В четверг в Петрозаводском городском суде в закрытом режиме был оглашен приговор историку, главе карельского "Мемориала" Юрию Дмитриеву. Суд оправдал его по статьям о развратных действиях и изготовлении детской порнографии. При этом судья признал его виновным в незаконном хранении частей огнестрельного оружия и приговорил к 2,5 годам ограничения свободы. С учетом времени, которое Дмитриев провел в следственном изоляторе, наказание сокращено до трех месяцев –​ историк должен будет отмечаться у участкового, не покидая территорию Петрозаводска. Приговор слушался в закрытом режиме, в коридоре его результатов дожидались около 50 сторонников Дмитриева, приехавших его поддержать из разных городов страны.

Историка Юрия Дмитриева арестовали в конце 2016 года. Его обвинили в "использовании несовершеннолетней приемной дочери для изготовления порнографии", "развратных действиях" с ребенком и незаконном хранении оружия (пункт В части 2 статьи 242.2, статья 222, статья 135 УК РФ). Дмитриев несколько лет фотографировал болезненную девочку для контроля ее физического развития. Снимки хранил в компьютере, никогда их никому не показывал. Однако полиция о них все равно узнала.

Первая экспертиза, назначенная следователем, признала девять из двух с лишним сотен фотографий порнографическими (из этих девяти снимков шесть были обычными повторами). Вторая экспертиза, назначенная судом, никакой порнографии в них не увидела. Дмитриева в итоге отправили на стационарную экспертизу в Москву, в институт им. Сербского, психиатры никаких отклонений у Дмитриева не обнаружили. В конце января 2018 года его отпустили из СИЗО до суда под подписку о невыезде. Весь процесс шел в закрытом режиме, оглашение приговора тоже. На последнем судебном заседании прокуратура попросила для Дмитриева девять лет лишения свободы.

Петрозаводск, хрущевка на последнем пятом этаже, в которой живет Дмитриев. Семиклассник Даня, его внук, не отходит от деда. После уроков он сразу бежит к нему домой. "Я бы на их месте тебя отпустил, ну зачем тебя там держать?" – говорит он Юрию Алексеевичу и все жмется к нему. "По мне, уж поскорей бы уже это все кончилось да отстали бы от меня", – куда-то в усы шепчет сам историк. Но пока до приговора есть время, у Дмитриева полно разных дел. Надо девятилетней внучке Соне купить шейный корсет и найти хорошего врача – девочка неудачно поскользнулась на улице и повредила три позвонка.

Десятилетняя овчарка Гресси, верная спутница Дмитриева во всех экспедициях, бьет хвостом как кнутом – мол, если идете на улицу, да хоть в ту же аптеку, не забудьте про меня! Так и идут все вместе детско-собачьей толпой.

На Зарецкое кладбище, что в черте Петрозаводска (после освобождения из СИЗО в конце января до приговора Дмитриев находился под подпиской о невыезде и ему было запрещено покидать пределы Петрозаводска. – РС), тоже надо заехать – там похоронен тесть Дмитриева, прадедушка его дочери Кати. Он был простым рыбаком, ловил рыбу на озере, а оказался тайно расстрелян и так же тайно потом закопан вместе с замминистра, председателем колхоза, простым лесорубом, секретарем райкома, простым колхозником – да кого тут только нет! Катин дедушка, тесть Юрия Алексеевича, с пяти лет жил в детдоме и узнал судьбу отца и смог поклониться его могиле будучи уже пожилым человеком. Катя хорошо помнит, как они пришли с дедом к этой черной могильной плите, как он тогда плакал.

30 октября 2017 года, в день памяти жертв политических репрессий, на Зарецком кладбище, где похоронено больше 400 человек, проходили траурные мероприятия. Дмитриев в это время был в Петрозаводском СИЗО.

– Было много слов о том, как важно сохранить память об этих людях и о тех событиях, но никто из официальных лиц не вспомнил об отце. Я была просто возмущена. Но ведь это же кладбище не само собой появилось, не само собой нашлось, не они нашли и перезахоронили останки расстрелянных – это все сделал отец. Это он их нашел, он их сюда захоронил. И не сказать про него? Я считаю, что это очень, очень некрасиво. Мне за отца обидно очень было, обидно до слез, просто я знаю, насколько это титанический труд, – говорит дочь Дмитрева Катерина Клодт, стоя у могилы прадеда.

В Петрозаводске то метель, то вдруг град идет, вроде и не очень холодно, но ветер пронизывает насквозь. Возвращаемся домой, а там соседка принесла пирог с рыбой. "Все к Юрию Алексеевичу хочу зайти, чтобы он мне книжку свою подписал, – мы ее потом встречаем на улице, молодая женщина толкает перед собой коляску с малышом. – А он вечно не один, все время гости". В подъезде еще один сосед. "Ну что – слышал, что 5-го все решится? Ну, будем надеяться!" – подбадривает он Дмитриева.

– Главное в тюрьме – это своя кружка, своя миска, кое-что еще, но как-то не хочется об этом говорить. Если что – Катя все знает и сразу мне все принесет, в суд с собой ничего брать не буду, – говорит Дмитриев. – Если меня закроют, я буду продолжать работать потихонечку даже там. У меня в свое время были приготовлены материалы для книжки "Сегежа в сумраке былого", буду там над ними работать, выпущу книгу. Тюрьма это не значит, что совсем уже закрыто все. Птички летают, забор стоит... Даже если меня закроют на сколько-то лет, больше года я, наверное, вряд ли просижу – вытащат ведь, все равно ж вытащат ведь (в этот момент Дмитриев улыбается. – РС). А если все более-менее прилично обойдется, то в этом году месяца полтора придется посвятить Соловкам, у меня в 2016 году найдено кладбище одно, ранее неизвестное, оно небольшое, где Саватьевский скит, в пределах двух десятков могил. Скорее всего, это зэки, которые загнулись естественным путем – от гуманного правосудия нашего. Пока никаких признаков насильственной смерти я не нашел... Если я чего-то хочу обычно, я это делаю. Ну не в этом году, так в следующем. Не в следующем, так через год.

– По вашим ощущениям, судья Марина Носова внимательно слушает, она заинтересована в процессе или – скорее бы это кончилось?

– Нет, насколько мне известно, от нее некоторые шаги были достаточно трудно ожидаемые. То есть если сначала судья отвергала все наши ходатайства, то потом стала, наоборот, их принимать. На что у прокурора стали квадратные глаза: как это так?! И иногда мне кажется, что судья где-то внутри себя понимает всю абсурдность этого процесса, но поскольку она судья, значит, она должна быть над схваткой, между сторонами обвинения и защиты, которые там что-то пытаются доказать. А почему-то все априори записали судью во враги. Не знаю, я сужу о людях по их действиям, по их поступкам, а не по тому, что от них, может быть, можно ожидать или нельзя ожидать. Поживем – увидим. Дело действительно чересчур запутанное.

– А она рассматривала именно половые преступления против детей?

– Чего они только не рассматривали. Причем срока она дает – приходи, кума, глядеть.

– То есть она максимально дает обычно?

– Ну… без поблажек. Поэтому как-то я даже комментировать не буду. Ну, все мы приходим когда-то к каким-то выводам на основании своего собственного опыта. Может быть, у нее такое случится. Для меня не существует авторитетов, вообще никаких. Чего там, где там про кого-то говорят, какой он великий и все такое прочее – нет, я сужу о человеке по его делам, а все остальное – это уже шелуха, это уже такие… Помните про белые одежды, которые можно раскрасить любым узором, хоть какой краской? Так и тут, есть судья, и она будет разбираться.

– Про вас пишут многие мировые СМИ. Вас такое внимание не удивляет? Ведь вроде бы локальная российская история...

– Честно говоря, мировые СМИ, или забугорные СМИ, обо мне писали гораздо больше и гораздо раньше, еще до уголовного дела. Я же ведь занимаюсь этим делом долго, и наших как-то это не сильно цепляло и заводило. Оттуда приезжали журналисты, писали. Наших обычно это если и касается, там папы, мамы, дедушки здесь найдутся, то они раз – и настрочат, где-нибудь это появляется. А там другое отношение к истории абсолютно и другое отношение к человеку. Если у нас человек – это хрен его знает, какой-то там субъект информационного повода, не странно ли звучит, то там немножко по-другому.

– А когда у нас изменится отношение к человеку?

– Я всегда и всем говорю: надо начинать изучать историю нашей страны с истории своей семьи, с истории своего рода. Вот пять, семь поколений вглубь копни, не поленись, потрать год, полтора, два, но вот посмотри, откуда твои, так сказать, корни. Потом тебя ни один "соловей" не обманет своими обещаниями. Ты это говоришь? А, этому моему прадедушке говорили. Хреново кончилось! А вот это прабабушке говорили. А через это бабушка прошла, через это прошли мои родители. Поэтому вы, ребята, врите дальше. Мы вас внимательно слушаем, но за вами мы не пойдем. Так что вот. Для каждой семьи это закончится по-разному, но наступит время, когда перестанут верить тому, что на заборах пишут. Два поколения, как минимум 40 лет.

– Еще плюс 40?

– Ну, я говорю, для каждой семьи это по-разному, кто-то знает, кто-то не знает, и не факт, что за 40 лет кто-то захочет узнать свою историю. Но я бы в школе ввел такой урок, наверное, класса с 5-го, что самые любопытные, самые бесстрашные ребята, 5–6-й класс, они бы и бабушек успели потеребить, и родителей, и все на свете. А потом уже проще. Когда ты знаешь историю своей семьи, ты уже можешь соотнести ее с какими-то основными событиями в истории нашего государства, ну, и всем будет все понятно, легко и просто. Но когда тебе говорят: вот, народ, комсомольцы поехали на целину – да хрен с этой целиной! Она там семь лет погремела, и все, и сдуло ее, но я ведь знаю, что у меня батя ездил туда, на эту целину, с Красной армией, так сказать, командировали на уборку урожая. И он даже там почетный гражданин какого-то поселка на целине. Я знаю, что была целина, и я знаю, к чему она привела. И когда мне будут сейчас говорить: давайте повернем северные реки – нет, ребята, мы уже раз целину сделали! Или вот в моей молодости кричали: комсомольцы, строим БАМ! Я даже чуть сдуру туда не уехал. А потом я узнаю, что БАМ, оказывается, и до 70-х строили, в середине 30-х, часть заключенных после строительства Беломоро-Балтийского канала туда закинули. Знаю, кем, чем и зачем он строился, и не удивляюсь, что БАМ нынче нуждается в коренной реконструкции.

– А куда бы вы хотели поехать еще в России или, например, за границу?

– Я бы хотел попасть в Центральный архив ФСБ.

– Неужели вы там ни разу не были?

– А кто же меня туда, бедного, пустит? В местном ФСБ еще терпят, ну, когда в командировки куда-то приезжаю, там тоже в управлении, если надо с каким-то делом ознакомиться, бываю. Нет, я бы сейчас просто отсканировал все материалы несудебных органов, ну, вот из того, с чем мне приходилось работать, "тройки", "двойки", особые "тройки". И отсканировал бы все акты о приведении приговоров в исполнение. Получилась бы изумительная картина, когда бы мы узнали, что вокруг каждого областного города, а зачастую и вокруг каждого районного города, есть несколько мест, о которых мы даже не подозреваем. А потом уже проще, потому уже целенаправленно можно искать по тем местам.

А то, вот как мне говорят, Левашово, Левашово… Ну, был я в Левашово, небольшой участочек, не знаю, если хорошо постараться, тысячи до 20 можно там уложить, а где остальные? Где остальные?

– А сколько, вы думаете, еще не найдено?

– Много! Здесь, в Карелии, не найдено много, тысяч пять, наверное, еще вот где-то висит в воздухе, а может, и больше чуть-чуть. А может, меньше, не знаю. В Карелии стреляли в 26 местах, а знаем мы, ну, пять, шесть, семь.

– То есть вообще работы непочатый край.

– Если бы это было так просто…

– А по России? Вообще сложно представить?

– Вообще мрак, я думаю.

– Сколько времени вам надо было бы работать в Центральном архиве, если бы вам дали такую возможность?

– Ну, судя по тому, что наша Карелия выступала как самостоятельный субъект, ну, грубо говоря, как область... У нас 42 карельские "тройки", что-то больше полутора десятков протоколов "двоек", 36 протоколов особых "троек" – это уже, значит, около 70 важных документов. Они многостраничные, потому что если протоколы "двойки" – это в основном по 100 человек, альбомы формировали и отправляли их в Москву на утверждение. В карельских "тройках" было немереное количество народу, там до 400 с копейками доходило, там от 150–160 до 400. И потом на каждого человека бывают акты групповые, а после 1938 года, после лета, стали акты индивидуальные, то есть на каждого отдельно заполнять. Вот здесь у нас около 14,5 тысяч человек мы знаем, сейчас добавилось еще около тысячи человек, которых с нашей территории забирали ленинградские энкавэдэшники. Значит, вот 15,5 тысяч человек. Ну, пусть 16 тысяч с копейками. И на каждого надо акт найти... Я не знаю, эта работа заняла бы года полтора, если непосредственно с документами этими работать. И сколько таких областей в России, сколько таких актов…

Ну, сейчас проще, потому что сейчас, во-первых, можно это все отсканировать или, на худой конец, сфотографировать, скинуть там по волонтерам, наберут, соберут в нужном месте, все это сделают. Но все равно это работа не одного года и не одного человека.

– А сколько нужно таких вот увлеченных Дмитриевых, чтобы…

– Увлеченных? Ни фига себе! Вы еще скажите, что я влюблен в свою профессию.

– Ну, такое впечатление появляется.

– Нет, ребята, это крест. У каждого из нас есть какой-то крест в жизни, какая-то дорога, по которой мы должны пройти. Причем дорога эта известна нам с самого нашего рождения, еще до рождения, мы о ней знаем, мы о ней думаем, какие-то там вешки себе ставим, но когда рождаемся, мы забываем про нее. И в процессе, так сказать, нашего взросления мы все время пытаемся найти, где наша дорога, что-то там внутри у нас, когда не туда идешь, не на месте. Почему некоторые поступают в один институт, потом его бросают – ну, не мое? Вот и желательно найти свою дорогу. Мне, я считаю, здорово повезло, что я эту дорогу нашел. И о том, что я нашел ее, я понял лет, наверное, чуть больше десяти назад, хотя иду по ней уже 30 лет. Ну, вот как-то так.

– То есть, в принципе, чтобы оценить общероссийский масштаб, это надо годы работать в архивах?

– Да, да, да. Многое сделано, но существует множество всяких методик, подходов к этой проблеме. Вот у меня хорошо получается такой подход: я беру все эти протоколы, все эти акты, складываю их в кучку, и честно говоря, это помогает определить, какой круг людей пофамильно был расстрелян в том или ином месте. Я не могу сейчас в Сандармохе сказать, что в этой яме лежит Петров, а Сидоров лежит в соседней, там через две ямы, но я знаю, что и Петров, и Сидоров лежат в Сандармохе. А где уж там… Ну, можно, конечно, постараться, расковырять все 236 ям, провести кучу всяких разных экспертиз дорогостоящих и сказать, что косточка от левой руки именно принадлежит тому-то, но я не хочу быть антропологом от политики. Зачем? И честно говоря, я тоже вскрываю эти ямы не для удовлетворения моего какого-то болезненного любопытства. Во-первых, мне надо договориться с прокуратурой о том, что это места расстрелов, поэтому приходится вскрывать, доказывать. Вот, ребята, отправляйте на какие хотите экспертизы, но вот эта дырочка в голове – она точно не от насморка. Для того, чтобы определить границы захоронений, потому что иногда это очень большая площадь, как в том же Сандармохе или кладбище на 8-м шлюзе Беломоро-Балтийского канала, если в Сандармохе это примерно 6,5 гектаров, то на Барсучьих горах, у 8-го шлюза, там больше 10 гектаров. То есть мне надо как-то выявить границы захоронений, где они есть. Поэтому вот приходится.

– Я знаю, что вы хотите на Соловках поставить табличку в память о посещении этого места Максимом Горьким. Зачем вам это?

– Он на Соловках был два дня. И по итогам его поездки появился "замечательный" в кавычках очерк "Соловки", где он просто с присущим ему литературным талантом и мастерством описал в превосходных красках работу ОГПУ по перевоспитанию правонарушителей. И как раз пиком, наверное, его посещения Соловков было знакомство со штрафным изолятором на Секирной горе, он туда даже поднимался, видел, где сидели люди, штрафники. Он туда сходил, вышел оттуда и написал в книге отзывов, что восхищен работой товарищей чекистов, все замечательно и так далее, и тому подобное. Так вот, на том месте, где он сфотографировался с товарищами чекистами после посещения Секирной горы, я и хочу поставить такую маленькую информационную табличку. Туда перенесем вот эту фотографию, по которой мы определяли место, где стоял товарищ Горький. И хочу выбрать какую-то цитату из его современников, равных ему по мастерству литературному, может быть, Бунин, может, еще кто-то, кто о Горьком говорил. Туда, на Секирную гору, он еще приехал Буревестником, а оттуда, с горки уже спустился сталинским соколом. Ну, вот на этом месте, именно на этом историческом месте, и произошло падение его как личности.

– Неужели эта трансформация произошла с ним за эти два дня, а не раньше?

– Нет, ну, трансформация с ним случилась давно, потому что, как бы там нам ни говорили, что он был слаб легкими, жил в Италии, пролетарский писатель, он был далеко не бедным человеком и жил в Италии не потому, что ему там было полезно для легких, а потому, что ему не хотелось жить в той стране, в которой ничего хорошего не было. Когда он понял, что ему надо как-то выразить преданность, так сказать, определенным товарищам, – книгу "Отец" после книги "Мать" он не стал писать, но как-то выразить свою преданность ему надо было – и вот… Плюс ко всему прочему тогда поднялась большая кампания во всем мире, что большевики используют труд заключенных для добычи валюты, индустриализация назревала, деньги нужны были, лес нужен был... И вот зэки, соловецкие в том числе, те, которые были в лесу на Соловках, соловецкие зэки, которые были на материке, они валили лес, и лес шел на экспорт. Северный лес, он тяжелый, плотный, теплопроводность у него абсолютно другая, чем у лесов средней полосы. И для того, чтобы успокоить мировую общественность, что там зэки в нормальных, а не в нечеловеческих, как на самом деле, условиях работают, его и командировали, и он восхитился.

– К тому моменту, когда Горький приехал на Соловки, сколько людей там уже было расстреляно и закопано?

– Ой, кто же их знает… К сожалению, соловецких архивов мы нигде найти не можем. Ни в Карелии, ни в Архангельске. Территориально Соловки подчинялись все-таки Архангельской области, но ближе, так сказать, они к нашему берегу, поэтому управление соловецких лагерей было все-таки в Карелии, в Кеми, управление лагеря. Поэтому сколько там чего – никто не знает. Я первый раз приехал лет 20 назад на Соловки, и меня тоже спрашивали: "Что приехал?" Я говорю: "Да вот, ребята, слышал, что у вас тут покойников много было, а что-то вот смотрю, что с кладбищами как-то негусто. Если люди умирали, их же где-то хоронили". – "Ну, да, вот там, там, там, там, там…" Проверяешь – нету. "А вот там и там?" Тоже нету. "А вот мне бабка говорила, она здесь вот лично видела, вот тут, тут…" Проверяешь – нету. "Ну, тогда мы не знаем, где они"... Я работаю с тем, что имею под руками. Ну, вот одно кладбище удалось найти на Секирной горе, причем кладбище расстрелянных, но это 1925–26 год, может быть 1927-й, это не мой объект поиска, не мой соловецкий этап, который я искал. Скажем так, чекисты прятать концы в землю умели. Ну, даст бог, найдем. Не мы найдем, так другие найдут, те, кто за нами пойдет.