Александр Генис: Сегодня наша традиционная рубрика "Картинки с выставки", как это было не раз в последнее время, переберется довольно далеко от Нью-Йорка – в Тель-Авив. Я недавно был в Израиле, это была замечательно интересная поездка, о которой я еще когда-нибудь расскажу. Я стараюсь в любом городе попасть на базар и в национальный художественный музей. Без того и другого я город не понимаю.

В Тель-Авиве восхитительный музей искусств – это замечательное архитектурное сооружение: очень просторный, красивый, удобно устроенный и малолюдный музей. Последнее – особенно приятно, потому что мой любимый Метрополитен в последнее время стал вокзалом – толкучка невероятная, поэтому так приятно было в Тель-Авиве ходить по полупустым залам. Музей тель-авивский очень своеобразно устроен, там нет хронологии, нет залов художественных школ и направлений. Тут все сгруппировано по отдельным коллекциям людей, которые собирали произведения искусства. В основном это европейцы, которые бежали от нацистов в Америку перед войной, а потом подарили или завещали свои собрания тель-авивскому музею. Поэтому каждый зал носит фамилию дарителя. Это коллекции, которые говорят еще и о вкусе коллекционера.

Очень много авангардной живописи, много модернистов, еще больше немецких и австрийских экспрессионистов. Все это немножко похоже на наш музей австрийского и немецкого модернизма в Нью-Йорке, и понятно почему – именно в 1920-е годы еврейские коллекционеры были очень активны на европейской сцене.

Конечно, есть и все, что положено в хорошем музее, – от импрессионистов до экспрессионистов с перерывом на Пикассо. Все это замечательно, все это хорошо, и все это как в каждом музее. Но именно тогда, когда я был в Тель-Авиве, там проходила выставка, которая меня поразила уже потому, что у входа в зал я увидал надпись по-русски: "Рок на костях". Представляете, приехать на Ближний Восток и увидеть русскую надпись "Рок на костях". Сегодня, думаю, мало кто знает, что это значит, но мы-то с вами помним, конечно. За дверьми оказалась выставка, посвященная этому советскому феномену.

Что такое "Рок на костях"? Это любительская технология копирования музыкальных записей на рентгеновских снимках. Рентгеновские снимки были в изобилии в каждой поликлинике, никто не знал, что с ними делать, поэтому их легко было бесплатно получить где угодно. Большие мастера этого дела умудрялись на старых рентгеновских снимках записывать музыку, как на граммофонных пластинках. Именно эта технология, именно весь этот феномен и был предметом выставки в Тель-Авиве. Выглядело это замечательно: в полутемном зале висели рентгеновские снимки, подсвеченные сзади. Мы видим кости – то голова, то ноги, то руки. Макабрическое зрелище. На каждом из этих снимков записана какая-нибудь музыка, можно подойти и послушать. С каждого рентгеновского снимка звучат самые разные музыкальные произведения – джаз, рок, блатная песня, эмигрантские романсы.

Более того, кураторы создали такую театрализованную экспозицию, которая переносит нас в тот советский мир. Например, в одном зале воссоздана подпольная студия грамзаписи, которая выглядит так, как выглядела в конце 40-х годов, в послевоенное время. Все это, конечно, замечательно интересно, особенно для нерусских зрителей, для которых все это внове.

Интересно, что инициаторами и этой выставки, и всего этого проекта были не российские деятели культуры, а англичане Стивен Коатс и Пол Хэртфелд (Stephen Coates and Paul Heartfeld), которые впервые увидели и услышали про "рок на костях", приехав в Россию. Они страшно этим заинтересовались, и эта выставка инициирована их исследованиями.

Надо сказать, что и в Америке большой интерес к этому явлению. Я сам давал подробнейшее интервью людям с американского радио, которые готовили большую программу про "рок на костях". В США есть музей самиздата, оттуда тоже меня интервьюировали, они собирают и музыкальный самиздат. Понятно, почему этот феномен интересен именно на Западе, ведь музыка в основном была западная. Это тот неожиданный элемент, который изменил жизнь в России: музыкальный экспорт, тайная музыка.

"Рок на костях" появился, потому что западные пластинки, которые через фарцовщиков попадали в Россию, безумно дорого стоили. Когда я был студентом, пластинка, скажем, "Пинк Флойд", стоила сто рублей, моя стипендия отличника была 45 рублей, еще я получал 62 рубля в месяц как пожарный. Значит стоимость одной пластинки "Пинк Флойд" равнялась моему месячному доходу, который мной зарабатывался отнюдь не простым путем. Конечно, это были несусветные деньги, мало кто мог себе такое позволить, отсюда и бралась "музыка на ребрах", потому что она стоила копейки. Примерно рубль стоила одна самодельная пластинка. Записи были чудовищные, очень плохого качества, но никто не жаловался, потому что других не было и не с чем было сравнивать. Вот на такую выставку я попал в Тель-Авиве.

В Израиле мы были большой компанией, в том числе с нами был Борис Гребенщиков, я ему рассказал про эту выставку, он аж ахнул: "Здесь, в Тель-Авиве?" Я спросил: "А ты помнишь "рок на костях"?". Глупый вопрос, потому что он вырос на этом самом "роке на костях". Хотя мы с ним ровесники, сам я не успел к расцвету этого явления. Другое дело мой брат, который на семь лет старше, вот он все свои карманные деньги тратил на "рок на костях". Потому что это было во времена Элвиса Пресли, и Элвис был одним из главных героев на этих рентгеновских пластинках. У моего брата Игоря был даже кок, зачесанный как у Элвиса, он всячески подражал ему. Но ему-то уже тогда, наверное, было лет 12–13, так что он был уже взрослым человеком. От него я еще услышал про эти допотопные пластинки "рок на костях". В мое время уже существовала магнитофонная запись. К тому времени появились магнитофоны, и торговля запретной музыкой шла вовсю. Одна двухчасовая бобина стоила 3 рубля с полтиной, туда записывали все лучшее, что было в западной музыке, эти бобины ходили из дома в дом, на этой музыке я и вырос.

(Музыка)

Александр Генис: А вы, Соломон, помните, что такое "рок на костях"?

Соломон Волков: Прежде, чем поделиться личными соображениями и, так скажем, воспоминаниями, я хотел бы сказать несколько слов о том, почему действительно к этому явлению, как вы правильно сказали, такой большой интерес именно на Западе. Для Запада это – экзотика, но при этом это экзотика на своем материале. То есть это западная музыка на Востоке – Пресли, "Битлз", "Пинк Флойд", другие популярные западные роковые группы. Это, по-моему, ваше нововведение: что-то старое, известное плюс 7% нового.

Александр Генис: Я говорил – 15%. Вы абсолютно правы, это очень точное замечание. Я всегда думал, почему самый популярный город в России для иностранных туристов не Москва (а ведь в мире ничего подобного Москве нет, нет ничего похожего на Василия Блаженного), а Петербург. Потому что Петербург – это та же Европа, тот же Запад, плюс 15%. И "рок на костях" – тот же самый случай.

Соломон Волков: У меня в этом смысле персональный опыт. Когда я предлагал западным издателям книгу о культуре Петербурга, то это тут же прошло, никаких вопросов не было. Да, культура Петербурга, все понятно: Эрмитаж, Мариинский театр, дворцы Растрелли и так далее. А когда книга вышла, я задумал сделать в пандан историю культуры Москвы, сразу брови подняты: какая такая культура Москвы? С трудом можно было напомнить: как же, Художественный театр и Большой – вот две институции московские, которые как-то западный интеллигент узнает. Так во всем.

Но тут еще есть, вы правильно заметили, во всем этом есть привлекательный для западных интеллектуалов макабрический элемент. Ведь это действительно записи на костях, там же реальные черепа, кости, снимки людей, которые приходили в советские поликлиники. Все это имеет желтоватый светящийся оттенок, и оттуда несутся хриплые потусторонние звуки.

Александр Генис: Это концептуальное искусство.

Соломон Волков: Да! Но что касается моих личных впечатлений, то они чрезвычайно ограничены. Я, признаюсь вам, прошел мимо всего этого явления. Потому что я был мальчик примерный. Я читаю сейчас, как люди ходили на эти "толчки", на какие-то базары, там стояли какие-то барыги, один подходил к потенциальному клиенту и договаривался, а другой стоял поодаль с чемоданом, в котором все эти пластинки лежали. Я с этим никогда не сталкивался. Жил я в Риге. На улице, которая тогда именовалась Карла Маркса, сейчас она носит оригинальное, подлинное название Гертрудес, это был угол Карла Маркса и Ленина. Ленина сейчас называется, как я понимаю, Бривибас, то есть улица Свободы.

Там стоял киоск, в котором сидел знакомый, я подходил к нему и говорил: "Надо бы "Двенадцать стульев" и "Золотой теленок" получить". Он в ответ молчаливо вскидывал либо два, либо три пальца, что означало не два или три рубля, а двойной или тройной номинал, то есть вдвое или втрое дороже. Я был вынужден с ним соглашаться, как-то выцыганивал у родителей деньги на это, им тоже было, наверное, любопытно Ильфа и Петрова почитать. Ко всеобщему удовольствию этим сделка заканчивалась. Но на реальный "толчок" я никогда в своей жизни не попал, даже не знаю, был ли такой в Риге. Каковы ваши воспоминания?

​Александр Генис: Был, конечно. Мой опыт черного рынка связан с книгами. Увлекательное дело, потому что там можно было купить, то, что нельзя было достать в магазине. Например, лучшие тома "Библиотеки всемирной литературы", за ней охотились, собирали. А ведь тираж ее составлял треть миллиона. Сейчас трудно поверить, что люди дрались за том Филдинга или Эразма. Но там продавались и книги запрещенные – это было особенно интересно. Я сам видел "Самопознание" Бердяева, книга, украденная из библиотеки, со штемпелем за 600 рублей. 600 рублей – это ж почти годовая зарплата. И кто-то покупал такое. В разгар перестройки и гласности я увидал то же самое "Самопознание", продавалось вместе с помидорами на улице: синие стопки книг, на мерзкой бумаге напечатанные, но стоили они не дороже помидоров.

Но музыка дело другое, она была опасным делом. Торговать этими самыми пластинками на костях было опасно. Считается, что все началось с Руслана Богословского, ленинградца, который изобрел домашний аппарат для звукозаписи. Еще в 1947 году у него была такая машина, которая позволяла делать механическую звукозапись музыки. В конце концов он сел в тюрьму за это.

Соломон Волков: Он три раза сидел.

​Александр Генис: Почему это все было запрещено – сейчас довольно трудно понять. Тем более, что состав этой музыки был очень разный. Там были эмигрантские песни, там была западная музыка, там был старый русский фольклор, цыганские романсы, то есть это была сборная солянка, но она вся была антисоветская по причине того, что эта музыка не входила в Репертуарный справочник. На выставке в Тель-Авиве под стеклом лежала эта книга, в которой было напечатано, что можно исполнять в Советском Союзе. Все остальное составляло музыкальный самиздат.

Соломон Волков: Насчет Репертуарного справочника я знаю из личного опыта. Я, когда учился в консерватории ленинградской на скрипача, то какое-то время подрабатывал в оркестре, в ресторане напротив Московского вокзала. Был у меня и такой эпизод.

Александр Генис: Как ресторан назывался?

Соломон Волков: Сейчас уже забыл.

Александр Генис: Жалко, мы бы мемориальную доску повесили.

Соломон Волков: Неплохо было бы. Не возражаю также против памятника в полный рост. Как было с этим репертуарным списком: в рапортичках писали советские песни, соответственно, платили за это дело авторские отчисления. Поэтому советские композиторы были обеспечены, им советское государство, которое требовало, чтобы подавляющее большинство исполняемых произведений были советскими, обеспечивало зажиточную жизнь, в особенности таким популярным, как Андрей Петров, или Богословский, или Соловьев-Седой. Но на самом деле мы исполняли то, что публика хотела услышать. Того же Пресли, да и все что угодно. Но это не заявлялось, это шло левой контрабандой в расчете на то, что публике нравится и никто не стукнет, никто не донесет. Так что между репертуарным справочником и реальным репертуаром были, как говорят в Одессе, две большие разницы.

Александр Генис: Я помню, как в ресторане "Лидо" в Риге, который вы прекрасно знаете, у нас на взморье в конце вечера обязательно исполнялась "Хава нагила". Она осторожно называлась "Народная песня". Раз народная, значит можно.

Соломон, в чем заключался протестный потенциал этой музыки?

Соломон Волков: Протестным в ней было прежде всего то, что это была модная западная музыка, которая в принципе была в Советском Союзе под запретом. И вот здесь опять-таки я исхожу из своего личного опыта, я "рока на костях" никогда в жизни не купил ни одной записи, потому что даже бы не знал, как это проигрывать, побоялся бы портить свою граммофонную иглу, она, крутясь на рентгеновском снимке, конечно, от этого затуплялась.

Кстати замечу, что не верю в изобретателя этой техники упомянутого вами Руслана Богословского, я думаю, что это апокриф в стиле Кулибина. Что он изобрел – паровую машину?

Александр Генис: Все.

Соломон Волков: Все на свете, ибо Россия родина слонов. На самом деле, как говорят исследователи этого явления, первоначальной основой являлись привезенные из побежденной Германии трофейные аппараты. В Германии уже было развито самостоятельное изготовление таких записей в домашних условиях. Просто приспособили это к воспроизведению музыки на рентгеновских снимках, но это была немецкая технология. Именно поэтому она и получила развитие после войны. Конечно, умельцы советские это дело усовершенствовали, приспособили, наладили, поставили на поток, но исходной была немецкая технология. Это первое.

Второе, что касается пластинок, то я покупал законным образом себе пластинки, которые меня интересовали, в том числе и несоветского производства в советских же пластиночных магазинах в том же самом Ленинграде или в Риге. Основным источником такой музыки были записи "Супрафона", чешской фирмы, были записи и польские, и записи гэдээровские, Германской Демократической Республики – для тех, кто не помнит, что это такое, поясню. Там можно было услышать разнообразную джазовую музыку, которую в Советском Союзе не записывали, иногда попадались какие-то роковые уже мелодии.

Первая запись "Битлз", которую я услышал, была на маленькой советской пластинке, которая, должен сказать, сразу меня сбила с ног и сделала на всю жизнь поклонником, не просто поклонником – фанатом этой группы, я считаю их великими композиторами ХХ века. Джазовые пластинки "супрафоновские" или польские, шли тут же в ход. Я жил в интернате, там устраивались подпольные вечеринки, танцульки в интимной обстановке, они шли все под польские и чешские джазовые записи.

Александр Генис: Я помню, конечно, что в России была своя западная музыка – это чешский Карел Готт, "красный Элвис" из ГДР Дин Рид.

Соломон Волков: С этой самой народной песней "Хава нагилой".

Александр Генис: Совершенно верно. А если английский писатель, то это Джеймс Олдридж. У нас была специальная западная культура. Но кроме этого была еще эмигрантская музыкальная культура.

Соломон Волков: Тут опять-таки пионерами в этом во всем, конечно, был "рок на костях". По-настоящему творчество тех певцов из числа эмигрантов, которые распространялись через эти рентгеновские снимки, мною было услышано здесь уже, на Западе, здесь я покупал компакт-диски. Я могу теперь спроецировать это на то, как звучала эта музыка, наверное, в худшем гораздо качестве, чем мы сейчас покажем, но представим, как для подростков того времени звучал, скажем, Петр Лещенко, замечательный эмигрантский певец. Он жил в Румынии, и по странному недоразумению вместо того, чтобы бежать, когда туда вошли советские войска, он остался в Румынии, наверное, думая, что коли он в Румынии, а не на территории Советского Союза, то ему ничто не угрожает. Его в итоге арестовали, и умер он в тюремной больнице. Лещенко был для меня открытием здесь уже, на Западе. А каким он был открытием для советской молодежи, можно только себе вообразить. "Стаканчики граненые" в исполнении Петра Лещенко.

(Музыка)

Александр Генис: "Рок на костях" – это своего рода легенда. Потому что уже не так много людей, которые помнят ту музыкальную революцию, которую произвели эти записи. А ведь именно музыкальный самиздат произвел сильное впечатление на многих деятелей культуры. Поколение Бродского или Довлатова все было помешано на джазе. Откуда они его знали?

Соломон Волков: Я считаю, что это поколение Довлатова и Бродского как раз с "супрофоновских" и польских пластинок знакомилось с джазом. Джаз, насколько я понимаю, не распространялся в качестве "рока на костях".

​Александр Генис: На выставке в тель-авивском музее было много и джазовых записей. Ведь чем был тогда джаз – “сегодня он играет джаз, а завтра родину продаст”. Один стенд на этой выставке представлял журнал "Крокодил", где были изображены негодяи-тунеядцы, которые слушают западную музыку, карикатуры со стихами. Так что это была музыка протеста для людей того поколения. Вы помните, как Бродский говорил, что самое сильное впечатление о свободе он получил от джаза и фильмов про Тарзана.

Соломон Волков: То же самое можно сказать про Аксенова.

Александр Генис: Бесспорно. Это поколение, для которого джаз был гимном свободы. Когда появился русский рок, тот самый русский рок, который стал главным движением в музыке уже перед перестройкой, когда появился Цой, Гребенщиков и все другие, то они вспоминали "музыку на ребрах" как своих предшественников. Есть песня Цоя, где он упоминает эти самые записи. Давайте ее вспомним.

(Музыка)

Александр Генис: А теперь, Соломон, я хотел сказать несколько слов о музыке протеста на Западе. На выставке в Тель-Авиве были залы, посвященные подобным явлениям и в других странах, в основном соседских странах – это страны Ближнего Востока. Но сейчас как раз в эти дни в Америке отмечают 50-летие, возможно, самого протестного музыкального произведения – мюзикла "Волосы". Это был первый мюзикл хиппи. Название "Волосы" очень многозначительное. Я прекрасно помню: 1968 год, у меня были волосы до плеч, как положено в те времена, что приносило массу неприятностей. Человек, который отрастил длинные волосы, вступал в конфликт с обществом. Интересно, что это происходило как в Америке, так и в России. В этом мюзикле "Волосы" есть эпизод, где парня стригут насильно, нечто подобное происходило постоянно со мной в России, меня постоянно задерживала милиция и требовала подстричься. Я помню, когда я пошел поступать в университет, то даже мой либеральный отец сказал: "Подстригись, тебя не примут в университет". Но я решил, что я достаточно умный, чтобы сдать, не постригшись. Я получил все пятерки на вступительных экзаменах и до сих пор не понимаю, как они решили их поставить. Поэтому меня приняли в университет, и я так и ходил с длинными волосами, пока они сами по себе не выпали, теперь я могу об этом только вспоминать.

Музыка в этом антивоенном мюзикле "Волосы" совершенно замечательная, до сих пор мне очень нравится. Сейчас новое поколение пришло смотреть возобновленный спектакль. В сегодняшней Америке, когда страна поляризована до предела, протестный потенциал этой музыки стал вновь чрезвычайно актуальным. Поэтому мы закончим нашу беседу отрывком из мюзикла "Волосы".

(Музыка)