным поэтом и постоянным участником этих передач Владимиром Гандельсманом.

“А гений и злодейство -

Две вещи несовместные. Не правда ль?”

Пушкинский Моцарт поставил вопрос, на который мы, вся наша культура, так и не смогла дать ни окончательный, ни даже убедительный ответ.

Но, признаемся со стыдом, что иногда изъяны кумиров вызывают не отвращение, а радость, они доставляют людям удовольствие. Я, например, не без злорадства сторожу у великого пуриста Набокова языковые ляпы. У него в романе “Дар” девушка производит “легкий топот”, а машины заправляются на “бензопое”.

Владимир Гандельсман: Да, будем откровенны, иногда они испытывают не только удовольствие, но и злорадство. Им ответил Пушкин в письме Вяземскому, эти слова также стали хрестоматийными: «Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок – не так, как вы, – иначе».Может возникнут вопрос: «Не ошибался ли Пушкин?» Кстати, ситуацию со знаменитостями замечательно пародировал Хармс в своих анекдотах.

Александр Генис: Ну как же: Пушкин любил кидаться камнями. Как увидит камни, так и начнет ими кидаться…

Владимир Гандельсман: Иногда так разойдется, что стоит весь красный, руками машет, камнями кидается, просто ужас! Или: У Пушкина было четыре сына и все идиоты.

Александр Генис: Вот видите, Володя, поэт и мал и мерзок не так, как мы. Все-таки мы не так уж часто видим человека, кидающегося камнями, разве что в Палестине.

Владимир Гандельсман: Между прочим, Довлатов тоже пародировал ситуации известных писателей. Можно вспомнить историю, как Рейн срочно съедает колбасу и выпивает бутылку, когда видит в окно, что девушка идет к нему в сопровождении Сережи Вольфа, а не одна. Там было 400 грамм твердокопченой колбасы…

Александр Генис: Довлатов делал исключение только для Чехова. Он писал, что «можно благоговеть перед умом Толстого. Восхищаться изяществом Пушкина. Ценить нравственные поиски Достоевского. Юмор Гоголя. И так далее. Однако похожим быть хочется только на Чехова».

Владимир Гандельсман: Боюсь, он не читал какую-нибудь книжку типа «Чехов без глянца»…

Но давайте, наконец, решим этот вопрос «гений и злодейство». Мне кажется, пора. Мы с Вами, Саша, не раз его касались в наших передачах, и пришло время с ним разделаться. Вот уместная справка: «В Древнем Риме гением называли доброго духа, сверхъестественное существо, охранявшее человека на протяжении всей его жизни. Даже день рождения римлянина считался праздником его гения. Получается, для римлян вешать на человека табличку с надписью «Гений» было бы абсурдом, ведь человек и гений — совершенно разные существа. Кроме того, у каждого есть свой гений, и никакой исключительности в этом нет и быть не может. Зато, когда творения и дела человека превосходили то, что можно было ожидать либо помыслить, к ним, скорее всего, и применяли эпитет «гениальный», тем самым показывая, что это сделал не человек, а какой-то высший дух, действовавший через него, использовавший человека как инструмент».

Александр Генис: То есть, гений, по крайней мере, в те мгновения, когда он гений, - невольник силы, им овладевшей и его влекущей. “Находит”, как писал Пушкин, объясняя природу вдохновения в “Египетских ночах”.

Владимир Гандельсман: Несомненно. Мой друг Валерий Черешня как-то написал мне на эту тему следующее:

«У Симоны Вейль есть замечательная статья об «Илиаде», посвященная, как раз, рассмотрению этого феномена победительной силы. Вот что она пишет о людях, которыми овладевает эта сила: «Присутствие других людей не обязывает их делать в их движениях паузы, из которых только и происходит наше внимание к себе подобным». То-есть, они в такие минуты - стихийное явление и не подлежат нравственному суду, как мы не судим землетрясения и наводнения. В том-то и трагедия гения, что он, выпадая из состояния гениальности, попадая в паузу, мгновенно становится подсуден, прежде всего собственному суду. Возможно, избыточное число безумцев и самоубийц среди гениев связано с непереносимостью этих переходов».

Александр Генис: Ну так, как Володя - “был ли убийцею создатель Ватикана?”

Владимир Гандельсман: В случае Микеланджело нам ничего достоверного не известно. Говоря же вообще, не хочется так думать, конечно. Поэтому, установив истину, мы можем вернуться к романтичным и благородным представлениям. Один писатель беседовал с Ахматовой и передает ее слова: «Она мне сказала: «Ни Пушкин, ни Лермонтов, выходя на дуэль, не могли убить Дантеса и Мартынова». – «Почему? - я говорю. - Ведь Пушкин был великолепным стрелком». – «Да, но поэт, - сказала Анна Андреевна, - не может быть убийцей. Он только может быть убит». Понимайте как хотите. Но если бы Пушкин убил, то он не был бы поэтом большим. Если бы Лермонтов убил Мартынова, это было бы страшно, поэзия его была бы обескровлена, «запятнана» - так сказала Ахматова.

Александр Генис: Я не поэт и этому не верю. Пушкин очень хотел убить Дантеса. Но пусть у нашей сказки будет счастливый конец.