В Новой Зеландии хранится рукопись книги, которая не нашла издателя в России, хотя представляет несомненный интерес как для тех, кто увлечен советской историей, так и для исследователей психологии советского человека. Это воспоминания генерала госбезопасности Андрея Фролова (1908–​2004).

В детстве Андрей Фролов видел Николая Второго, а с 95-летием его поздравлял Владимир Путин. Карьеру в органах он сделал в сталинские годы – в 37-м чудом избежал ареста, сам участвовал в репрессиях, в 1939-м чистил от "антисоветских элементов" Львов, закончил войну полковником СМЕРШ, а в 1945-м, в звании генерал-майора, отправился в побежденную Японию и участвовал в разработке планов войны с Америкой. Снова чудом спасся, когда был арестован его начальник и покровитель, министр госбезопасности Виктор Абакумов, а после падения Берии был уволен из органов.

В 1954 году родился его младший сын Андрей, который уже в XXI веке собрал записки отца, записал его устные рассказы и подготовил книгу воспоминаний к печати. В последней главе мемуаров 90-летний Андрей Фролов рассказывает, что был коммунистом, а стал демократом – слушателем "Эха Москвы" и Радио Свобода, поклонником Валерии Новодворской и Андрея Пионтковского.

"Путина терпеть не могу – наша кагэбэшная косточка, а я нашего брата знаю – держиморды. Я с гражданской войны понимал, что глуп наш народ, но думал, образование поможет. Не поможет, уже не поможет, – смотрю на Путина, Медведева и Фрадкова с идиотским выражением лица, на литургии в церкви – и вижу, не поможет им образование. Одна только потеря времени. Мой неграмотный дед и тот умнее был. Так где ж прогресс? Только не у нас".

Теперь отрывки из его воспоминаний звучат в эфире Радио Свобода.

О своем отце рассказывает Андрей Андреевич Фролов, с 1996 года живущий в Новой Зеландии:

– Когда произошел переворот во взглядах вашего отца, когда он стал "демократом"?

– Думаю, что это всегда было. Просто в нем всегда жили два человека: служака, преданный своему делу, товарищу Сталину, тому строю, которому он служил. А второй человек был совершенно противоположный, демократ. Отец увлекался политикой еще до революции. Ведь его родная тетка, Мария Мартынова, была ближайшей сподвижницей Нестора Махно. В 1918 году отец был единственный грамотный в семье. Он собирал программы всех партий – анархистов, эсеров, социал-демократов. Он жил в Екатеринославе, это был эпицентр гражданской войны. Его любимый двоюродный брат был деникинским офицером, тетка и ее приятели – анархисты, в доме махновцы скрывались от белых с большевиками. Он был всегда увлечен революцией, всегда ценил демократию и многопартийность. Во время сталинизма он внимательно наблюдал, как троцкистскую оппозицию зажимают: допустим, троцкисты демонстрацию хотят провести, а там перекапываются срочно улицы... У него всегда такая была двойственность, как, наверное, у многих советских людей.

– И отношение к Сталину у него тоже двойственное: он то проклинает его в мемуарах, а потом начинает восхищаться.

​– Так и есть. В 1937 году он ходил по кабинету и мысленно разговаривал с бюстом Сталина: ты же преступник, ты же убийца, творишь страшное беззаконие. А потом в 1939 году он входит с советской армией во Львов, где развешиваются портреты Сталина, и другой человек в нем говорит: все-таки здорово, марксизм-ленинизм работает, Советский Союз расширяется, в конце концов мы весь мир захватим и обеспечим всему миру счастливую жизнь без войн. В то же время всегда было противостояние. В 1968 году он сочувствовал чехам. Очень сильно вранье на него действовало: "врём, всем время врём, и тут врём, и там врём". Стало ему ясно, что такое вранье советское, когда он в 1944 году, будучи начальником отдела СМЕРШ, ознакомился с делом Кирова. Полистал – и пришел в ужас. Он же верил, что троцкисты и зиновьевцы убили Кирова, в дело Тухачевского верил. И вдруг он начинает читать это дело, и ему совершенно становится ясно, что Кирова убил одиночка, никакого заговора не было. Тут у него очень сильный переворот. Потом он узнает про Катынь от своих знакомых. И очень повлияло то, что он служил в Токио в совете союзных войск под начальством генерала Дугласа Макартура. Общался с американцами, с англичанами. Он был удивлен, насколько они все разные. Он говорил, что мы, советские генералы, выступаем как братья-близнецы, говорим всегда одно и то же, ничем не отличаемся друг от друга, а у них каждый говорил какие-то свои вещи. У него всегда была двойственность, борьба внутренняя. Он очень огорчался, как раз 1936–37 год, что разоблачил в органах бывшего начальника махновской артиллерии. Он был в НКВД начальником отдела, но на допросах кто-то из анархистов заявил: что вы ко мне претензии имеете, когда начальник махновской артиллерии у вас начальник отдела. Отец тогда, поддавшись энтузиазму, когда вредителей, врагов искали, его разоблачает. И говорит: с таким энтузиазмом я его разоблачал, а сейчас как-то неудобно. Хотя сам он скрыл, поступая в органы, что его родная тетя была сподвижницей Махно, потому что, конечно, никогда бы никуда его не приняли.

– Ваш отец пишет, что пошел работать в органы из-за того, что там кормили хорошо…

– Чтобы не умереть! Это как раз 1933 год, голодомор на Украине, в Харькове он был старший сын в большой семье, отец у него был простой рабочий, мать домохозяйка. Он жил на стипендию. Говорил, что умирал с голоду, у него нога одна опухла, кое-как стоял. Тут случайно секретарь комсомольской организации института ему сказал: "Андрей, есть путевка в ГПУ, я тебя порекомендую, если ты согласишься". Он говорит: "Меня уже от голода шатало, у меня колебания были, но как только я подумал о пайке, я сразу сказал – пойду, нет вопросов". Он не был внутренне против органов, он тогда представить себе не мог, что такие страшные нарушения законности начнутся. Он верил, что Дзержинский – рыцарь революции, и до 1937 года он не замечал явных нарушений.

– И сам чудом уцелел, благодаря телефонистке, которая его предупредила о том, что выписан ордер на его арест.

– Конечно, удивительно, что в то время находились люди, которые готовы были спасти окружающих. Они были фактически не знакомы, она рисковала собственной жизнью. Он тоже рисковал, потому что старался спасти от произвола арестованных: его хотели арестовать за попустительство врагам народа. Он позвонил бывшему сотруднику, когда случайно обнаружил на него донос, – тоже был крайне рискованный шаг для того времени, потому что, если бы тот назвал его фамилию, ему тоже пришел бы конец.

– Он не без симпатии отзывается о Берии и очень хорошо об Абакумове. Даже ругал Солженицына за то, что тот выставил Абакумова трусом, робеющим перед Сталиным…

– Берию он не знал практически, видел в коридорах, но он с ним никогда не общался. Он недолюбливал Берию, хотя и хорошо относился к тому, что Берия делал после смерти Сталина. А к Абакумову испытывал симпатию. Ему очень нравилось, что Абакумов не сломался на следствии, не оговорил никого, он мог же и отца оговорить, все-таки пошел против Сталина. Хотя он прекрасно понимал, что Абакумов участвовал в "ленинградском деле" и в других делах, отдал приказ об убийстве Михоэлса. Но отец не видел в этом особого преступления. Он даже не знал, что Михоэлс актер, просто думал, что Сталин дал Абакумову приказание убить какого-то еврейского националиста.

– Антисемитская кампания, во время которой был убит Михоэлс, была для вашей семьи драмой? Ведь отец был женат на еврейке...

– Как ни странно, никакой семейной драмы не было. Мама воспринимала это не как антисемитскую кампанию, а как классовую. Отец всё понимал, но он с ней никогда не делился, она не знала ничего абсолютно. Они отделяли, как большинство советских людей, антисемитизм от сионизма. Они не считали в то время, что это чем-то отличается от татарского или украинского национализма. Да, была такая сложная ситуация. Они, конечно, знали, что антисемитизм в вузах, помогали поступать нашим еврейским родственникам. Но особой трагедии в семье не было.

– Понятно, что в своих рассказах и записках ваш отец стремится показать себя с лучшей стороны, как убежденного противника пыток, незаконных репрессий, послевоенного мародерства. Вы стопроцентно ему верите?

– Он сам учил на сто процентов никому не верить. Но в целом да. Потому что он не скрывал и отрицательных фактов, о которых мог бы промолчать. И об участии в расстрелах он рассказывал. Там есть очень важный эпизод, и меня всегда поражало, что он не замечал ужаса этого эпизода. Отца по указанию Сталина позвали в Архангельск навести порядок со шпионом, и конвоиры перепутали квартиру, арестовали соседа. Они привезли соседа к Абакумову, представили его как шпиона, Абакумов всё разоблачил. Отец хорошо к Абакумову относился, но здесь с точки зрения современного человека это вообще кошмар. Они же не освободили этого человека, а посадили его тоже вместе со шпионом. Абакумов решил, что сосед общался со шпионом, тоже поддерживал антисоветские разговоры. Его не вернули назад. Почти второй граф Монте-Кристо.

– Вы родились в 1954 году, когда вашего отца уволили из органов как соратника Берии. Как ваша семья жила в хрущевские, брежневские времена? В мемуарах почти ничего об этом не сказано.

– Мы жили небогато, но очень хорошо. Когда отца уволили в 1954 году, мы переехали в Свердловск, жили впятером в двухкомнатной квартире. Жили тесно, но мне страшно нравилось, я не замечал тесноты. 40 лет там прожили. Мама была учительницей английского языка, а отца пару лет никуда на работу не брали после увольнения из органов. Мне страшно повезло, потому что я был любимым ребенком, а он меня нянчил. В 1956 году ему наконец удалось устроиться директором свердловского углекислотного завода. Все было очень хорошо, благополучно, нам везло и со здоровьем, и внутри семьи было все прекрасно.

– Он в мемуарах называет себя самым счастливым человеком ХХ века...

– Он даже на 90-летие речь сказал, что ему в жизни чрезвычайно повезло, жизнь была настолько хорошая, что он бы не возражал ее и повторить. Сказал, что жалеет только об одном: что, когда женился, на месяц уехал в санаторий НКВД отдыхать, потому что путевка пропадала. Это была большая ошибка, потому что был шанс провести с моей мамой на месяц больше.

– Интересно, что ваш отец так презрительно относился к Путину, причем именно потому, что тот выходец из КГБ. Как он это объяснял?

​– Он не сказать чтобы к органам относился с большим уважением. Он считал, что органы имеют значение как сторожевая собака. Он говорил: мы были сторожевыми псами советской власти, мы были так воспитаны, так подобраны и так выведены. Но ни в коем случае нас нельзя сажать на руководство государством, потому что мы всё испортим: сторожевой пес хозяйством руководить не может, у него совсем другие функции. Он говорил: возьми меня, какой из меня может быть руководитель государства? Разве я терпим к чужому мнению? Да ты что! Меня если кто-то начинает раздражать, через пять минут злиться начинаю. Руководитель государства должен быть терпимым к чужому мнению, к критике. Должен быть другой кругозор у человека, другое образование. Он считал, что никто из КГБ СССР не способен быть во главе государства, что это очень большая ошибка, инстинкты другие совершенно: сторожевой пес не может руководить хозяйством, может лишь охранять его.

– Создается впечатление, что он был изрядным мизантропом, считал, что человеческая природа очень низкая.

– Это, конечно, было. Он и гражданскую войну видел, и НЭП, и репрессии, и голод, и войны. Потом в органах видел все эти доносы друг на друга. Он был очень подозрительный. Меня всегда учил: ты должен понимать, что такое соседи, они с тобой здороваются, а сами стучат потихоньку. Бойся соседей, бойся знакомых. Поэтому у него никогда не было друзей никаких. Или, допустим, он случайно в Москве встречает после войны, в 1944 или в 1945-м, земляка из своей деревни, тот к нему бросается: "Андрей, здорово. Как ты, что?" Но он сразу боится, что это агент, к нему подосланный из другой части органов. Потому что они постоянно так поступали – это методика была. Если ты вдруг случайно встречаешься на улице, уже подозревал, что это не случайная встреча. Но в то же время у него была и душа нараспашку. Например, я один раз прихожу домой, какой-то мужик страшный у нас на кухне сидит, а отец его борщом кормит. Оказалось, что человек вышел из тюрьмы, жил у нас на чердаке, пытался просить милостыню, но все его выгоняли. Отец его привел, посадил. "А за что сидел?" – "Да, дурак был, в молодости человека убили, теперь пытаюсь где-то на работу устроиться". Отец ему на билет дал. Тот благодарный страшно уехал. У него таких было много моментов в жизни. Но в целом, да, у него была повышенная подозрительность.

– Но вас он при этом воспитывал, можно сказать, в антисоветском духе еще в брежневские времена?

​– Мог воспитывать в советском духе, а потом ночью включить свою любимую радиостанцию Свобода: мы лежим, слушаем с ним. Мама всегда ругала: что ты ребенка портишь, разве можно такие передачи слушать! Он был большой юдофил, и в 1967 году был в страшном восторге, во дворе ходил, говорил: "Какие евреи молодцы! Говорили, что евреи трусы, они никакие не трусы, а надавали арабам". Да, он был сложной личностью. Если бы портрет его рисовал Дюрер, это был бы мужчина первой половины ХХ века. Она была настолько трагическая, настолько бурная, настолько на психику человека действовала... Репрессии – это такой страшный психоз был, что он раздвоил, растроил огромное количество советских людей, и сейчас мы видим эти результаты. В Новой Зеландии не увидишь такого раздвоения личности абсолютно.

– Как он воспринял ваше желание эмигрировать? И почему вы решили уехать?

– Тоже двойственно воспринял. Эмигрировали мы, потому что в середине 90-х я потерялся в России. Малый бизнес, сами помните, особенно Екатеринбург, криминальная была обстановка. Я во все это дело попал, пошли аресты, угрозы, разборки. Я не хотел никуда уезжать, супруга решила, что надо уехать, отсидеться. Хотели забрать и отца. Он согласился, не видел перспектив в России, считал, что будет все плохо. Я его практически уже оформил. Приехал через месяц из Новой Зеландии его забирать, а он отказался. Сказал: я русский генерал, я буду умирать здесь. Но он всегда говорил, что очень правильно, радовался, что нам здесь так хорошо. Я каждый год к нему приезжал из Новой Зеландии, и его любимая внучка, моя дочка приезжала.

– Он упоминает в мемуарах внучку, которая спаслась в Нью-Йорке 11 сентября 2001 года? Это она?

​– Нет, это моя племянница. Она была в здании, на которое обрушилась башня, и успела выскочить оттуда. У нас семья страшно везучая, потому что в гражданской войне удалось выжить, во всех этих круговертях, особенно в Кременчуге в начале сентября 1941 года, когда уже шансов почти не было, удалось вырваться буквально из-под немецких танков. Когда папа с фронта узнал, что семья в Кременчуге, он понял, что их всех уничтожат, потому что мама – еврейка. Он туда ворвался, уже немцы брали Кременчуг, он бежит по полю, детей выхватил, а мама стояла в очереди получить талон на эвакуацию. Немцы уже всё перерезали, какая эвакуация? И бежит моя мама с домработницей навстречу ему, и в это время пикируют "Юнкерса" над беженцами и бомбят. При каждом взрыве они падают, вскакивают, чемоданы хватают и дальше бегут. Папа рассказывал и смеялся до слез. Говорит, ты не представляешь, какая смешная картина, как в цирке: "Юнкерса" пикируют, бах, бомба – все падают, "Юнкерса" улетели – все вскакивают, хватают чемоданы, никто чемодан не забудет, и опять бегут. Потом опять – бах, упадут и опять вскакивают. Он подходил к этим трагическим событиям совершенно по-другому, он был к ним привычен с детства. Гибель людей на него так не действовала сильно.

– Он об этом пишет: ну однополчанин погиб, что с того?

– В Москве поразительно на мою сестру накричал. У него обед в два часа, он был пунктуален, а она вдруг опоздала, ему не согрела. Она приходит. "Ты почему опоздала на 20 минут?" – "Папа, тут такое произошло! Соседа нашего на моих глазах сбили насмерть на переходе". Он говорит: "Ну и что, а ты-то тут при чем? Ты ему помогала, дыхание делала?" – "Какое дыхание, он уже мертвый был". – "Если мертвый, ты чего там торчала, ведь у тебя отец голодный сидит! Вот люди пошли! Я этих трупов тысячами под Сталинградом видел. Что такого? Что кто-то бы посмел обед солдатам не вовремя принести? Кухня прямо по трупам шла". У него совершенно другое было восприятие. "Подумаешь, труп увидела!".

– А для вас, молодого человека, когда вы узнали, что ваш отец причастен к сталинским преступлениям, – это было шоком, травмой?

– Для меня шоком было не это. В первом классе, помню, мы с отцом идем, о чем-то с ним заспорили, а я, чтобы обосновать свое мнение, сказал: "А Ленин вот так считает". Отец мне говорит: "Ну и что, даже если Ленин так считает? Ты что, Ленину, что ли, веришь?" Я говорю: "А как Ленину не верить?" – "И Ленина надо делить на сто, никому не верь, и Ленину не верь". Для меня небо прямо на землю обрушилось, у меня был такой шок: и Ленин ошибался!

Потом я сам его случайно спровоцировал. Где-то лет в 15 в парке меня сильно хулиганы избили, перепутали с другим, как оказалось. Я был очень настроен против хулиганства и стал отцу свои идеи излагать, что вырасту, стану большим, захвачу в стране власть и прикажу судить и расстреливать всех пьяниц и хулиганов и закапывать их в котлованы. Он тогда и сказал мне: "Этого нельзя делать ни в коем случае". – "Почему нельзя, зачем они нужны?" – "Потому что именно этим мы и занимались в свое время. Ты не понимаешь, насколько это страшно. Ты говоришь – людей расстреливать, а я знаю, я расстреливал. Ты везешь человека, он в окошко смотрит и говорит: прощай домик, прощай дерево, прощай цветочек. Этого ни в коем случае делать нельзя, нужно только по закону, чтобы был прокурор, чтобы был адвокат, чтобы не было давления на обвиняемого, не было никаких самооговоров. Тут он и стал мне рассказывать. Большого шока у меня не было. Из семьи он больше никому никогда не рассказывал. Он с меня взял слово, что я не буду рассказывать ничего до его смерти.

– А как он воспринял крушение Советского Союза, запрет КПСС? Для многих людей его поколения это была драма, а для него?

​– Тоже, конечно. Для него это была большая драма. Но они с мамой решили, что все правильно, сожгли свои партбилеты, потому что отец считал, что руководители опозорились. В то время он думал, что сама идея коммунизма хорошая – нет эксплуатации человека человеком, все друг о друге заботятся, – но люди ее испортили. А потом постепенно пришел к выводу, что идея, к сожалению, ошибочная, что гораздо лучше Февральская революция, которую он видел. Он еще двойственность проявлял в том, что помнил, как они хорошо при царе жили. Когда говорили, что при царе рабочие голодали, отец мне говорил: "Вранье, вранье. У нас семья была четверо человек, работал один отец, никогда мы не голодали, жили небогато, но про голод понятия не имели". Он сочувствовал даже во время репрессий противникам, уважал за их мнение. Описывает украинских националистов, какие они были храбрые, как они противостояли. Ему очень нравился Пионтковский, всегда Андреем Андреевичем его называл, Новодворская. Очень к Ходорковскому хорошо относился. Он не всегда соглашался, но в целом восхищался, какие они смелые, как мыслят хорошо. Поэтому он говорил: "Куда нам? Я, Путин, какая у нас мысль, образование какое?" То есть он постепенно пришел к демократическим идеалам. С другой стороны, он любил Сталина, отмечал его обаяние, симпатию к нему испытывал как к личности, к внешности. Хотя с ним лично никогда не разговаривал. Он в хороших отношениях был с Василием Сталиным. Тем не менее, постепенно эта двойственность вышла, в нем жила ненависть к диктаторам, она особенно вылилась на Саддама Хусейна, тем более тот был тоже с усами. Из Новой Зеландии я, помню, ему позвонил, а он говорит: "У нас такой радостный день. Саддама Хусейна поймали!" Он был человек своего времени, достаточно жестокий, ему очень нравилось, что Муссолини повесили вниз головой. Он говорил: "Вот и Саддама Хусейна, ты знаешь, надо обязательно вниз головой повесить, чтобы он перед смертью подумал, как нехорошо себя вел".

– Андрей, вы живете уже больше 20 лет в Новой Зеландии, но следите за происходящим в России и часто приезжаете. Какие впечатления?

​– Мне передалось это от отца и от тетки, они же политики с 1905 года. От России впечатления у меня, конечно, неважные. Надежды были большие, когда казалось, что Россия пойдет к демократии. Я не поддерживаю теорию, что средства массовой информации оглупляют народ. Я как раз считаю, что народ оглупляет средства массовой информации. В 1993 году средства массовой информации были в руках либералов, а в результате на выборах пришли жириновцы и коммунисты. Народ таким образом себя проявил, шарахнулся назад, не принял в себя либеральные ценности. На мой взгляд, у Путина каких-то сильных убеждений нет, но он, как и Сталин, хорошо чувствует сигналы, импульсы народных масс, и он начал делать то, что народ захотел, повел их обратно к диктатуре, обратно в СССР. К сожалению, двигается туда во весь опор.

– То есть вам по наследству перешел отцовский скепсис по отношению к людям?

– Конечно, перешел. Отец был человек чрезвычайно жизнерадостный, он постоянно пел, веселые розыгрыши, всякие шутки. То же самое я и брат мой – мы очень оптимистичные, жизнерадостные. Я как раз на днях прочитал в мемуарах интересный отрывок о чекисте, который перенес репрессии. Он пишет, какие были беспечные люди в камере. Их били, им грозил расстрел, а один из них, немножко похожий на отца в этом плане, успокаивал остальных: "Ну и что – бьют, ну и что – расстреляют, что здесь особенного? Не мы первые, не мы последние. Знаете, сколько в истории человечества людей было убито? Да ерунда! Убьют нас, расстреляют, чего ж так воспринимать серьезно?!"

С любезного разрешения Андрея Андреевича Фролова мы публикуем отрывок из воспоминаний его отца о том, что происходило в Москве после смерти Сталина.

6 марта вся страна была в трауре – умер Иосиф Виссарионович Сталин. Даже я плакал, а уж Маня и подавно. Конечно, я знал и понимал, что Сталин не ангел, но всё же сыновние чувства к нему питал. Да, это был не очень хороший папаша, проще сказать, просто бандит, однако же не чужой, за тридцать лет мы ведь к нему очень привязались. К тому же мы с Маней и детьми жили при нем как у Христа за пазухой. Да и страна под ним капитально окрепла, индустрия мощная появилась, наука, образование, такую войну выиграли, а теперь еще и пол-Европы отхватили. И было, было у него свое обаяние, своя красота, как у тигра – такой же красивый и ужасный, спокойный и непредсказуемый, может быть и ласковым, и разорвать в момент. Говорят, мол, там лицо в оспе, рука сухая и прочее. Но если есть природное обаяние, это всё пустяки, а у Сталина его не отнять. А как бы он иначе, говоря с таким сильным акцентом, стал бы первым лицом в СССР, как бы авторитет в партии до революции завоевал? Что, Ленин, на каждого обращал такое внимание? Не мог, просто не мог он быть отталкивающим в общении. Уж я-то его много раз вблизи видел, и походка, и взгляд, и поза, далеко не дед Щукарь, скажу вам. Рядом с ним что Калинин, что Ворошилов, что Молотов, что Маленков, не говоря уж о Хрущеве, что даже прекрасно одетый Берия смотрелись людьми второго сорта, шпендиками. Конечно, если бы рядом поставили Абакумова, то Сталин бы сильно проиграл, но Абакумова не ставили.

Маня начала как раз работать учительницей английского в школе. К ней подошел заплаканный мальчик, первоклашка:

– Вы знаете, у меня год назад папа умер. Я его очень любил, но все-таки перенес. А как мы будем жить без товарища Сталина?! – И опять разрыдался.

Сразу после смерти Сталина Берия начал наводить в органах порядок и первое, что сделал, – запретил пытки и всякие меры физического воздействия на заключенных. Это был огромный прогресс, и все наши это очень одобряли. А в апреле в "Правде" появилась статья, разоблачающая "дело врачей" как фальсификацию органов и лично карьериста Рюмина. Вот тут жить стало еще лучше и веселее. Исчезли все эти слухи о готовящейся депортации евреев и открытая антисемитская пропаганда – было очевидно, что корабль меняет курс.

Мне это было глубоко симпатично. В марте 1953-го Гоглидзе стал начальником контрразведки Советской армии и сразу же вызвал меня в Москву своим заместителем. Берия планировал перед утверждением со мной побеседовать, но был слишком загружен делами и только посмотрел на мою фотографию в личном деле и сказал Гоглидзе: "Красивый парень – пусть работает" – и подписал приказ о моем назначении. Уже к концу марта мы с Маней переехали в Москву и поселились в гостинице Центрального дома армии.

Гоглидзе рассказал, какой молодец Берия, как моментально прекратил он липовое "дело врачей" и как через несколько дней после смерти Сталина запретил пытки. Сам Гоглидзе делал всё возможное для затягивания "дела врачей", понимая всю дикость этого навета. Он рассказал, как сделал подробнейший, на сорок минут доклад перед членами ЦК КПСС об этом деле, специально загромождая доклад абсурдными подробностями и надеясь на то, что кто-то из членов ЦК заступится за врачей. Заступился один Берия: "Да, болшие врэдители, лишнюю клизму балному поставили!" Сталин повернулся в сторону Берии и погрозил ему пальцем: "Лаврэнтий, Лаврэнтий – и то против меня..." На этом всё и кончилось, но давление на врачей

ослабло, а участь Рюмина была решена.

А тут и инсульт товарищу Сталину вовремя пришел.

Да, перспективы открывались отличные, у Берии, похоже, полно идей по перестройке работы органов, да и вообще жизни в стране в сторону меньшей кровожадности и людоедства. Хотя, конечно, и за ним наблюдалось мелкое сведение счетов, например, в преследовании академика Берга, уж я-то знал эту неприглядную историю. Но за запрещение пыток и прекращение позорного на весь мир "дела врачей" ему многое можно было простить.

Одно мне в Гоглидзе не нравилось – придешь к нему домой, а там стены в картинах, мебель шикарная, ковры, статуэтки. А я-то ведь знал, что это все имущество репрессированных. Проводились в нашей организации такие позорные аукционы. Я туда ни ногой, да как можно. Я вообще глубоко презирал всю эту тягу к вещам, к деньгам. А тут еще имущество репрессированных. Меня это просто коробило. Никогда и гвоздя не присвоил, мебель только казенная, картины только друзей-художников или недорогие репродукции из магазина. Машину и ту отдал государству. И супруга, к счастью, такая же – никогда себе не возьмет. Раз приглашают ее генеральские жены в Хабаровске барахлишко трофейное из Германии делить, шубы там, ковры, статуэтки. Пришла она, посмотрела: "А это описано?" – спрашивает. "Да нет, потом опишут, бери, не робей" – вот что ей ответили. Она мне звонит, я приехал, все описал и предложил послать в детский дом, сирот-то после войны миллионы. Понятно, на меня как на белую ворону смотрели. Но уважали. А Гоглидзе сам, может, и неплохой парень был, а жене укорот сделать не мог, ни ему, ни ей не пошло это на пользу, а по-другому и не бывает.

В мае мне позвонил лично Берия и дал указание арестовать Василия Сталина с предъявлением ему обвинения в антисоветской агитации и пропаганде. Сам не поехал – не хотел с ним встречаться, смотреть ему в глаза, все-таки неудобно, послал Сережу Косинцева. Тот арестовал его прямо в ресторане, Василий был уже порядком выпивши и снова орал, что его отца отравили, а теперь хотят и его. Тут же ему предъявили обвинение по статье 58/10 – об антисоветской пропаганде и агитации и вскоре впаяли восемь лет тюрьмы, на том и успокоились. Ирония судьбы – сына посадили по статье, изобретенной отцом против критики в свой адрес. Отец вырыл яму сыну. А мне было интересно, врал он или нет, в плане отравления папы, и насколько эти его обвинения были обоснованны.

Внешне на это было похоже. Настолько Берия был оживлен и радостен.

Я его часто встречал в коридорах Лубянки, он был весел, оживлен, на ходу кивал и пролетал по делам.

А 23 июня, как руководитель отдела, я был у него на совещании. Берия сидел в торце большого стола, а мы, человек двадцать, по сторонам. Берия сходу наскочил на разведку:

– Это чтё наши резиденты в США делают, я спрашиваю, чтё они там делают?

Судоплатов с Фитиным ответили дружным молчанием.

– А я вам скажю, что они там делают, – они сидят в библиотеках, выписывают из газет и шлют нам всякую общеизвестную ерунду, выдавая ее за ценную агентурную информацию. Так чтё, мы им за это деньги платим? Что они мне пишют? Какая месяц назад была погода в Нью-Йорке, вот что они мне пишют! Я хочу знать, о чём президент Америки не только говорит со своими доверенными лицами в Белом доме, но и чтё он думает, вот что я хочу знать!

Судоплатов с Фитиным и другими заинтересованно кивали и записывали или делали вид, что записывали, что говорил им Берия. Как школьники на уроке. Я и не думал. Не люблю выглядеть попкой. Никогда и нигде так не делаю. Моим отделом Берия не заинтересовался, и я так и остался просто зрителем. А Берия не унимался:

– Это чтё у нас делается в ГДР, кто-нибудь может что-нибудь толком сказать?

Воцарилась гробовая тишина, как в классе, когда учитель задает какой-либо сложный вопрос и все избегают попасться на глаза. Обведя поочередно всех взглядом, Берия продолжил:

– Вот Сталин, что натворил. Зачем нам эта ГДР? Почему мы должны социализм немцам строить? У нас своих дел нет? Уже всего добились? Народ хорошо живет? Зачем немцам социализм? Зачем, я спрашиваю?

Все как в рот воды набрали. Меня покоробила такая откровенная критика умершего Сталина, но, понятно, смолчал. Вообще, мне как-то не понравились самоуверенные манеры и речи Берии. Заметив мой удивленный взгляд, он посмотрел на меня и сказал:

– Чтё, неужели все согласны со мной? Не верю! Почему сидите и киваете? Почему никто не спорит? Сидите и только головами киваете. А потом будете говорить – это всё Берия, Берия. Спорьте со мной, спорьте!

Но никто и не пикнул, и маршал только рукой махнул.

Через день после совещания у Берии ко мне зашел Гоглидзе:

– Еду, Андрей Петрович, в командировку в ГДР подавлять восстание, вы остаетесь за меня.

27 июня, в воскресенье, когда мы с Маней на нашей даче в Рублевке еще досматривали утренние сны, я вдруг услышал урчание танков. Сначала подумал, что мне просто снится война, но потом понял, что звук реален. Я вскочил и подбежал к окну. По дороге в направлении к центру, в свете утренних лучей солнца двигалась колонна сочно-зеленых тридцатьчетверок. Я тут же разбудил Маню: "Это что-то нехорошее..." и бросился к телефону. Я сразу набрал Берию, но телефон не отвечал, я позвонил в свой отдел дежурному офицеру:

– Генерал Фролов. Что происходит? На Москву идут танки!

– Э-эм, – он назвал себя, – я сейчас уточню.

Ушел куда-то. Я жду. Приперся:

– Я сейчас не готов вам ответить на ваш вопрос....

– Что, ты что, мать твою-перемать, я тебе...

Он бросил трубку.

Тогда я позвонил в штаб армии:

– Генерал-лейтенант Штеменко слушает.

– Я генерал майор госбезопасности Фролов, сообщаю: по дороге по направлению к центру движется колонна танков Т-34.

– Вы не беспокойтесь, товарищ Фролов, мы всё знаем, всё в порядке, это дело партии, спокойно отдыхайте, официальное сообщение скоро появится.

А через пару часов по радио сообщили об аресте Берии, какое счастье, что я тогда не дозвонился, а то бы сходу погорел вместе, как предупреждавший, а значит соучастник.

Обстановка сразу изменилась. Уже в понедельник на Лубянке провели собрание, на котором мы единодушно осудили преступника и шпиона Лаврентия Берию. Рядом со мной сидели Судоплатов и муж знаменитой балерины Лепешинской Райхман. Выступил очень неуважаемый мною бывший заместитель Берии, Серов, с обвинениями в наш адрес: "Вы у Берии, английского шпиона, в кармане сидели!", я хотел крикнуть ему: "А вы партийные, в каком месте у Сталина сидели?", но, к счастью, сдержался. Райхман во время выступления Серова жмет мне коленку: мол, во заливает.

В общем, для меня, как выдвиженца Берии, дела были не очень, тем более что арестовали моего непосредственного начальника, с которым я состоял в приятельских отношениях, – Гоглидзе. Гоглидзе тут же обвинили в шпионаже и всех бериевских грехах. На меня завели партийное дело, обнаружили, что я был с Гоглидзе в приятельских отношениях, а Маня брала почитать у его жены книгу "Югославская трагедия".

Это уже было серьезно. В июле меня отстранили от дел до окончания разбора моего дела, и я запереживал. Вот тебе и нет Сталина. И был бы он жив, могло быть хреново, а нет его, так еще хуже. Целыми днями я сидел дома с детьми или гулял с ними в парке, но мысли мои были далеко: как выскочить из этого дела, как уцелеть. А тут застрелился генерал Масленников, зам. Берии, мой хороший знакомый.

Настроение было скверное. Это был уже новый капкан. Очень большой и крепкий. К тому же Маня была беременна нашим последышем Андрюшкой, как решили мы его назвать. Да, четверо детей в такое время. Что с ними со всеми будет? Спал я очень плохо, что для меня совершенно несвойственно.

А тут зашел еще Косинцев и рассказал об аресте Судоплатова по обвинению в государственной измене, то есть натягивают вышку.

Шубняков тоже был под следствием – его обвинили в убийстве актера Михоэлса. Вызвали прямо в ЦК, и Маленков кричал на него, как это он смел убить невинного человека. На что Шубняков ответил, что выполнял указание товарища Сталина. Маленков вновь закричал на него:

– Какое еще указание, а где письменная копия?

Шубняков был не из тех, кто в карман за словом лезет:

– По ликвидациям Сталин передавал нам устные указания через наших руководителей, и вопросов о письменных копиях никто никогда не задавал.

– Так это что, если бы Сталин приказал вам меня убить, вы бы и меня убили?

– Убил бы!

– Вон отсюда! Я тебе покажу, я тебя научу, как разговаривать с руководством ЦК!

– Я, Андрей, вышел, плюнул и пошел домой прощаться с женой и детишками. Но пока, тьфу-тьфу, не трогают…

P.S. Андрей Андреевич Фролов, записавший и подготовивший к печати воспоминания своего отца-генерала, не только занимается в Новой Зеландии бизнесом, но и снимается в кино. Вот песня, которую он сам сочинил и исполняет в телесериале Now Is The Hour: